ания  рации. Предславль на  этой  карте был
обозначен,  как  и  любой крупнейший  населенный пункт - четырьмя  неровными
заштрихованными четырехугольниками, как бы "кварталами", разделенными  белым
крестом   "проспектов",  Сибеж  -  обозначался  кружком  с  точкой.  Генерал
Кобрисов, с явственной  дрожью в пальцах,  вонзил  иголку  циркуля  в  белое
перекрестье и стал раздвигать лапки, покуда вторая, с грифелем, не  попала в
точку  кружка, обозначавшего  Сибеж,  а затем, сделавши  полуоборот,  тем же
раздвигом  циркуля перелетел над  синей извивающейся ниткой  водной преграды
"р. Днепр", в северной ее части. И грифельная лапка  попала в такой же точно
кружок,  в  центральную  его  точку.  Убрав  руку, он  прочитал  название  -
"Мырятин".
 Оно ничего не говорило ему, кроме того, что называвшийся так населенный
пункт находился на таком же расстоянии к северу от Предславля, что и Сибеж -
к югу. Пройдясь по извивам  "р.  Днепра" колесиком  курвиметра,  он  получил
результат  почти такой же.  Те же  восемьдесят километров.  Но то, что лапка
воткнулась в самый  центр кружка, показалось знаменательным. Сама судьба или
Бог, как ни назови, подтвердили его решение. Но ведь и фаталист, бросающийся
навстречу предзнаменованию,  не только  удачу  предчувствует,  но  ощущает и
холод в груди, страх неизвестности. Что-то в эту  минуту сказало  Кобрисову,
что с этим безвестным  Мырятином свяжется, быть может, и самое славное в его
жизни, и самое страшное, не  исключая и  смерти. Он даже подумал, не свою ли
могилу мы намечаем,  когда кажется, что нашли искомую цель. Это двойственное
ощущение  -  и  захватывающее, и пугающее  -  продлилось  недолго  и  вскоре
погасло, почти забылось. И он прогудел дурашливым голосом:

 Ты, подружка моя Тося,
 Я тебе советую:
 Никому ты не давай,
 А заткни газетою...

 Шестериков, оторвавшись от бинокля, поглядел на него подозрительно.
 -  Ты все  понял,  Шестериков?  -  спросил  генерал,  проделывая  снова
операцию с циркулем.
 -  Ну, может, все-таки в  окопчик сползем?  - сказал Шестериков. - А то
веселых-то чаще всего подстреливают.
 - Какой окопчик! -  вскричал генерал. - Нам  только сейчас рассиживать!
Дуем к  машине  скорей.  Танки  надо  спасать,  таночки!  Пока этот злыдень,
Терещенко, из-под носа не увел.
 Как поздно он пришел к своему решению! Если б тогда он его  высказал, в
Ольховатке, -  может быть, те, полегшие гнить по оврагам, остались бы  живы?
Нет, едва ли, они  обречены были - своей  гибелью доказать всю  бесплодность
затеи с Сибежским плацдармом.  И  они же,  парадоксальным  образом, укрепили
"командарма наступления"  -  все  только  и  заняты  были,  как  ему  помочь
выбраться из авантюры, куда он и других втянул. Он и до этого, непонятно чем
расположив к себе Ватутина,  а  через него и Жукова,  брал от  соседей,  что
хотел, - артиллерийские и минометные полки, танковые дивизионы и бригады - и
возвращал  потрепанные, поредевшие, до  того измотанные, что их прежде всего
следовало отправить в  тыл на отдых и пополнить. Терещенко же, отдавая, и не
думал их пополнять, все полагающиеся  им пополнения он оставлял себе.  В той
же  Ольховатке,  когда  уже  все решилось с плацдармом  и  рассаживались  по
машинам, он  громко, при всех, спросил Кобрисова - может быть, и в шутку, но
шутку малоприятную:
 - Ты бы мне,  Фотий Иваныч, не одолжил дивизиюшку? Все равно они у тебя
не задействованы.
 - А какую б  ты,  Денис Трофимыч, дивизиюшку хотел?  - спросил Кобрисов
под общий добродушный смех. - Небось приглядел уже?
 - Шестая гвардейская у тебя хороша.
 - Что ж мелочиться? - сказал Кобрисов, отъезжая. - Ты бы уж всю армию у
меня прихватил. Я с одним обозом повоюю.
 А  между тем перспектива  с одним обозом и  остаться  не  так уж далека
была. Спешить надо было, спешить, ничего не отдать сейчас. И в особенности -
танки.
 К вечеру  сложился в голове предстоящий разговор с  Ватутиным, но  лишь
глубоко за полночь  адъютанту  Донскому  удалось  соединиться  с командующим
фронтом, когда тот вернулся к себе в Ольховатку с Сибежского плацдарма.
 Звонить же Ватутину на плацдарм, где он мог быть с Жуковым и Терещенко,
разумеется, не следовало.
 -  Николай Федорович,  - спросил Кобрисов  тотчас после приветствия,  -
карта перед вами?
 -  Ну,  слушаю  тебя,  -  Ватутин  отвечал  уставшим  голосом и  слегка
недовольно.  Карты перед ним,  по-видимому,  не  было,  но  старый  штабист,
конечно,  держал  ее  в памяти, со всеми населенными пунктами и расстояниями
между ними.
 - Там этот Мырятин видите? В семидесяти километрах севернее...
 - В  восьмидесяти,  - сказал Ватутин. - Ну? Там же как будто Чарновский
стоит.
 Карты, значит,  перед ним не было. Конфигурацию фронта он помнил, но не
со всеми же стыками флангов.
 - Еще  не Чарновский. Еще  я  стою. Самым краешком правого фланга.  Так
вот,  напротив этого  Мырятина... Он там от берега километрах  в десяти, что
ли...
 Кобрисов сделал паузу, чтоб вынудить Ватутина самому произнести:
 - Хочешь взять плацдарм?
 -  Просил  бы  вашего  разрешения.  -  Кобрисов  почти  видел,  как его
собеседник, озадаченный вопросом,  расстегивает  воротник, всегда  теснивший
ему короткую шею. - Николай Федорович, я же фактически бездельничаю. Зачем я
против  Предславля  стою, как  жених перед  невестой?  Да еще  к присутствии
родителей. Да еще - перед чужой.
 Это, он знал, заставит Ватутина возразить, еще не закончив обдумывания.
 - Как это - "перед чужой"? Невеста у нас - общая.
 - А  так бывает? - спросил Кобрисов улыбчивым голосом, но Ватутин шутку
не подхватил.
 - Ты  не  бездействуешь, Фотий Иваныч. Ты знаешь, зачем ты там  стоишь.
Если  фон Штайнер  затеет обратно Днепр  пересечь  да  зайдет  с востока  на
Сибеж...
 - Не пересечет он. Такие фортеля Гудериан  проделывал в сорок первом, а
нынче  бы  и  он  не  решился. Силы  не те. Ведь  он, фон  Штайнер то  есть,
считайте, половину своих войск перед Сибежем держит.
 Это был подготовленный реверанс Ватутину - что излюбленный им Сибежский
плацдарм столько на себя отвлекает. На самом же деле фон Штайнер бросил туда
одну дивизию - правда, не обычную полевую, а дивизию СС "Райх", численностью
в сорок тысяч и усиленную шестью сотнями танков, которую  можно было считать
маленькой армией,  - и  все же  только  она одна противостояла  трем  армиям
советским.  Но Ватутин не стал  возражать, что не половину,  а самое большее
треть сил фон Штайнера связал Сибеж.  Кобрисов ему загородил  все возражения
стеною лести, оставив в ней одну открытую дверцу - Мырятин.
 -  Что  ж,  Фотий  Иваныч,  оно  не   худо  этот  Мырятин  иметь.   Как
дополнительный плацдарм, с угрозой Предславлю. Отнюдь не помешает. Но там же
пустыня, берег  лысый. Ты это  учел? Ты же там, как слеза на реснице Аллаха,
стряхнуть тебя с кручи - плевое дело.
 -  А вдруг  не стряхнут?  Вот  вы же  не ожидали, что  я этот  плацдарм
попрошу. Тем более, может, и фон Штайнер не ожидает?
 - Льстишь, - сказал Ватутин насмешливо. Но  против еще одного реверанса
тоже не возразил. - Ну, что ж, дерзай... А почему против Мырятина? Какой  ни
есть городишко, а подступы укреплены. Почему не севернее? Не южнее?
 - А чтобы он думал, что я у него этот Мырятин хочу оттяпать.
 Кобрисов держал в голове: "Чтобы вы все думали..."
 - Резонно, - сказал Ватутин. - А ты его брать не намерен?
 Кобрисов отвечал уклончиво:
 - Я б  не отказался. Да  кто  ж мне его  задаром отдаст?  - И, выдержав
паузу,  добавил:  -  Николай Федорович,  я  не  брал городов, которые  потом
отдавать приходилось.
 - Я это помню, - сказал Ватутин. - И ценю.
 "Если бы так!" - подумал Кобрисов. Потому  что больше ценили Терещенко,
который всегда "замахивался по-крупному",  как  говорилось всем в назидание,
который поспешил взять Харьков, чтобы  вскоре же  его отдать - не возвратив,
разумеется, награды, полученной за взятие. Кобрисову же
 доставалось  брать Обоянь  или Сумы,  те малые городки, которые  никого
особенно  не  обрадуют, не  слишком прогремят в  приказе  Верховного,  но  о
которых никто  не услышит,  что пришлось  их оставить. Он был  из "негромких
командармов",  кого  мог отметить лишь  проницательный глаз, умеющий  читать
скупые строчки: войскам генерала  "удалось продвинуться на 12 км... Удалось
закрепиться..."
 -  При случае - возьму, - сказал  Кобрисов, никак не намереваясь  этого
делать.
 - Хорошо, Фотий Иваныч. Думай сам, по обстоятельствам. Я почему спросил
- как бы не пришлось тебе слишком потратиться на этот Мырятин. Мы же главным
делом о Предславле думаем - ну, и на твои силы тоже рассчитываем.
 - Останется  моих сил достаточно.  Да я вот  свою артиллерию - тяжелую,
гаубичную  - на  этом берегу оставляю. Будет из-за Днепра дуэль вести  через
наши головы.
 - Ты уже себя за Днепром чувствуешь? - усмехнулся Ватутин.
 - Честно  скажу вам, Николай Федорович,  - как бы  приоткрыл свои карты
Кобрисов,  -  я на  ваше  разрешение  уже  так  настроился, что мой  седьмой
кавкорпус  уже на подходе  к переправе. И  сам я одной ногой там, хоть через
час отбуду...
 - А если б я не разрешил?
 -- А почему б вы не разрешили?
 Ватутин помолчал и спросил:
 - Ладно. А как насчет танков?
 Вот для этого-то вопроса - о танках, о шестидесяти четырех возлюбленных
его  "коробочках", "примусах", "керосинках",  "тарахтелках",  - и  готовился
весь разговор, и ответ на него был приготовлен - с долгим тягостным вдохом:
 - Эхе-хе, танки... Я так думаю, они вам на Сибеже больше понадобятся.
 - Что-то слишком ты добрый. Неужели от души оторвешь для Терещенки?
 - Да ведь все равно отберете, - сказал Кобрисов безнадежно.
 - Пока не отбираем...
 - Отберете, наперед знаю. Я ведь для некоторых - копилка резервов.  Как
что, так: "Дай,  Кобрисов,  твоих таночков на недельку. Что там  у тебя  еще
хорошенького есть?.."
 -  Возможно,  что так оно  и будет, - перебил  Ватутин.  -  Но пока,  я
считаю, танков у Терещенко достаточно.
 -  Живут же люди! Танков  у них достаточно! Николай Федорович,  чего  и
когда на войне хватает? Только того, что применить нельзя.
 На этот выпад - против Терещенко и всех, кто его поддерживал, - Ватутин
отвечать не стал. Вместе с тем Кобрисов так настойчиво и с такой безнадежной
печалью прямо-таки навязывал свои танки, которые на Сибеже применить нельзя,
что уже невозможно было не отказаться от них наотрез:
 - Я сказал: пока что они твои.
 - Посоветуете их тоже переправить? - спросил Кобрисов с невинной ноткой
готовности.
 - Фотий Иваныч, ты мне только что про этот Мырятин  сказал, и уже  тебе
советы подавай.  Завтра обратись. Я подумаю.  Может, еще  какие  соображения
появятся. Желаю тебе успеха.
 Легким раздражением в голосе он давал понять, что испрашивать советов -
это уже лишнее. Не надо  переигрывать.  И не  надо забывать: от подчиненного
всегда предпочитают услышать готовое решение.  Стало быть, главное указание,
которого и добивался Кобрисов,  он получил: не надоедать начальству.  А  что
станет говорить начальство на  следующий день,  когда все произойдет по  его
раскладке,  это он мог легко себе представить. И, зная хоть  в малой степени
участников разговора, был он не так уж далек от истины...
 ...В глубоком, под семью накатами бревен, штабном блиндаже на Сибежском
плацдарме  прогудел зуммер, и оперативный  дежурный по штабу фронта доложил,
что подвижные соединения 38-й армии генерал-лейтенанта  Кобрисова производят
скрытую рокировку  в  направлении  - Мырятин. Сам командующий также  отбыл к
месту  будущей дислокации. Три славнейших полководца - маршал Жуков, генерал
армии  Ватутин,  генерал-полковник Терещенко  -  при  этом известии  подняли
головы от карты.
 - Чего это он? - спросил Терещенко. - Неужто плацдарм задумал взять?
 -  Просил  разрешения, -  сказал Ватутин.  -  Обосновал убедительно,  я
отказать не счел нужным.
 - Но это же несерьезно, Николай Федорович!  Да его  же  там за тридцать
верст видно, как на  ладони.  Его же оттуда  веником сметут. Обычная Фотиева
дурь!
 Однако Жуков, поглаживавший в раздумье свой массивный подбородок, вдруг
быстро притянул  карту за угол  к себе и  впился  в нее цепким всеобнимающим
взглядом.
 - Не  скажи, Денис Трофимыч, - возразил он, усмехаясь.- На войне многие
большие дела начинаются несерьезно.
 - А танки? - спохватился Терещенко. - Тоже он их на плацдарм перетащит?
Зачем они ему - на голых-то кручах? Они нам тут нужнее.
 И  Ватутин не мог не вспомнить с  досадой,  как  ему  Кобрисов  сам  же
предлагал свои  танки для Сибежа, буквально  их навязывал, а он - отказался.
Но признать  себя так  легко обведенным вокруг  пальца - при том, что  он же
сказал: "еще  подумаю"!  -  Ватутин тоже не мог. И  он приказал оперативному
дежурному  выяснить немедленно,  где в  настоящий  момент находится танковый
полк 38-й армии.  Не  более  чем  через  десять минут  оперативный  дежурный
позвонил снова и сообщил, что танковая  походная  колонна находится где-то в
пути, движется предположительно в направлении - Мырятин.
 -  Что  значит  "где-то"?  Что  значит  "предположительно"?  - вскричал
Терещенко обиженным петушиным тенорком, еле не выхватывая у Ватутина трубку.
- Пусть запросит командира полка, где он находится!
 Оказалось, командира уже пытались запросить, но, видимо,  ему запрещено
откликаться на запросы некодированные. Как, впрочем, и всегда это полагается
на походе.
 - Но сам-то генерал  Кобрисов, - спросил Ватутин, -  может  связаться с
полком? Какой-то же шифр у них установлен?
 Оперативный дежурный позвонил еще через десять минут и сообщил сведения
еще  более  удивительные. Генерал Кобрисов связаться  со своими  танками  не
может  и  даже не  знает,  каким  путем  они  идут к  Мырятину.  Выбор  пути
предоставлен  на усмотрение командира полка.  Танковые рации опечатаны и  не
работают  даже  на прием -  во избежание провокационных  приказов со стороны
противника.
 - Ну, Фотий!.. - вскричал Терещенко с некоторым даже восхищением. - Ну,
артист! Сам  у себя танки  украл - только б соседям не отдать. Видали жмота,
бандюгу?
 Ватутин только  вздохнул безнадежно.  А Жуков,  все  так же  усмехаясь,
подмигнул Терещенко.
 - А что делать, если соседи - такие же?
 И  все же,  если  исключить  вопрос о  танках,  сообщение  оперативного
дежурного  по штабу фронта не  произвело  на всех троих полководцев  слишком
сильного впечатления. Это был второй захват  земли на Правобережье, который,
конечно, должен  был отвлечь на  себя какие-то силы фон  Штайнера, однако не
столь значительные, чтоб сибежская излучина утратила свое значение  главного
исходного пункта для броска на Предславль.
 В планы генерала Кобрисова это именно и входило.

2

 Навстречу шли  "студебеккеры", крытые брезентом,  и  на буксире  тащили
пушки  с зачехленными  дулами. На крутом закруглении  шоссе  водители весело
орали "виллису": "От ствола!" -  и поспешно козыряли, разглядев генеральский
погон. Под брезентом сидели  солдаты в касках, держа оружие между колен. Они
смотрели  назад  -  и  видели  край  неподвижного  серого   неба  и   землю,
стремительно убегавшую от них.
 Это  были  еще   не   обстрелянные  солдаты   и   новенькие  машины   и
122-миллиметровые пушки, и  генерал не мог  не  думать, что станется с  ними
там, на  Мырятинском плацдарме. В его  представлении  все, что ни  двигалось
навстречу, направлялось,  конечно же,  на его  плацдарм.  Уже две  понтонные
переправы  были наведены через Днепр,  севернее и южнее Мырятина,  и  к двум
этим ниточкам стекалась река людей  и техники. Подняться б ему на  самолете,
он бы увидел эту  реку  - шириною  километров в тридцать:  по дорогам  и без
дорог,  полями  и  лесными  просеками  двигались  колонны танков, самоходок,
грузовики  с пехотой,  тянулись конные обозы с дымящими  кухнями, санитарные
автобусы  и  легковушки с той публикой, которая  так  охотно  заполняет зону
второго  эшелона, когда  передний  край отодвинулся  достаточно  и не грозит
подвинуться вспять.
 Глупее и  обиднее  было  не придумать:  генерал  Кобрисов оставил  свою
армию,  он с каждой минутой все больше от нее  отдалялся,  с каждым оборотом
колеса,  и  ни  один  человек в  этой  лавине войск,  стронувшейся  с мест и
потекшей  к  Мырятину  именно  по  его  замыслу  и  воле,  не мог бы  о  том
догадаться,  а мог  лишь подивиться,  отчего  одинокий  "виллис"  так упрямо
пробивается на восток,  когда  все движется, валит, течет -  на  запад. Он с
этим еще не смирился и мысленно, не имея сил на что-то другое переключиться,
продолжал  командовать  своей  армией  и   втекающими  в  нее  пополнениями,
распределял  войска,   указывал  им  колонные  пути  движения,  перемещал  с
пассивных  участков на участки угрожаемые,  намечал  для артиллерии  секторы
обстрела и режимы огня - словом,  проделывал ту работу,  которую армия, с ее
большими и малыми начальниками,  могла бы, казалось, совершать и без него, а
на самом деле,  он твердо верил, никогда не совершает, как бы ни была сильна
и  опытна, но всегда питается  от аккумулятора, который зовется командующим,
движется  его энергией, его нервами и бессонницей, его способностью вникнуть
во всякую мелочь.
 После  звонка  Ватутину  и  его  разрешения  занять  плацдарм  началось
сколачивание  переправочного парка, и прихлынули сведения, что вот у станции
Торопиловка имеются  у  местных  жителей  полсотни деревянных  лодок и  штук
тридцать  резиновых  "надувнушек", и еще партизаны  обещали  пригнать двести
рыбачьих баркасов, а некий  старик-рыболов принес удивительную весть, что на
дне,  близ берега, покоятся  несколько  танковых  паромов, затопленных еще в
сентябре сорок  первого, которые можно поднять, залатать,  оживить движки. И
вот саперы, заголясь до  кальсон, ныряют и  привязывают к ним тросы, а потом
их  выволакивают  машинами  -  полуторками  и трехтонками,  от  которых шума
поменьше, чем от гусеничных  тягачей,  - вот  и  об этом надо же  напомнить,
распорядиться, и чтоб сварщики латали их днем, упаси Бог ночью, когда за три
версты видно прерывистое зарево дуги.  Это потом прибудут  понтонные полки и
понтонеры наведут свою  переправу - не  прежде, чем хотя  бы трем батальонам
удастся  закрепиться,  переправившись  на  лодках, на плотах, на бревнах, на
бочках, обвязанных веревками, на пляжных лежаках и садовых скамейках.
 А  еще до тех батальонов малой группке  - двадцати  одному  человеку  в
четырех лодках - предстояло скрытно, во тьме,  высадиться  на  узкой полоске
берега  под кручей  и, разведав,  где находятся (и находятся  ли?)  немецкие
позиции, подать сигнал. В эту группку - "штурмовую", или "группу захвата", -
подбирались люди, умеющие  грести без плеска, способные не закричать от боли
ранения, а коли тонуть придется  - не звать  на помощь ее, если можно было,
оказывали только безгласному,  закричавший  мог  схлопотать  удар  веслом по
голове. Этих "штурмовиков", или "захватчиков",  напутствовал по традиции сам
командующий, и составился уже обряд такого  напутствия: их выстраивали перед
шлагбаумом  штабной деревни,  он к ним выходил с  начальником политотдела, с
ними вместе выслушивал его призывы  любить родину беззаветно, не щадя  своей
крови и  самой  жизни, затем обходил  строй, самолично проверяя  снаряжение,
каждому  пожимая руку, и предлагал напоследок:  если  кто  в себе не уверен,
пусть  сделает  два шага вперед. Это говорилось для украшения обряда никто,
разумеется, из  строя  не выходил:  одни - потому  что вошли уже  во  вкус и
жаждали  новых  наград или 10-дневного отпуска, другие -  были штрафники "до
первой крови", а в таких случаях кровь  им засчитывалась  и  когда не бывала
пролита, третьи - этих "шагов позора" страшились больше самого задания.
 В этот раз  генерал Кобрисов  от  традиции  уклонился - процедура вдруг
показалась ему фальшивой и  ненужной,  только напрасно взвинчивающей людям и
без того напряженные  нервы,  и он это испытывал на себе, чувствуя невнятный
страх перед  чем-то,  связанным  с  этим  Мырятином,  - вмеcтo по