темно, и ослепленный  ими  Тимошкин,  с  трудом  переставляя  ноги,
побежал туда, где показались люди.
   Он долго  бежал,  а  товарищей  все  не  было,  и  Тимошкин  уже  начал
тревожиться. Но вот из темноты послышалось  приглушенное  "эй!".  Тимошкин
вгляделся - впереди чернел голый полевой куст и возле него стоял  человек.
Тимошкин двинулся туда. Это  был  Щербак,  он  ждал  товарища,  отдал  ему
автомат и спросил:
   - Здобудьки не видел?
   Под самым кустом,  в  голых  ветвях  которого  ветер  высвистывал  свой
бесприютный мотив,  сидел  на  снегу  Блищинский.  Тимошкин  ответил,  что
Здобудьки не видел, потому что,  когда  раздались  выстрелы,  ездовой  шел
впереди с ними.
   Пока Щербак вглядывался в ночь, Тимошкин подошел к кусту и повалился  в
снег. Усталость окончательно сковала все его тело, не хотелось ни  думать,
ни даже шевелиться. Рядом, опустив голову и тяжело дыша, сидел Блищинский.
   - Понимаешь, чуть не в самые лапы угодили! - прерывисто заговорил он. -
Хорошо, что этот обозник крикнул. Вот черт побери! Не хватало вчерашнего.
   Щербак, всматриваясь в темноту, на несколько шагов отошел  от  куста  и
тихонько позвал:
   - Эй, Здобудька!
   - Напрасно! - сказал из-под куста Блищинский. - Не услышит.
   Тогда Щербак крикнул громче.
   - Ты что, сдурел?! - вдруг злобно зашипел писарь и вскочил на ноги. - А
ну, замолчи!
   Он бросился к наводчику, но тот, не обращая на него внимания, смотрел в
ночную тьму и слушал. Тимошкин, конечно, понимал друга, - как  было  идти,
оставив ездового под носом у немцев? Однако и ему от этого крика стало  не
по себе здесь, вблизи  от  врага.  Правда,  все  думалось,  что  Здобудька
вот-вот догонит и они пойдут вместе.
   Но время шло, а ездового все  не  было.  Ребята  понемногу  отдышались.
Щербак с Блищинским, стоя, всматривались и ждали, Тимошкин  же  сидел  под
кустом.
   - Ну, хватит! - нетерпеливо сказал Блищинский. - Дорога каждая  минута.
Пошли!
   Почувствовав себя командиром, он забросил за плечо автомат и  ступал  в
снег, полагая,  что  остальные  двинутся  за  ним.  Тимошкин  нерешительно
поднялся, но Щербак по-прежнему смотрел, слушал и не трогался с места.
   - Пошли, пошли! Чего стоять? Может, его уже  в  плен  взяли?  Слышь?  -
настаивал Блищинский.
   - Да иди ты! - сердито бросил Щербак. - Иди!  Кто  тебя  держит?  -  Он
ловко поддал плечом автомат  и  пошел  во  тьму,  туда,  где  их  застигла
стрельба.
   Блищинский нерешительно потоптался на месте и выругался. Тимошкин,  еще
не пришедший в себя от испуга и усталости,  начал  застывать  на  ветру  и
мелко дрожал.
   - Надо было ему идти! -  с  нескрываемой  досадой  в  голосе  заговорил
писарь, от холода притопывая на месте. - Глупо погибнет, и  только.  Разве
найдешь в таком буране?
   От этих слов у Тимошкина снова защемило внутри. Конечно, погибнуть было
очень просто, а найти ездового вряд ли удастся. Но все же старый Здобудька
для них - свой, батареец, как-никак третий человек из взвода, уцелевший  в
этом разгроме. Как же было бросать его на гибель в тылу врага?
   - А может, он  там  лежит  раненый?  -  недружелюбно  сказал  Тимошкин.
Блищинский удивленно остановился, перестав мять сапогами снег.
   - Ну и что же? Ты его понесешь, раненого?
   - А что ж, бросить?
   - Ну конечно,  бросить  -  плохо.  Некрасиво,  понимаешь,  неэтично,  -
раздраженно замахал руками земляк. - Но ведь  другого  выхода  нет.  Будем
беречь одного - все погибнем. Надо же логично смотреть на вещи.
   Циничная откровенность Блищинского хоть и не была новой для  Тимошкина,
все же своим бесстыдством поразила бойца. Он  знал,  что  никто  у  них  в
расчете никогда не сказал бы таких слов, все они в трудную минуту помогали
друг  другу.  Так  всегда  было  в  бою,  этого  требовал  воинский  долг.
Блищинский же говорил нечто совсем другое.
   - Тут простая арифметика,  -  продолжал  Блищинский.  -  Либо  погибать
четверым, либо одному. Что выгодней?
   - Подлость это, а не арифметика! - сказал Тимошкин и сел в снег.
   - Ну и дурак! - объявил Блищинский. - Как пробка!  Был  таким  и  таким
остался. Жизнь тебя, понимаешь, ничему не научила.
   - Ты мудрец! Привык за чужие спины прятаться.
   - Что? - Писарь круто повернулся к  бойцу.  -  Где  я  за  чужие  спины
прятался? Понимаешь, где? Ты что думаешь, в штабе так себе, одни хаханьки?
Там люди не гибнут? Каждому свое, брат. Вон и я майора Андреева тащил.  Но
ведь был смысл! Мертвого же я не потащу. При всем моем уважении к  майору.
Понимаешь?
   Чувствуя  безвыходность  положения,   Тимошкин   замолчал.   Блищинский
потоптался еще возле куста,  а  потом  нехотя  снял  автомат  и  сел  чуть
поодаль. Может, с позиции своей собственной логики он был и  прав,  только
Тимошкин не признавал такой логики. Здобудька  не  был  его  другом  (этот
ездовой вообще мало что значил в их взводе), но Тимошкин тоже не бросил бы
его под носом у немцев. Не логика,  а  элементарное  чувство  товарищества
руководило им, и даже если  бы  пришлось  погибнуть  и  тому,  кто  спасал
Здобудьку, такая арифметика все равно не убеждала.
   Так, окоченевшие, они сидели в темноте, в напряженном  ожидании  вестей
из ночи. Блищинский  повернулся  на  бок  и  задумался.  Тимошкин  изредка
взглядывал на него, не  чувствуя  в  себе  ни  дружеского  расположения  к
земляку,  ни  вражды  -  одно  усталое  безразличие  владело   им,   будто
Блищинского и не было рядом. Если бы  даже  что-то  и  случилось,  земляк,
пожалуй, и не понадобился бы Тимошкину, который никогда не надеялся на его
помощь. Неизвестно, что чувствовал Блищинский по отношению к нему (видимо,
то же самое), но внешне  оба  они  были  сдержанно  спокойны.  Все  же  их
объединяла одна беда, из которой им приходилось выбираться вместе.
   У них не было часов, и они не знали, сколько времени  шли  и  давно  ли
исчез во мраке Щербак, только, казалось, просидели они  на  снегу  немало.
Сильно продрогнув, Тимошкин встал и начал  греться,  размахивая  рукой.  У
него мерзли ноги в отсыревших сапогах, а раненая  рука  совсем  омертвела.
Блищинский более терпеливо переносил холод и, поеживаясь, все поглядывал в
ту сторону, куда ушел Щербак.
   Снег не переставая падал и падал с неба,  медленно  тянулось  время,  а
Щербака со Здобудькой все не было. Тимошкин уже вытоптал стежку  под  этим
колючим кустом, проглядел все глаза, но никто так и не появлялся. В голову
полезли разные дурные догадки: не попал ли в западню и Щербак? Не нарвался
ли где на засаду? А вдруг несет раненого Здобудьку? Иль заблудился? Может,
надо идти искать его или ждать здесь? Все это тревожило Тимошкина, и он не
знал, что делать.
   Блищинский сидел и молчал, но, видно,  наконец  и  его  проняла  стужа.
Вскочив, он попрыгал на месте и заговорил недовольно и ворчливо:
   - Ну вот, не послушался меня и теперь где-то влип. Пошли дурного, а  за
ним другого. Теперь замерзай тут!
   Тимошкин молчал, поглядывая по сторонам, и все слушал, а тот  продолжал
свое:
   - Факт, попался где-то. Или заблудился.
   Тимошкин не отвечал. Ему не хотелось спорить с земляком, он  уже  знал,
что тот скажет дальше. Но Блищинский сказал неожиданное:
   - А что, если они поодиночке к своим рванули? А?  По  одному,  конечно,
сподручнее...
   - Ты что?.. Спятил?
   Блищинский постучал каблуком о каблук и с уверенностью, которая никогда
не оставляла его, рассудительно пояснил:
   - Всегда выходит по-моему. Понимаешь? Я говорил ему: не ходи. Он пошел.
Теперь одно из двух: либо у немцев, либо драпанул, а нас бросил.  Третьего
не дано. Соображаешь?
   - Что соображать? Он же - не ты.
   Блищинский притворно засмеялся, потом оборвал смех и сказал:
   - Наивная уверенность. А может, он затем и пошел, чтоб в плен сдаться.
   - Что ты плетешь? Ты бы подумал сперва, что говоришь.
   Тимошкин возражал писарю, однако тревожная подозрительность Блищинского
уже заронила в бойце беспокойство. Конечно,  он,  даже  умирая  здесь,  не
подумал бы, что Щербак пошел сдаться в плен или  нарочно  оставил  их.  Но
ведь мог он и заблудиться в такой темноте и пройти  мимо  куста.  В  самом
деле, сколько же можно ждать его здесь и как помочь ему и себе?
   А Блищинский, кажется, решил доконать земляка:
   - Ты послушай: если мы до утра не  выберемся,  то  завтра  нам  крышка.
Понимаешь?
   Тимошкин чувствовал себя неуверенно и не знал, что предпринять.  Где-то
рядом были немцы, неизвестно, где проходил фронт, нигде ни  выстрелов,  ни
ракет, все вокруг погрузилось в темень,  затихло,  только  ветер  сыпал  и
сыпал снег. Его уже навалило много, по щиколотку, под ним скрылась  трава,
а он все не переставал идти.
   Тревога костлявыми пальцами сжимала душу бойца,  не  давала  стоять  на
месте. Что еще можно было придумать? Блищинский тоже заметно нервничал,  и
Тимошкин начал понимать, что получится, видно, так, как утверждал  писарь:
и Щербака они не дождутся, и себя погубят.
   Наконец Блищинский поддал плечом автомат.
   - Ну, ты как хочешь. Я пошел.
   И быстро зашагал по снегу прочь от земляка, в снежную темноту ночи.
   На какое-то время Тимошкин растерялся, прикусил губу, у него не хватало
решимости остановить сержанта, упрашивать же его он  не  хотел  и  остался
один.
   Это было скверно - оказаться совсем  одному.  Но  он  все  же  подождал
немного, с болью, тоской  и  отчаянной  надеждой  всматриваясь  туда,  где
пропали Щербак и Здобудька. Всеми силами своей души парень  жаждал,  чтобы
друг появился, отозвался, хоть чем-нибудь напомнил о себе. Но время шло, а
никто так и не  появлялся.  Тогда,  мысленно  ругаясь,  проклиная  немцев,
метель и своего земляка и то и дело оглядываясь, Тимошкин  пошел  по  едва
заметному на снегу следу Блищинского.



        "4"

   Одиноко ковыляя в этой снежной ночной  круговерти,  Тимошкин  с  особой
силой почувствовал, что Щербак - его самая  большая  утрата  сегодня.  Еще
недавно, едва только утих бой, ему казалось, что страшное уже позади. Хотя
их и осталось всего трое, но среди них был Щербак - как всегда молчаливый,
строгий, решительный. Он смотрел, он вел, он  думал  за  всех.  Теперь  же
Тимошкин  оказался  один:  ни  Здобудьки,  ни  славного,  хорошего  Ивана.
Блищинский же не был нужен ему - ушел, и боец не жалел о том.
   И все же он шел по следу писаря - шел, так как знал, что  тот  хитер  и
всегда найдет выход из всякой беды. К тому же на сумке у  Блищинского  был
компас.
   Следы  едва  проступали  из-под  снега  и  вели  через  огромное  поле,
пересекли заснеженный проселок, едва заметный возле телефонных  столбов  с
гудящими на ветру проводами. Затем, задыхаясь, Тимошкин перешел  небольшой
пригорок, миновал несколько соломенных скирд и снова поплелся полем.
   Ветер ослабевал, снежинки понемногу редели, - казалось, метель утихала.
Стали  заметны  одинокие  деревья,  кое-где  в  поле  проглянули   полоски
виноградников с натыканными  для  лозы  колышками;  какие-то  строения  он
обошел издали - так вели осторожные шаги Блищинского. И все это время  его
не покидали мысли о Щербаке.
   Месяц назад  возле  дунайской  переправы  погиб  заместитель  командира
батальона капитан Батов. Хоть и не принято о покойнике думать плохо, но он
действительно был чрезмерно криклив и не всегда справедлив,  этот  офицер.
Однажды, еще в Трансильвании, батальон задержали две  немецкие  самоходки,
замаскированные на окраине деревни. Не жалея снарядов, прямой наводкой они
с полчаса расстреливали нашу пехоту. До деревни  было  километра  полтора,
подбить самоходки из сорокапяток нечего было и думать, а другой артиллерии
вблизи не было. Роты залегли за насыпью вдоль железной дороги, наступление
приостановилось, ждали, что решат командиры.
   И тогда Батов вызвал взводного, лейтенанта Пищука, и приказал  ему:  на
рысях выскочить с пушкой из-за насыпи, подъехать к груше, одиноко стоявшей
в поле как раз посредине между  деревней  и  дорогой,  и  прямой  наводкой
расстрелять самоходки. Пищук был молод и неопытен, спорить  с  начальством
не умел, козырнул и побежал к пушкам.
   Когда он объявил расчету задачу, бойцы повесили носы.  Глянув  в  поле,
каждый из  них  понял,  что  жить  осталось  недолго.  Легко  было  Батову
приказывать расстрелять самоходки, а как сделать это, если до груши добрых
восемьсот метров, - попробуй доберись до нее под прицелом двух  самоходок.
Лейтенант объявил приказ и по настроению бойцов понял,  что  надеяться  на
успех нечего.
   И тогда Иван Щербак скинул шинель, подхватил автомат, взял  у  Кеклидзе
противотанковую гранату и полез в трубу, под насыпь. На  той  стороне,  по
канаве, он прошмыгнул к борозде в пахоте  и  по  ней  торопливо  пополз  к
деревне.
   Весь батальон следил из-за насыпи за этой  отчаянной  вылазкой.  Щербак
полз долго, почти не останавливаясь и не отдыхая. Из деревни,  к  счастью,
его не заметили, самоходки изредка били  по  насыпи,  а  его  не  трогали.
Хорошо еще, что немецкой пехоты в деревне не оказалось, и  он,  добравшись
до околицы, скрылся за белыми, увешанными связками красного перца домами.
   Какое-то время Иван не подавал признаков жизни. Самоходки изредка  били
по дороге, ранили командира шестой роты, одного  связиста.  Хлопцы  начали
было уже думать, что пропал их Щербак, как в деревне  вдруг  громыхнуло  и
над домами заклубился дым. Одна самоходка  загорелась,  а  другая,  почуяв
опасность, взревела мотором и подалась прочь. Бойцы выскочили на дорогу  и
напрямик через поле  бросились  к  строениям.  Сорокапятчики  прицепили  к
передкам пушки и тоже понеслись туда. Подкатили они огородами к небольшому
садику, где дымилась самоходка, и видят: на  погребке,  в  котором  венгры
держат вино, сидит Щербак, перевязывает себе руку и ругает немца, который,
удирая на самоходке, все же царапнул его пулей.
   Вот такой был Щербак.
   О прежней жизни его Тимошкин знал мало.  Щербак  не  любил  говорить  о
себе, больше молчал да слушал других. А поговорить в расчете были мастера,
каждый старался  рассказать  что-нибудь,  и  все  при  этом  обращались  к
наводчику. Слушатель из него был отменный: делает что-нибудь или сидит  на
станине, курит и с привычной серьезностью слушает того, другого  или  всех
сразу. (Может, еще и за эту способность терпеливо выслушивать их батарейцы
уважали  наводчика.)  Из  его  прошлого  было  известно,  что  парень   он
городской, учился на фрезеровщика, имел четвертый разряд и  очень  дорожил
этой специальностью. В начале войны он ушел  в  армию  вместе  со  старшим
братом, который погиб в первом же бою. Возможно, именно  по  этой  причине
Щербак стал не по годам строг,  редко  смеялся  и  относился  ко  всему  с
неюношеской серьезностью.
   Он не очень любил книжную науку, окончил  всего  шесть  классов,  но  в
работе и в людях разбирался неплохо. Если он копал огневую, то никто рядом
с ним не хитрил, не волынил - все заражались его трудолюбием. А если кто и
начинал подлениваться, то  Иван  подзывал  его  и  говорил:  "Подпрягайся.
Полечу тебя, лодыря. Я выбрасывать -  а  ты  подбирать".  Тут  уже  лентяю
приходилось попотеть!..
   И вот как-то нелепо Тимошкин потерял его. Невозможно было  думать,  что
он погиб, скорее всего пошел другой дорогой, но боец не мог примириться  с
тем, что друга не будет рядом. Через каждые  пять  минут  он  оглядывался,
прислушивался, думал: а вдруг где-нибудь покажется  в  темени  крутоплечая
фигура Ивана. Тимошкин уже начал жалеть, что послушался Блищинского  и  не
пошел по следу Щербака: может быть, отыскал бы его.  Правда,  след  быстро
занесло снегом, а в то время, когда он еще был виден,  теплилась  надежда,
что Иван скоро вернется.
   Снег  все  редел,  редел  и  незаметно  совсем  перестал   сыпать.   На
заснеженной земле стало очень светло, во  все  стороны  широко  раскинулся
спокойный зимний простор, словно напоказ выставив в ночи все черные  пятна
земли, бурьян, виноградники, одинокие силуэты деревьев. И только  даль  на
горизонте под темным нависшим небом  терялась  во  мраке.  Мороз  крепчал,
ветер рвал полы шинели, и колени мерзли от стужи.  Лица  своего  Тимошкин,
кажется, не чувствовал, может быть, отморозил щеки, здоровую  руку  прятал
за пазуху, раненая же застыла и мучительно ныла.
   Следы шагов Блищинского стали заметнее. Они привели бойца  к  какому-то
земляному  валу,  белевшему  на  равнине  невысокой  крутой   хребтовиной.
Блищинский, как это видно было по  следам,  взобрался  на  вал,  очевидно,
осмотрелся и уже потом, спустившись, пошел вдоль него. Тимошкин на вал  не
полез, а тихо побрел в ту сторону, куда повернул земляк.
   Он шел, пока вдалеке не появились деревья, там  была  дорога.  Опасаясь
попасть в беду, Тимошкин приготовил автомат и не спеша вышел  из-за  вала,
который тут обрывался. Кругом было тихо -  глубокая  зимняя  ночь  белесой
пеленой укрывала землю. Возле дороги в канаве лежал на  боку  перевернутый
автомобиль, какой-то груз густыми пятнами чернел на  снегу  рядом.  Ничего
подозрительного там,  кажется,  не  было,  и  боец,  осторожно  поглядывая
вокруг, двинулся к дороге.
   Он уже подходил к автомобилю, как вдруг ему показалось, что там  кто-то
есть. Тимошкин остановился, всмотрелся: действительно, из-за машины торчал
короткий ствол автомата. Но вот ствол дрогнул, опустился, и на снег ступил
человек, который потом злобно плюнул и закинул за плечо автомат. Это  был,
разумеется, Блищинский.
   - Ну что, дождался? Так где же дружок твои?
   Тимошкин уже не думал  догнать  его,  увидеть  снова;  но  одиночество,
пожалуй, хуже врага. И боец в тот  момент  невольно  обрадовался:  хоть  и
никудышный он человек,  его  земляк,  но  казалось,  вдвоем  будет  легче.
Тимошкин не ответил ему (о чем было говорить!),  и  Блищинский,  очевидно,
понял это как молчаливое признание им своей ошибки.
   - Слушал бы меня. А то уперся, - сказал он, выйдя из-за машины.
   И тут Тимошкин увидел возле кабины труп в  длиннополой  шинели.  Писарь
нагнулся, деловито ухватился за ногу убитого и  начал  стягивать  валенок.
Второй, уже снятый валенок стоял рядом, и ветер шевелил брошенную на снегу
портянку.
   - Примерз, что ли! - говорил Блищинский. - А ну, помоги, что обходишь?
   Тимошкин остановился поодаль.
   - И не противно тебе? - сказал он.
   Валенок, наверно, сидел туго, труп волоком тянулся по земле, шинель  на
нем подворачивалась. Блищинский уперся в него сапогом.
   - Ну уж сказал: противно! На войне ничто  не  противно.  Ноги  морозить
лучше?
   Наконец, едва не упав, он сорвал с ноги валенок, присел на  ящик,  снял
свои кирзовые сапоги  и  быстро  переобулся.  Валенки  действительно  были
хорошие,  с  обшитыми  кожей  носками  и  кожаными  подошвами.  Блищинский
довольно притопнул ими и запахнул полы шинели.
   - Валеночки первый сорт. Спасибо покойнику, теперь  ноги  как  в  печке
будут. Понимаешь?
   На дороге никого не было. Они перешли  ее  и  снова  направились  вдоль
точно такого же, как  прежний,  вала.  Блищинский,  как  обычно,  держался
уверенно, что-то пожевал из бумажки, потом остановился, вынул из-за пазухи
немецкую, обшитую войлоком флягу и отвинтил пробку.
   - Видишь? Ром. Наверно, французский. - Он коротко хихикнул. -  Ин  вина
веритас. Понимаешь? Да где тебе понять: истина в вине. Запомни.
   Потом,  запрокинув  голову,  немного  отпил,  вытер  ладонью  губы   и,
завинчивая флягу, сказал:
   - Вот хорошо! Враз селезенка потеплела. Тебе дать? На,  глотни.  Только
немного.
   Тимошкин  нерешительно  взял,  отвернул  пробку  и,  поднеся  к   губам
настывшее горлышко, глотнул раза два. Особого наслаждения он  не  испытал,
но ароматная жидкость действительно жаром опалила  в  груди,  сразу  стало
теплее. Боец отдал  фляжку  и,  чувствуя,  как  прилив  какого-то  нового,
непривычного чувства наполняет его, зашагал рядом. Ему вдруг  с  особенной
силой стало тоскливо оттого, что в  такой  беде  он  впервые  остался  без
друга. "Эх, Ваня, Ваня!" - шептал он,