идно
и горько от этих напоминаний, как он смутно чувствовал, именно потому, что
они исходили от Блищинского - его земляка, хорошо знакомого ему  человека.
Правда, писарь, кажется, был равнодушен к их делам и замолчал, озабоченный
собственной бедой. Он шагал широко и торопливо. И Тимошкин стал постепенно
отставать, так как ослабел и уже не хотел идти рядом. Боец давно знал, что
люди они  разные  и  вряд  ли  удастся  им  когда-нибудь  сблизиться,  как
сближаются друзья. Сзади споро  топал  низенький  Здобудька,  приклад  его
винтовки на длинном ремне  почти  касался  земли.  Ездовой  вскоре  нагнал
Тимошкина, и они пошли рядом.
   Неприятное  и   противоречивое   чувство   разбередило   и   без   того
растревоженную душу Тимошкина.
   К Щербаку и Здобудьке боец уже привык, он  видел  их  возле  себя  и  в
плохую и в  хорошую  минуты  и  знал,  на  что  каждый  из  них  способен.
Блищинский же был человек иной, случайный в такой беде, к нему  надо  было
присмотреться и держать  себя  настороже.  Правда,  Тимошкин  знал  его  с
детства, еще мальчишками они обегали все деревенские стежки, облазили  все
лесные чащобы. Но именно оттуда,  с  детства,  и  зародилась  у  Тимошкина
неприязнь к нему. Сколько потом, в армии, им ни  приходилось  встречаться,
Тимошкин никогда не чувствовал той искренней и  светлой  радости,  которая
охватывает каждого при встрече с земляком на войне.
   С низкого, осевшего почти на самую землю неба косо сыпался снег, студил
лицо резкий ветер, по-прежнему ноющая  боль  в  пробитой  ладони  донимала
Тимошкина. Он все больше отставал, а Блищинский, не оглядываясь, торопливо
шагал и шагал, пока не догнал Щербака. Так они и  пошли  впереди:  Иван  -
развалистой  широкой   походкой   здоровяка,   Блищинский   -   по-утиному
переваливаясь с ноги на ногу, в перешитой офицерской шинели, с  сумкой  на
боку.  Крепкие  и  здоровые,  они  изредка  переговаривались,  Блищинский,
кажется, начал в чем-то убеждать Щербака, показывая  рукой  в  сторону  от
того направления, куда они шли. Тимошкин знал, что он не доверится Ивану и
будет пытаться сам командовать, распоряжаться - всем навязывать свою волю.
Блищинский с детства привык верховодить, стараясь опережать  других,  если
это было выгодно ему, и подстраиваться к тем, кто был сильнее.  Теперь  он
быстро определил, что из троих в этом поле значительнее всех  Щербак,  что
он тверже и, наверное, смелее остальных, и потому и начал искать сближения
с этим молчаливым парнем. Тимошкина он уже не принимал в расчет,  ибо  тот
хотя и земляк, но был слабоват, моложе, ранен и для него,  сержанта,  мало
что значил.
   Спустя какое-то время, боязливо оглядываясь, прошел вперед и Здобудька.
Тимошкин теперь шагал последним. Он устал, все больше отставал,  и  обида,
как боль, тихонько точила его изнутри.
   Бывает же так в жизни,  и  особенно,  пожалуй,  на  войне,  что  чужой,
незнакомый человек станет  тебе  роднее  родного,  а  старый  знакомый  по
какой-то причине утратит все свои привлекательные качества. Тимошкин очень
хорошо понял это за долгое время своего знакомства с Блищинским и  полгода
фронтовой дружбы с Иваном. Нет, сейчас он не обижался на наводчика и ни за
что не сказал бы ему о своих переживаниях: он знал, что Щербак никогда  не
оставит его в беде, поможет, а если ранят - вынесет. Но, оставшись  сзади,
один, он все сильнее чувствовал, как от обиды щемит внутри, и  все  потому
только, что в спутники к другу навязался вот этот Блищинский.
   Как ни старался Тимошкин шагать быстрее, он все же отставал, а те двое,
занятые разговором, кажется, и не замечали этого. Правда, он понимал,  что
идти надо быстро, иначе, если они не  выберутся  до  рассвета,  завтра  им
придется туго. Однако от этого сознания ему не было  легче.  В  нем  росло
какое-то непонятно-тревожное чувство, и казалось, что принес его  с  собой
писарь Блищинский.
   Часто случается на войне, что гибнет  самый  хороший,  самый  смелый  и
всеми любимый парень, а какого-нибудь задиру,  себялюбца  или  подлеца  не
берет ни болезнь, ни пуля. Так случилось и с друзьями Тимошкина. Много  их
было - скромных и славных  его  земляков,  с  которыми  провоевал  он  два
партизанских года, но вот на пороге заветного освобождения один за  другим
погибли лучшие его товарищи. А Блищинский выжил. В то время он тоже был  с
ними в лесу, и нельзя сказать, чтобы прятался - скрываться там было негде,
- просто ему везло. И потом, уже в  армии,  Тимошкина  со  многими,  может
быть, навсегда разлучила безжалостная военная судьба, а  с  этим  пришлось
служить в одному полку и теперь вот очутиться рядом.
   Тимошкин не сразу раскусил  его,  когда-то  думал:  может,  ему  только
кажется, что Блищинский плут, а на деле он, может, и ничего  себе  парень?
Нескладно это устроено в жизни, что и плохое и хорошее  познается  дорогою
ценой, через боль неудач и ошибок. Некогда они жили в одной деревне.  Хаты
их не то чтобы стояли рядом, ровесниками они тоже не были (когда  Тимошкин
пошел в первый класс, Блищинский учился в четвертом), но  в  их  деревушке
ребятишек было немного,  и  друзей  выбирать  не  приходилось.  Поэтому  с
раннего детства Володя с Гришкой  вынуждены  были  играть  вместе,  вместе
летом бродили по лесу, а зимой за три километра ходили в школу.
   Кроме как о себе, Блищинский ни о ком никогда не  думал.  Тимошкин  был
нужен ему, чтобы помогать пасти гусей, присматривать за кротовыми  норами,
в которые они ставили ловушки; чтобы воровать у отца табак - Гришка  тогда
уже начинал украдкой курить. Отец его в семье мало что значил, в доме всем
распоряжалась мать - упрямая, сварливая женщина, которая замуштровала всех
- и мужа, и троих дочерей, и только Гришка, благодаря своей  хитрости,  не
поддался ей. Эта приобретенная с детства изворотливость и себялюбие на всю
жизнь стали его отличительным качеством.
   Володя во  всем  тянулся  за  Гришкой  и  старался,  чем  мог,  угодить
товарищу. Тот же, заметно было, не очень дорожил  их  дружбой  и  причинял
немало обид Тимошкину. Самый последний и самый памятный  случай  и  теперь
еще тлеет в душе Тимошкина незатухающей неприязнью к земляку.
   ...Это произошло в одну из далеких довоенных зим. Тимошкин учился тогда
в шестом классе, Гришка - в девятом. Учился Блищинский  отлично,  считался
активистом, был членом учкома и незадолго перед тем вступил в комсомол. На
собраниях и митингах он часто выступал от  "имени  школьников"  и  складно
читал по бумажке заранее составленные речи. Среди его друзей  в  то  время
появились парни постарше, с ними  он  сблизился  больше,  и  их  дружба  с
Тимошкиным едва теплилась. Тимошкин понимал, что становился ненужным  ему,
и не очень-то набивался в приятели, но в школу они ходили все-таки вместе.
Обычно  Тимошкин  заходил  к  нему  утром,  ждал,  пока  Гришка  оденется,
позавтракает, и потом напрямик, через замерзшее болото они отправлялись  в
местечко.
   Однажды, уже перейдя  болото,  ребята  выбрались  на  укатанную  санями
дорогу  и  неторопливо  подходили  к  местечку.   Вдруг   возле   одинокой
придорожной вербы Тимошкин увидел в колее кошелек (перед тем  их  обогнали
две пары саней  с  незнакомыми  людьми,  ехавшими,  очевидно,  на  базар).
Находка, конечно, заинтересовала ребят, Гришка сразу  выхватил  кошелек  у
товарища и начал потрошить его. Там  оказался  паспорт,  какие-то  бумаги,
пятьдесят рублей денег. На ходу просмотрев все это, Гришка сунул кошелек в
карман. Тимошкин сказал, что надо отнести  его  в  милицию  или  отдать  в
учительскую, но Гришка только рассмеялся и хлопнул товарища по  спине.  На
большой перемене он кивком головы вызвал Тимошкина из  класса  и  повел  в
магазин. Там Гришка купил конфет, папирос, сунул младшему другу пятерку  и
сказал, что документы из  кошелька  надо  сжечь.  Тимошкин  долго  не  мог
решиться на это, - он боялся и ненавидел  себя  и  Гришку,  но  хитроватая
самоуверенность  Блищинского  сбивала  его  с  толку.  Тимошкин   все   же
запротестовал, они поссорились и в конце концов договорились, что кошелек,
документы и деньги сдадут в милицию.
   Гришка, однако, сделал иначе.  На  следующий  день  он  снова  встретил
Тимошкина и сказал, что отнес в милицию только кошелек и паспорт. Тимошкин
струхнул, а Блищинский, смеясь, заверил парня, что все  будет  в  порядке,
надо только молчать о деньгах.
   И вот через день-два, перед самым звонком на урок, в школьном  коридоре
появился какой-то дядька в тулупе, директор,  классный  руководитель.  Все
они направились в девятый "Б",  где  учился  Блищинский.  У  Тимошкина  от
страха екнуло сердце - неужели узнали? Он хотел было убежать,  но,  прежде
чем сделал это, сквозь  открытую  дверь  услышал,  как  дядька  благодарил
Гришку.  Оказывается,  дядька  махнул  рукой  на  деньги  (черт  с   ними,
пятьюдесятью рублями! - ему дороже были документы) и в виде вознаграждения
за "благородный" поступок он дал Гришке червонец. Потом об  этом  поступке
Блищинского написали в стенной газете, учителя хвалили парня,  а  товарищи
смотрели на него с легкой завистью. Идя домой в  тот  день,  Гришка  курил
папиросы "Красная звезда"  и  посмеивался.  Удивленный  таким  неожиданным
исходом, Тимошкин  возмутился,  высказал  ему  все  свои  обиды  на  него.
Блищинский  обозвал  его  дураком,  приказал  молчать  и  даже   пригрозил
расправой.
   Несколько дней после этого Тимошкин ходил словно  в  тумане,  по  ночам
вскрикивал и даже  плакал  во  сне.  Днем  не  раз  подходил  он  к  двери
учительской, но так и не осмелился войти туда, чтобы рассказать,  как  все
это случилось. Блищинский же, наверно, догадывался о  его  переживаниях  и
вел себя угрожающе холодно.
   Дорого обошлись парню его уступчивость и нерешительность.
   Незадолго до начала войны Гришка с родителями перебрался на  жительство
в местечко. У Тимошкина  тем  временем  появились  друзья  получше,  и  он
впервые  испытал  настоящую  мальчишескую  дружбу.  С  Гришкой  они  тогда
встречались редко. Еще  через  год  Блищинский  окончил  десятый  класс  и
поступил в медицинский институт. К тому времени неприязнь Тимошкина к нему
уже притупилась, и только в памяти живы были все его злые проделки.
   Когда началась война и  местечко  заняли  немцы,  явился  из  города  и
Гришка. Несколько месяцев он сидел на шее у матери, болтался по  улицам  и
присматривался к новым порядкам. Отец его, мобилизованный в начале  войны,
где-то пропал (может, отступал на восток, а  может,  погиб),  а  к  матери
вскоре перешел жить примак из окруженцев. К зиме, когда начала создаваться
полиция, примака тоже втянули в эту свору наемников. Полицаи из  него  был
никудышный, он беспросыпно пил самогон,  дважды  пьяный  терял  оружие,  и
начальство прогоняло его со службы. Но полицейские были нужны, и его брали
снова. Зимой же в  местечке  организовалось  интендантство:  школу  и  все
лучшие постройки немцы заняли под склады. В  помещении  сельмага  какие-то
приезжие прислужники открыли мастерскую по ремонту амуниции  и  красильню,
где окрашивали различные военные вещи и  писали  вывески.  Эти  вывески  и
разные объявления на немецком и белорусском  языках  развозились  по  всей
округе, и вот в этой красильне к весне оказался и Гришка Блищинский.
   Почти год черной и белой краской выводил он на фанере, жести  и  досках
замысловатые готические литеры, свастику, стрелки и разные  указатели,  на
что были  большие  любители  немцы.  Почти  два  года  Блищинский  получал
немецкий паек, какую-то плату в рублях  и  марках.  Когда  же  разгорелась
партизанская война и на местечко трижды совершали налет партизаны, Гришка,
видно, сообразил, что в немецкой мастерской ему не отсидеться. В эту  пору
почти все его ровесники  и  даже  ребята  помоложе  было  либо  связаны  с
партизанами, либо по возможности помогали им. И Гришка решился. Он  заявил
партизанам, что хочет перейти к ним, и те  потребовали  доказательств  его
преданности советской власти. Он заманил домой примака-полицая, который  в
то время дневал и ночевал в комендатуре,  опасаясь  расправы,  с  ним  еще
одного такого же пьяницу, напоил их, обезоружил и через связных переправил
в лес. Полицейских, конечно,  расстреляли,  а  Гришке  поверили,  и  он  с
оружием, отнятым у отчима, пришел в отряд. Тимошкин в это время  тоже  был
там и, слушая, как некоторые партизаны  хвалили  Блищинского,  возмущался.
Он-то отлично понимал фальшивую душу своего бывшего  друга  и  не  скрывал
этого, только в то блокадное время некогда  было  разбираться  в  душевных
тонкостях нового партизана.
   Оказавшись потом в запасном полку, Гришка начал новую жизнь с того, что
"разоблачил" одного фронтовика-сержанта, который без разрешения  отлучался
из  части.  Сержант,  разведчик  по  специальности,  еще   в   1941   году
награжденный орденом, обычно после вечерней поверки уходил из  казармы  на
станцию, где его ждала девушка. До подъема он возвращался и  занимал  свое
место на нарах.  Однажды,  будучи  дневальным,  Блищинский  выследил  его.
Некоторое время он об этом никому не докладывал, молчал, поджидая удобного
случая. И вот состоялось собрание, на которое  пришли  замполит  командира
полка, командир батальона и другие офицеры. Тут  Блищинский,  взяв  слово,
выступил с пламенной речью, разоблачил сержанта, которого в тот  же  вечер
отправили  на  гауптвахту.  Начальство   заметило   Блищинского,   -   его
"непримиримость"  к  недостаткам  и   умение   красиво   говорить   многим
понравились, и вскоре он стал секретарем ротной комсомольской организации.
   В свободное от занятий время  Блищинский  нарисовал  портрет  командира
роты.  Командир  на  портрете,  конечно,  получился  красивее,  моложе   и
мужественнее, чем был на самом деле. Он не остался безразличным  к  такому
подарку. Не прошло и недели,  как  рядовой  Блищинский,  расположившись  в
ленинской комнате, уже рисовал плакаты и оформлял наглядную агитацию, в то
время как остальные бойцы отрабатывали на жаре самую  трудную  тактическую
тему - стрелковая рота в наступательном бою.
   Прибыв вместе с пополнением в стрелковый полк, Блищинский  не  попал  в
батальон. Очевидно, как художника, его взял к себе начальник артиллерии  -
тому нужно было красиво чертить схемы и писать, а  Блищинский  уже  был  в
этом деле признанным мастером.  Так  он  и  прижился  при  штабе  -  носил
офицерам завтрак, по утрам поливал из котелка на руки, заботился  об  уюте
их землянок, а в остальное время возился с бумагами. И со  всем  этим  он,
видно,  справлялся  неплохо.  Когда  началось  наступление  и  Тимошкин  с
простреленной голенью попал в медсанбат, Гришка уже имел медаль "За боевые
заслуги", к ней вскоре прибавилась новая - "За освобождение  Белграда",  в
который он въехал на штабной машине, в то время как его земляк ковылял  на
костылях в санбате.
   Тимошкин видел все это, возмущался в душе, но молчал. Он думал - черт с
ним, каждому свое! В конце концов, не он,  так  кто-нибудь  другой  займет
писарское место в штабе, потому  что  нужны  и  писаря.  Опять-таки  разве
хорошо это - ходить по начальству, доносить на товарища, все же  как-никак
они земляки. К тому же Тимошкин не имел с ним никаких  отношений,  у  него
были свои хорошие друзья и свои заботы. Но вот незадачливая военная судьба
свела их на одной стежке, и Тимошкин думал теперь, что вряд  ли  из  этого
выйдет что-либо путное.



        "3"

   Идти становилось труднее, вьюга усиливалась. Они брели по  раскопанному
с  осени  картофельному  полю,  сапоги   то   и   дело   скользили,   ноги
подворачивались на комьях, ветер сек снегом по лицам и слепил глаза. Снег,
набиваясь за воротник, таял, было неуютно  и  холодно.  Щеки  все  сильнее
деревенели от стужи, у Тимошкина мерзла и болела обмотанная бинтами  рука.
Рукавицы он потерял где-то в бою и теперь здоровую руку прятал  за  пазуху
или в карман.  Но  тогда  сползал  с  плеча  ремень  автомата,  надо  было
придерживать его, и пальцы так коченели, что едва сгибались.
   Все вокруг сузилось, обособилось от мира дрожащею сеткой  снегопада,  и
боец с трудом узнавал впереди тусклые тени спутников. Он шел по их следам,
уже присыпанным снегом, и думал: хоть бы не споткнуться, не поскользнуться
- вряд ли он найдет в себе силы встать. Погода немного обнадеживала.  Хоть
и трудно было идти,  но  в  такое  время  легче  было  миновать  передовые
немецкие позиции, и если они где-нибудь нечаянно не наткнутся  на  фрицев,
то завтра выйдут к своим.
   Вверху сновали, мелькали снежинки, кружила вьюга, вились и вились снизу
бесконечные цепочки следов.  У  Щербака  след  широкий  и  ровный,  сапоги
большие (сорок четвертый размер - таких больше никто не носил в  батарее),
у Блищинского же ступни заметно вывернуты наружу, носками в стороны, левой
он, будто прихрамывая, загребает снег. Несколько в  отдалении  были  видны
следы ездового Здобудьки.
   Следы то и дело путались, сливались со снегом. Тимошкин сбивался с них,
сам не замечая того. Видно, боец начал дремать на ходу и  не  увидел,  как
товарищи  остановились,  чтобы  передохнуть  и  дождаться  его.  Чуть   не
столкнувшись с ними, Тимошкин от неожиданности вздрогнул, как это  бывает,
когда человека внезапно разбудят.
   - Устал, говоришь? - спрашивал Щербак, стоя перед  ним  весь  усыпанный
снегом.
   - Ничего, - сказал Тимошкин, поймав в голосе друга еле  заметные  нотки
сочувствия. Он приободрился, вдруг  поняв,  что  в  таких  обстоятельствах
совсем ни к чему обижаться и ждать от  товарища  многого.  Однако  Щербак,
шагнув к нему, тронул рукой автомат.
   - Дай сюда, - уверенно, будто выполняя свою обязанность,  сказал  он  и
взял у бойца оружие. На спине у наводчика  висел  вещмешок  с  клином,  на
правом плече - автомат Скварышева,  теперь  на  левое  он  вскинул  еще  и
автомат  Тимошкина.  Блищинский  стоял  рядом,  отвернувшись  от  ветра  и
нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
   - Вот так, против ветра держать. Ветер - наш ориентир,  -  с  привычной
самоуверенностью сказал писарь.
   Снова они пошли полем, низко нагнув головы от ветра. И  снова  Тимошкин
начал понемногу отставать,  а  Щербак,  Блищинский  и  Здобудька  тусклыми
тенями шевелились  впереди  в  снежных  сумерках.  Хорошо,  что  на  земле
оставался их след и Тимошкину не очень нужно было всматриваться, чтобы  не
потерять направления.
   Измученный ходьбой, он не сразу заметил, что впереди что-то  случилось.
Кажется,  кто-то  испуганно  вскрикнул,  затем  совсем  близко  протрещала
пулеметная очередь, с ней сразу  же  слилась  другая,  и  серую  тьму  над
головами прорезали зеленые молнии. Это  произошло  так  неожиданно  и  так
близко, что, еще не поняв, в чем дело, Тимошкин распластался на  снегу.  И
тотчас совсем рядом в заснеженном небе рассыпался огненный  букет  ракеты.
Ее близкий дрожащий свет,  недолго  продержавшись  в  снежной  выси,  ярко
осветил поле и три метнувшиеся в сторону фигуры. По зеленоватому дрожащему
снегу они быстро бежали куда-то в разорванную тьму ночи. Как только ракета
догорела и  в  небе  сомкнулась  тьма,  Тимошкин  вскочил  и  рванулся  за
товарищами.
   Несколько  пулеметных  очередей   разрезало   ночь   зелеными   линиями
трассирующих пуль, вспыхнула вторая ракета.  Из-под  ног  бойца  испуганно
метнулась его тень. Он упал, потом в сполохах догоравшей  ракеты  вскочил,
оглянулся, - кажется, за ним не гнались.
   Какое-то время пулеметы еще били в ночь, но это было теперь в стороне -
бойцы уже успели немного отбежать. Тимошкин понял, что стреляли из танков,
звуки были глухие и  гулкие,  словно  отдавались  в  бочке.  Потом  как-то
неожиданно все смолкло, - видно, пулеметы расстреляли по ленте  и  утихли.
Позади опять вспыхнула ракета, потом две сразу, но это уже было далеко.  В
небе белыми мотыльками носились снежинки. Впереди замелькали тени, и  боец
присел, вглядываясь в просветлевшую  тьму.  Когда  ракеты  погасли,  стало
совсем