оглядываясь,  но  сзади  никого  не
было. Ваня, видимо,  исчез  навсегда.  Блищинский  широко  шагал  в  новых
валенках. Тимошкину было трудновато угнаться  за  ним,  но  он,  как  мог,
старался больше не отставать. Разговаривать ему не хотелось,  два  горячих
глотка  как-то  совсем  расслабили  бойца.  Блищинский,  наоборот,   сразу
оживился и на ходу вплотную приблизился к земляку.
   - Чего такой кислый? А? Что дружок пропал? Плюнь ты, какой  может  быть
друг на войне? На день-два. Потом все равно  разлука:  кто  в  Могилевскую
губернию, кто в госпиталь. Понимаешь?
   Тимошкин молчал, он знал, что Блищинскому не понять его переживаний, да
боец и не нуждался в этом.
   - А вообще ты дурень. Меня бы держался. Я бы тебе не дал пропасть. Что,
думаешь, силы мало?  Думаешь,  какой-то  там  писарь!..  Как  бы  не  так.
Понимаешь? У меня власти не меньше, чем было у  майора  Андреева.  Недавно
вот в артмастерской ездовой выбыл. Шепнул бы Борьке Павловичу из  строевой
части, сразу переписал бы тебя - и концы  в  воду.  Небось  не  тащился  б
теперь черт знает где. Понимаешь?
   Тимошкин неприязненно огрызнулся:
   - Почему же ты тащишься? Умник такой...
   - Я? Это дело случая. Понимаешь? Что я,  не  соображаю?  Думаешь,  ради
какой-то медали на глупость пойду? Дудки. Плевал я на  медаль.  Мне  жизнь
дороже медали. И если бы не случай, я теперь бы да-а-леко был. И немцам не
дался бы.
   - Что же тебя удержало?
   - Что, что? Гриценку -  ординарца  Андреева  -  позавчера  подстрелили.
Понимаешь? И надо же было ему, дураку, налететь на пулю. Так майор Андреев
утром заходит в землянку, говорит: "Пойдем проветримся, а то ты тут  дымом
провонял".  Ну  что,  думаю,  пойду.  Надо  же  и  мне  иногда  в  войсках
показаться. Может,  за  полдня  ничего  и  не  случится.  Пошли  в  третий
батальон, и вот тебе на - как раз прорыв. Майору две  пули  в  живот  -  и
взятки гладки. А я влип. Вот так, понимаешь?
   Он быстро хмелел. Движения его стали порывисты,  суетливы,  левая  рука
широко отмахивала в такт шагам.  Осторожности,  однако,  он  не  терял  и,
разговаривая, бросал  быстрые,  короткие  взгляды  по  сторонам.  Кажется,
молчаливость земляка пробуждала в писаре желание исповедоваться, и, видимо
потому, что здесь не было свидетелей, он перестал скрытничать и  дал  волю
словам.
   - Мы же с тобой земляки, должны понимать друг друга, - говорил  он,  на
ходу что-то жуя. - Правда, когда-то  не  того...  Не  слишком  ладили.  Но
пустяки - известно, мальцы были. А теперь? Надо же трезво смотреть на все.
Главное - выжить. Ты не думай, что я сержант, так  мало  что  смыслю.  Хе,
черта с два! Соображать надо. Под танк бросаться действительно немного ума
надо. Отдать концы - дело нехитрое. Но штарб цур рехтен цайт [умей умереть
вовремя (нем.)], как писал Ницше. Понимаешь? В этом вся соль.
   Сволочной человек! Он заслуживал того, чтобы  дать  ему  по  морде,  но
Тимошкин, сжав зубы, терпел и слушал. Бойцу захотелось узнать  земляка  до
конца, чувствовалось: он разболтался и должен открыться.
   - В полку что? В полку, хоть бы и в штабе,  не  сладко.  Не  пули,  так
снаряды, бомбы. Вот бы в корпус затесаться. Это дело!  Понимаешь?  Была  у
меня мыслишка... Если бы не этот проклятый прорыв. Но ничего. Может,  даже
и лучше. Ты мотай на ус: выйдем - на передке не задерживаться.  Главное  -
поглубже в тыл. А там - присмотреться. Ты вообще возле меня держись, я все
устрою. Не пропадешь! Понимаешь?
   - Что, в тыловые  части  лезть?  -  с  издевкой  спросил  Тимошкин.  Но
Блищинский только удивился:
   - Ну и что ж? Полезем. Подумаешь! Рапортичку напишем: так, мол, и  так,
полк разбили, одни остались. Стояли насмерть, дрались до конца...
   - Эх ты! - сказал Тимошкин, уже не скрывая своего презрения.
   - Что? Что я?
   - Сволочь ты, вот что!
   Блищинский фальшиво заржал и окинул бойца холодным,  почти  ненавидящим
взглядом.
   - Ах, вот как! Может, донесешь, когда выйдем? А? Плевал  я  на  это!  А
свидетели где? Кто слышал? Если на то пойдет, я сказану не  такое.  Скажу,
что ты у немцев в плену был и давал показания о наших  войсках.  Ну?  Что?
А-а, не нравится? Вот так! - Он  засмеялся  и  уже  добрее  добавил:  -  А
впрочем, я пошутил. Чтобы тебя  прощупать,  каким  духом  живешь?  Проявил
бдительность. И ты не обижайся: проверка! Как полагается.
   И  он  снова  заржал,  оскаливая  большие   передние   зубы.   Тимошкин
внимательно и несколько удивленно посмотрел на него -  действительно,  как
знать, где у него была правда, у этого человека. Он мог  ее,  эту  правду,
подать так, что она выглядела как ложь, и  наоборот,  ложь  у  него  могла
показаться правдивее всякой правды.
   И вдруг писарь умолк, замедлил шаг - впереди вал обрывался и из-за него
показались изгородь, какие-то строения,  дома,  деревья.  Бойцы  осторожно
вышли из-за вала - перед ними была окраина какого-то городка или  деревни.
Все кругом покойно дремало, только где-то вдали, буксуя,  натужно  ворчала
машина.
   Блищинский остановился, прислушался,  -  его  хмельная  самоуверенность
сразу сменилась пугливой настороженностью.
   - Пошли потихоньку, - сказал Тимошкин. - Что же стоять?
   Сержант молчаливо согласился, и они, минуя занесенные снегом  окраинные
домики, подались в обход селения. В одном дворе вдруг всполошилась собака,
царапая когтями доски, бросилась к забору, хорошо, что забор был  сплошной
и высокий. Блищинский попятился, вскинув автомат. Вскоре они  свернули  за
угол, и собака утихла.
   Оглядываясь, с полчаса крались вдоль стен и заборов,  пока  неожиданный
окрик не заставил  их  прижаться  к  дощатой  стене  какого-то  сарайчика.
Впереди, за близкими  деревьями,  виднелась  дорога,  и  оттуда  донеслись
голоса.  В  предрассветной  темноте   отчетливо   вырисовывались   силуэты
автомобилей, длинных приземистых транспортеров, между ними  ярко  сверкнул
длинный пучок света, что-то звякнуло, потом свет погас.
   Бойцы замерли и прислушались, самый первый вопрос был - кто:  свои  или
немцы? Разговор на дороге был очень тихим, его нельзя было  разобрать,  но
Блищинский каким-то одному ему известным способом определил:
   - Немцы.
   Оба с минуту молчали, обдумывая, как избежать  встречи,  потом  сержант
прошептал:
   - Надо смываться отсюда. Давай в обход!
   - В какой, к черту, обход! - возразил Тимошкин.
   Действительно, в обход было нельзя.  Увидев  их  в  поле,  немцы  сразу
насторожились бы, окликнули, тут бы они и попались. Лучше было пробираться
вдоль домов, держаться поближе к машинам и  затем  перебежать  между  ними
дорогу.
   Поняв это, Блищинский после короткого колебания ступил в снег,  и  они,
прижимаясь к заборам и глухим стенам строений,  подошли  совсем  близко  к
улице. Крайним тут был серый с верандами особняк,  за  сетчатой  изгородью
которого густо разросся кустарник. Бойцы притаились у проволочной изгороди
и всмотрелись в дорогу.
   Теперь уже хорошо стало видно, что на дороге вытянулась колонна  крытых
брезентовых машин.  Людей  там,  однако,  не  слышно  было,  только  глухо
стукнула дверца кабины, и, тихо шагая по дороге, кто-то сошел на  обочину.
Будто всматриваясь во что-то, он постоял возле дерева, потом запахнул полы
шинели и вернулся к машине.
   Они долго сидели  под  проволокой.  Блищинский,  видно,  струхнул,  это
чувствовалось по его напряженной, ссутулившейся фигуре, по злому шепоту  в
ответ на всякое неосторожное движение земляка. Хотя и  Тимошкину  было  не
очень весело, но он знал, что бояться и не уметь скрыть этого - по меньшей
мере наивно для фронтовика.
   - Ну и западня! - озабоченно шипел Блищинский. - Что же делать?
   Он напряженно искал выхода, стремясь придумать, как бы выкарабкаться из
непривычно опасного положения. Тимошкин не очень-то  и  старался  что-либо
найти, он знал, что ничего, кроме как переходить дорогу, они не придумают.
От того, удастся им это или нет, будет зависеть все остальное.
   - Что? Надо переходить, - сказал Тимошкин, ожидая согласия товарища. Но
Блищинский все еще не мог решиться на это и молчал, всматриваясь в ночь.
   - Ладно. Только вот что,  -  не  совсем  уверенно  начал  он.  -  Пусть
кто-нибудь сначала один - в разведку.  А  потом  второй.  Чтобы  не  обоим
сразу. Понимаешь? Давай ты первый.
   Тимошкина это возмутило, однако он сдержался, стараясь подавить в  себе
это первое и, может быть, неверное чувство.
   - А почему я?
   - Ты что, испугался? - зашептал Блищинский. - Ну не ходи, коли боишься.
Подумаешь, я пойду. Только... У  меня  сумка,  документы,  понимаешь?  Мне
нельзя.
   Как всегда в  подобных  обстоятельствах,  у  него  мгновенно  появились
причины, дающие ему право остаться в стороне от самого  трудного.  Так  он
делал некогда еще на выгоне, когда они вместе пасли гусей. Гуси то и  дело
забирались в посевы,  а  ребята  играли  в  овражке  и  поочередно  бегали
заворачивать их. Но когда подходила  очередь  Блищинского,  он  сейчас  же
находил причину: то у него болела нога или живот, то не его гуси  забегали
в рожь первыми. Теперь было то же самое. Но тут  медлить  было  нельзя,  и
Тимошкин, не удержавшись, подхватил автомат.
   - Если так - пусть!
   Конечно, он поступил опрометчиво, - такая горячка  (сам  понимал)  была
неуместна тут, в двадцати шагах от противника. Но  боец  не  хотел,  чтобы
сержанту показалось, будто он  трусит  или  старается  схитрить.  Тимошкин
рванулся к дороге, не оглядываясь и не  думая,  что  и  как  будет  потом.
Впереди чернело тупорылое очертание "мерседеса",  за  ним  в  колонне  был
разрыв шагов на пятнадцать, и боец направился  туда.  В  это  время  сзади
послышался шепот Блищинского:
   - Стой, подожди - пошли вместе.
   Он нагнал земляка, и они, не останавливаясь, двинулись вдоль забора.
   Очертания машины постепенно  прояснились,  под  придорожными  деревьями
выше стал ее брезентовый  кузов.  Тимошкин  прыгнул  через  кювет,  но  не
перепрыгнул, провалился в снег и с усилием выбрался  из  него.  Блищинский
снова где-то пропал, но  боец  не  оглядывался:  писарь  теперь  стал  ему
совершенно  ненужным,  почти  ненавистным.  Стараясь  ступать  как   можно
спокойнее, он вышел на дорогу. В кабине задней машины  тускло  вспыхнул  и
погас огонек цигарки. В кузове "Мерседеса" что-то стукнуло, завозилось,  и
хриплый спросонок голос проворчал под брезентом:
   - Руигер ду, Гейдель!
   Широким шагом Тимошкин пересек дорогу, снова перескочил  кювет,  и  его
сердце, замершее от  напряжения,  вдруг  часто-часто  застучало  в  груди.
Хотелось бежать, но он с трудом сдерживал себя, чтобы не привлечь внимания
немцев, шел  медленно.  И  тогда  сзади  послышалось  напряженное  дыхание
Блищинского. Вприпрыжку тот нагнал  земляка  и,  пугливо  озираясь,  начал
быстро опережать его.
   - Тише! - зло шепнул Тимошкин. - Видно же...
   Блищинский, очевидно, понял, что его торопливость может  выдать  их,  и
замедлил шаг. Преодолевая в себе страх, писарь быстро входил  в  привычную
роль начальника. Еще через минуту он закомандовал:
   - За мной! Не отставай! Не отставай!
   Прижимаясь к каким-то низким хозяйственным постройкам, они уже порядком
отошли от дороги. Тимошкин оглянулся и  немного  успокоился:  машины  едва
чернели вдали. Немцы бойцов не заметили или не обратили на  них  внимания,
возможно приняв за своих. Впереди низко осело  в  снегу  какое-то  длинное
здание, они забежали за его угол и перевели дыхание. Дорога была  все  еще
близко, но строение укрыло их от противника, и  Тимошкин  не  стал  больше
сдерживать свой гнев.
   - Эх ты! Хвалился только: знаю, понимаю! А  пришлось  -  так  за  спину
прячешься. Трус!
   Блищинский нервно повернулся к бойцу.
   - Трус? - возбужденно зашипел он. - Это я трус? Ты что болтаешь! У меня
сумка майора! Ты знаешь, какие там документы? Знаешь?
   - Не знаю и знать не хочу.
   - Вот так и скажи. А то - трус! Здесь - секретные документы.  Понял?  И
заткнись!
   Блищинский недовольно помолчал, отряхнул снег с полы  своей  офицерской
шинели, но все еще не мог успокоиться и ворчал:
   - "Трус"! Надо же головой думать. Понимать,  что  к  чему.  Учил,  учил
немец - и никакого толку. Лезем, как свиньи в плетень. Это  как  у  нас  в
оккупацию... Помнишь? В сорок  втором  в  Заболотье  какой-то  дурак  убил
паршивого немца. Приехали каратели, сожгли деревню,  расстреляли  двадцать
мужиков. И за что? За одного фрица. Ну, стоило убивать?
   - Ага. Знаешь, как в анекдоте, - сказал Тимошкин.  -  Как  же  идти  на
фронт: там могут глаз выбить?
   - Дурак! - плюнул Блищинский. - Глуп как пробка.
   - Ладно уж. Хорошо, что ты умен.
   Писарь замолчал и надулся.
   Злясь друг на друга, они долго еще шли молча. По  всему  было  заметно,
что близилось утро, сильно донимала усталость, и у бойцов начали слипаться
глаза. Изо всех сил боролись они с одолевавшей их сонливостью, но  все  же
дремали на ходу. Однажды, споткнувшись, Тимошкин  упал  в  снег,  а  когда
раскрыл глаза и поднялся, неожиданно  обнаружил,  что  тьма  как-то  сразу
раздвинулась: в чистом поле стали видны редкие стебли  бурьяна,  кустарник
на межах; впереди возвышалась скирда соломы.
   Ветер не утихал, по полю стлалась поземка, и над заснеженной  тревожной
землей постепенно светало.



        "5"

   - Ну вот и вышли, чертова псина! - с досадой сказал Блищинский.
   Они обессиленно прислонились к запорошенной снегом скирде и с отчаянием
смотрели на восток,  куда  лежал  их  путь  и  куда  уже  невозможно  было
податься.
   Незаметно совсем рассвело,  облачное  утреннее  небо  приподнялось  над
бескрайним простором. Наискось от скирды лежали ровные ряды  виноградника,
в полкилометре  поперек  поля,  -  наверное,  на  границе  двух  земельных
владений, - протянулись молодые  деревца.  Дальним  своим  концом  деревца
упирались в небольшой хуторок, который сиротливо  ютился  среди  огромного
снежного поля. Несколько поодаль от него и дальше за деревьями, чуть не  у
самого горизонта, возвышался похожий на курган холмик, и на  нем  -  видно
было отсюда - ходили, стояли, копали траншеи немцы. Это  было  далеко,  но
бойцы не сомневались, что перед ними противник. Только что с вершины холма
спустилась  группа  людей,  наверно  командиров.  Один  из  них   постоял,
размахивая руками, должно быть отдавал указания,  потом  сел  в  машину  и
покатил по дороге в ту сторону, откуда всю ночь шли земляки.
   Блищинский достал из сумки майора артиллерийскую карту  и,  то  и  дело
оглядываясь, начал водить по ней прокуренным коричневым ногтем  в  поисках
места  их  нахождения.  Вид  у  него  был  озабоченный,   несколько   даже
растерянный; от прежней его самоуверенности не осталось и следа.
   - Давай вот так пойдем, - сказал Тимошкин, показывая рукой в сторону от
холма с немцами. Блищинский оторвал от  карты  озабоченное  лицо,  сощурил
близорукие щелочки-глазки и посмотрел вдаль.
   - Что ты! Не пройдешь... И не высовывайся, не высовывайся так!  Садись!
- начальнически прикрикнул он, увидев, что  боец  больше,  чем  следовало,
высунулся из-за скирды.
   Тимошкин постоял немного  и  почувствовал,  что  снег,  виноградники  и
деревья начинают сливаться в глазах. В пути все-таки легче  было  бороться
со сном, да и не так донимала стужа, теперь же  мерзли  ноги  и  все  тело
наливалось неодолимой  усталостью.  В  голове  от  слабости  и  бессонницы
тягуче, однообразно гудело, и мысли никак  не  могли  преодолеть  какую-то
сонливую  леность.  Хотелось  сесть,  успокоиться,  забыться,  и   больше,
казалось, ничего не надо было. Прислонившись спиной к соломе, Тимошкин сел
под скирду и с тупым безразличием ко всему отдался покою.
   Скирда была большая, с огромной  снеговой  шапкой  наверху.  С  той  ее
стороны, где нашли пристанище бойцы, кто-то раньше дергал  солому,  и  там
образовался застрешек, под которым почти не было снега. Шагах в десяти  от
скирды  валялась  железная  бочка  с  двумя  обручами   на   ней,   рядом,
припорошенная снегом, лежала убитая лошадь. Плоская шея лошади  прогнулась
в снегу, брюхо  неимоверным  горбом  выперло  вверх,  задняя  нога  высоко
задралась, и на ней свежей ржавчиной краснела подкова.
   - Ну и ну! - с тревогой в голосе сказал Блищинский. - Что же делать?
   - Ждать. Может, вечером выберемся, - отозвался Тимошкин, чувствуя,  что
преодолеть усталость уже не в силах.
   - Вот так влипли! Теперь уже конец, - упавшим голосом объявил писарь.
   Тимошкин, вспомнив ночной разговор, съязвил:
   - Вот тебе и тыловые части! Хоть бы к фронтовым прибиться.
   - Черт знает что придумать.
   - Думай. Ты же умник. Ты вел.
   - Ага, я вел! - обозлился Блищинский. - Я вел не к  немцам  -  к  своим
вел. Не забывай этого.
   - Может, скажешь,  что  ты  меня  спасал?  -  уныло  спросил  Тимошкин,
прижимаясь к скирде. Блищинский уставился  на  него  своими  маленькими  и
быстрыми глазками и с полминуты смотрел зло и придирчиво, будто  соображая
что-то.
   - Поросенок! Если бы не я, ты и теперь  под  кустом  лежал  бы.  Дружка
дожидался.
   - А ты и теперь под забором  сидел  бы,  -  недолго  думая,  огрызнулся
Тимошкин. У парня уже  накипело  на  сердце  -  и  за  хвастовство,  и  за
бесстыдство и трусость Блищинского, и вообще за все прежнее, что  копилось
годами и разделяло этих людей.
   - Ты что? В самом деле трусом меня  считаешь?  -  запальчиво  заговорил
Блищинский. - Думаешь, я за  свою  жизнь  боюсь?  Что  ж,  может,  и  так.
Допустим. Но не забывай: я пушки не бросил, как некоторые... Смелые. А  за
пушку ты смотри... Стоит узнать начальству и... Понимаешь?
   - А что пушка? - откинулся от соломы Тимошкин. - Мы  что  -  немцам  ее
отдали?
   Блищинский смолчал, а Тимошкин подумал, что, видно, писарь  не  забудет
про пушку. Может, еще, выйдя к своим, переврет все и донесет начальству  -
тогда попробуй докажи, что было не так. Но боец не хотел  спорить,  -  его
занимало другое. Он снова подался в застрешек.  Блищинский,  не  на  шутку
раздраженный новой неудачей, гнусаво скулил:
   - Вот влопались, так влопались! Теперь уж капут!  Это  как  пить  дать.
Если даже и выберемся, мало радости. Теперь мы -  окруженцы.  Вот  чертова
история! А?
   Тимошкин и сам знал, что это плохо. Правда, до сих пор он  об  этом  не
думал. Все казалось, что окружение неглубокое, до утра они выйдут из него,
найдут свою дивизию и там  все  объяснят.  Но  эта  задержка,  похожая  на
западню, встала неодолимой преградой  на  пути  к  спасению.  Было  отчего
тревожиться.
   - Теперь окруженцы, понимаешь? - говорил Блищинский. - В анкете уже  не
напишешь, что в плену и окружении не был. Теперь ярлык на  всю  жизнь.  Да
еще особый отдел на цугундер возьмет. Понимаешь?
   - За что брать? - возразил Тимошкин. - Что мы - преступники, что ли?
   - Э-э, преступники! Чудак! - подхватил Блищинский. - Ты, наверно,  мало
еще видел. А я вот знаю. Преступники  или  не  преступники,  а  теперь  на
крючок - и сюда, голубчик. Посадят, и попробуй докажи, что не водовоз.
   Черт знает, почему он напоминал об этом, неужели им  мало  было  других
забот - усталым, голодным, раненым? У Тимошкина его слова вызвали  в  душе
злую обиду, но все же какой-то трезвой частицей  рассудка  он  не  мог  не
согласиться с сержантом.  Боец  и  сам  помнил  несколько  случаев,  когда
вышедших  из  окружения  отправляли  в  тыл  и  там  начинали   следствие,
составляли протоколы, опрашивали свидетелей. Правда, тогда  его  не  очень
задевало это, теперь же он сам оказался в таком вот положении. А  впрочем,
пусть проверяют, пусть пишут протоколы, думал Тимошкин, мы ничего  плохого
не сделали, и совесть наша чиста.
   И будто в ответ на эти мысли Блищинский уныло сказал:
   - Тебе-то что? С тебя немного возьмешь.  А  у  меня  вот  учеба  горит.
Понимаешь? Тысячу чертей на их голову! - раздраженно добавил он.
   Тимошкин поднял отяжелевшую голову:
   - Это какая учеба?
   - Какая? На курсы должны были  послать.