ал выстрелов  друга.  Он  боялся  потерять  их
счет.
   В этот момент сдавленным шепотом заговорил Щербак.
   - Тимошкин, - тихо позвал он, - ползи!
   Парень ждал этих слов и боялся их, зная, что спасения уже не будет.
   - Ползи! Я останусь, - сдерживая стон, говорил Щербак.
   Тимошкин улыбнулся: "Чудак человек! Разве так можно?"
   - Нет!
   Щербак помолчал немного, а потом с внезапной  напускной  злостью  начал
его гнать:
   - Иди, пока не поздно! Ну! Ползи! Слышишь? Потом я...
   Он хотел обмануть друга ради его спасения, ценой своей жизни, ибо  куда
он мог уползти с такой раной?!
   - Не пойду, - упрямо сказал Тимошкин.
   Возможно, кто-то из них шевельнулся, а может,  немцы  услышали  голоса,
только снова совсем рядом ударила очередь, Тимошкин ткнулся подбородком  в
снег, а Иван тихонько, коротко, но очень тревожно ойкнул.
   Недобрая догадка мелькнула в сознании Тимошкина.
   - Ваня!!!
   - Уходи, - ослабевшим голосом сказал Щербак. - Ползи... Я все...
   Привстав на колени, Тимошкин подался к другу, но не дополз каких-нибудь
двух шагов, как Иван ткнул в висок автоматом и выстрелил.
   Тимошкин чуть не вскрикнул в  отчаянии,  вскочил  на  ноги  и,  уже  не
прячась, метнулся к товарищу. Иван лежал неподвижно, обмякший, снег  возле
его головы был мелко обрызган кровью.
   Тотчас в винограднике затрещали  автоматы,  снег  между  кустов  взрыли
пули, но Тимошкину уже не было страшно.  Он  повернул  Щербака  на  спину,
потом одной рукой обхватил его лобастую голову и одубевшей  своей  ладонью
попытался зажать висок, из которого лилась горячая липкая кровь. Не  сразу
сообразил он, что его последний в этой беде товарищ, его лучший  фронтовой
друг был уже мертв...
   Когда совсем рядом в винограднике мелькнуло несколько  темных  согнутых
фигур, он вырвал из остывших рук  Щербака  его  ППШ  и  выстрелил  -  раз,
второй, третий. Кажется,  его  выстрелы  кого-то  настигли  -  кто-то  там
вскрикнул, и тотчас несколько очередей яростно прошлись  по  винограднику.
Тимошкин с минуту прижимался к холодеющему  телу  друга,  а  потом,  поняв
наконец все, бросился прочь.
   Теперь ему не оставалось ничего больше, как только спасать себя,  и  он
на руках и коленях карабкался по снегу меж виноградных кустов, полз, потом
вскочил и побежал. Сзади трещали очереди, пули или, может, кусты  хлестали
по полам его шинели, - боец падал, потом, отдышавшись, опять  вскакивал  и
бежал, бежал...
   Через некоторое время немцы перестали стрелять и  уже  не  преследовали
его. Возможно, они нашли мертвое тело Ивана и остановились. Тогда он пошел
медленнее, зацепился за что-то, упал и долго бесчувственно лежал на жгучем
морозном снегу.
   Потом, сообразив, что пришло спасение, он сел и огляделся. Вокруг  было
тихо, над ним дремала зимняя ночь и сновали в вышине зеленые, белые, синие
звезды. Одна из них, будто упав с неба, красным огоньком ярко блестела  на
горизонте, и  он  вспомнил,  что  это  догорает  танк.  Обрадовавшись  его
призывному знакомому блеску, Тимошкин поднялся.
   Затем он не спеша шел - один во всем этом широком ночном просторе  -  и
плакал. Давно уже, наверное с детства, не душили его такие жгучие слезы  -
от безмерной утраты, от одиночества, от горькой боли военной  неудачи,  от
подлой измены Блищинского. Он понимал, что победить  этого  негодяя  будет
нелегко, но только бы дойти до своих! С упрямой решимостью жаждал Тимошкин
кары ему - ради отмщения и во имя справедливости. Отчаяние и гнев  сжимали
его горло, когда он вспоминал Скварышева, Кеклидзе, Щербака,  и  множество
других славных ребят, что, засыпанные снегом, навеки остались  на  широких
просторах венгерских равнин.
   Сквозь слезы он ничего не видел вокруг, кроме  далекого  огня,  который
тихо мерцал на чьей-то безвременной железной могиле.
   Огонь и вел его в темноте ночи - от гибели к жизни, туда, к своим.
   1960 г.