ен сдался.
   Попов морщится от этих слов, но опять говорит свое:
   - Командыр Желтых не отступал. И Попов не отступай. Трус отступай.
   - Желтых, Желтых! Что мне Желтых? Ему теперь все равно. А мы живы еще.
   - Эх, Лошка, Лошка! - качает головой Попов. - Плохой твой голова...
   - Что "голова"! - огрызается Задорожный.  -  Вот  гляди:  хоть  бы  ты!
Прогеройствовал, можно сказать, танк подбил, а толку что? И знать никто не
будет. Возьми Лукьянова  -  герой!  Под  огонь  лез.  А  его  чуть  ли  не
преступником считают.
   - Лукьян, да? -  спрашивает  Попов  и  почему-то  задумывается.  Что-то
щемящей болью отражается в его наивных  глазах.  Недолго  поразмыслив,  он
говорит: - Да. Надо идти к комбат. Надо сказать. А кто ходи?  Лошка  ходи?
Лозняк ходи? - спрашивает он и оглядывает нас.
   Его вопрос застает меня врасплох. Я понимаю, что нелегко  пробраться  к
своим, но все-таки в этом еще таится какая-то возможность спастись. Однако
именно эта возможность и  не  дает  мне  решимости  вызваться.  Мне  очень
неловко, стыдно оставлять их тут, почти обреченных  на  гибель,  и  за  их
спинами спасать прежде  всего  свою  жизнь.  Лешка  же,  что-то  прикинув,
решает:
   - Я пойду.
   - Говори комбату: Желтых погибай, Лукьянов - хороший  солдат.  Не  надо
его думай плохо. И приказ надо. Пушка есть, как бросай? Попов будет ждать,
- встает с места Попов.
   Лешка поворачивается, веселеет, глубже надвигает каску и берет автомат.
   - Я в обход. Ауфвидерзей! -  восклицает  он  и,  пригнувшись,  бежит  в
сторону покинутой пехотой траншеи. Мы остаемся втроем. Попов  перебирается
на станину и начинает наблюдать вместо Лешки.
   - Верно Попов говори? - спрашивает наводчик  и  сам  себе  отвечает:  -
Верно! Лукьян медаль надо. Попов приказ надо.
   Я, однако, не слушаю. Что-то будоражит мое сознание, хочется  крикнуть,
задержать Лешку, но он быстро скрывается в опустевшей траншее. А я  так  и
не могу понять, почему я против этого  его  ухода.  Сзади  слышится  тихий
протяжный стон, это Лукьянов. Поворачиваюсь и тихонько  прикасаюсь  к  его
колену.
   - Лукьянов?
   Он с трудом приподнимает веки.
   - Плохо... Душит очень...
   - Потерпи немного, - говорю я, - отобьемся - выручим.
   - Только не бросайте! - безразличный к моему  утешению,  просит  он.  -
Добейте лучше. Застрелите...
   Я знаю, в таких случаях нельзя кривить душой, уговаривать,  обманывать.
Человеку в таком состоянии надо говорить правду.
   - Ладно, - обещаю я. - Так не бросим.
   - Спасибо, - тихо шепчет он и несколько успокаивается.
   Да, кажется, ему уже не жить.
   А ведь на поверку оказалось, что и Лукьянов не  плохой  солдат.  Тихий,
слабосильный, он, видно, прежде не отличался отвагой,  но  когда  пришлось
решиться на самое трудное, хоть, может, и боялся, однако  не  струсил.  Но
вот не побоялся же и Задорожный, пошел сквозь огонь. И вдруг мне  кажется,
что Лешка охотно побежал в тыл потому, что там  Люся.  Возможно,  они  еще
вчера условились и она ждет его, и все, что  он  говорит  о  ней,  правда.
Злость и досада снова охватывают меня.
   - Лозняк! - вдруг встревоженно окликает меня Попов.
   Я выскакиваю из укрытия. Через бруствер к нам переваливается незнакомый
солдат. Приподнявшись  на  коленях,  наводчик  удивленно  оглядывает  его.
Видимо, он проворонил, и пехотинец незамеченным подошел к огневой.
   - Отвоевався! - говорит солдат каким-то неуместно беззаботным  голосом,
будто мы где-нибудь на занятиях в тылу.
   И тут мы с Поповым настораживаемся и молча смотрим на  его  испещренное
оспой лицо, на котором в странной неподвижности застыли  глаза.  Но  самое
худшее даже не в глазах. Правой рукой солдат сжимает левую, которая, будто
браслетом, перетянута у запястья узким брючным ремнем.  Ниже  на  каком-то
клочке кожи висит почти совсем оторванная, окровавленная, с растопыренными
пальцами кисть.
   - От, хлопци, отвоевався! У кого е ножик? - спрашивает солдат и садится
на краю площадки.
   Мы  оторопело  всматриваемся  в  его  побелевшее   лицо,   на   котором
по-прежнему не дрогнет ни один мускул. Это его спокойствие удивляет нас. Я
бросаюсь в убежище, достаю из кармана Желтых нож и возвращаюсь наверх.
   - Ой, ой! - говорит Попов. - И не болит?
   - Отстал, - невпопад отвечает солдат. - Вси побиглы, а мэнэ як вдарить!
Очнулся, гляжу: раненый...
   - Ты что, не слышишь? - кричу я ему в лицо.
   В его затуманенных, полусонных глазах пробивается еле  заметное  усилие
услышать и понять вопрос.
   - З шистой роты я, - глуховато отвечает он. - Панасюк.  Тэпэр  до  дому
пиду. На ось, отрижь, хлопец.
   Я перерезаю клочок кожи. Кисть  навсегда  отделяется  от  руки.  Солдат
берет ее, кладет в ямку под бруствером и ботинком сдвигает на нее песок.
   - Поховаты трэба. Стильки поробила. А бинтец е? - снова  спрашивает  он
без какого-либо признака боли. - Тэпэр полечусь и - в Иванивку. А рука  нэ
бида. Спецыяльнасць у мэнэ пчеляр, и одноруч управлюсь.
   Кровь из перебитой руки почти не идет, видно, поясок  хорошо  перетянул
ее, только несколько  загустевших  капель  падают  на  запыленные  башмаки
солдата. Но все же надо перевязать, да нечем.
   - Дай гимнастерку, - дергаю его за подол.
   Однако солдат уклоняется.
   - Ну, скажешь, вона ж нова. Тильки  в  травни  отримливали.  От  нижней
отдири.
   Мы смотрим на него с удивлением. Солдат поворачивается ко мне боком,  я
отрываю кусок его нижней рубашки и кое-как обертываю руку.
   - Отвоевався! - снова сообщает он и озабоченно добавляет: -  От  тильки
медаль згубив. - Действительно, над карманом косо висит  засаленная  серая
ленточка медали "За отвагу", самой медали нет. - Теперича ни с  чим  и  до
дому показатысь.
   Мы молчим, смотрим на нежданного гостя и не можем его понять.
   - Ну ось гарно, - говорит  солдат,  когда  я  заканчиваю  перевязку,  и
удобнее устраивается под бруствером. Вещмешок он подвигает под  локоть.  -
Спичну трохы и пийду.
   - Куда ты пойдешь? Там же немцы! - кричу ему в ухо.
   - Га? Винницкий я.
   - Тебе что - не больно?
   Но Панасюк молчит. Мы переглядываемся с  Поповым,  а  пехотинец  устало
закрывает глаза и медленно склоняет на плечо голову.



14

   Наше удивление прерывает быстро нарастающий гул.
   Отпрянув от солдата, мы несколько  секунд  вглядываемся  в  дорогу,  по
которой, подняв облако пыли, мчится  из-за  холмов  колонна  машин.  В  их
объемистых кузовах плотными рядами сидят немцы.
   Попов от неожиданности что-то вскрикивает по-якутски и  здоровой  рукой
хватается за механизм наводки.
   - Лозняк, заряжай!
   Я хватаю из раскрытого ящика  осколочный  и  толкаю  его  в  ствол.  Но
получается это у меня неловко: гильза застревает, до конца не  доходит,  и
клин не закрывается. Как это иногда делал  Задорожный,  и  подталкиваю  ее
рукояткой лопаты и пригибаюсь.
   Грузно оседая на скатах, головная машина переползает на объезде минного
поля канаву и выбирается на дорогу.  Неожиданно  звучно  грохает  выстрел.
Пыль застилает огневую. Я не вижу, куда попадает  снаряд,  и  бросаюсь  за
следующим. Снова меня охватывает азарт боя, до дрожи напрягаются нервы,  я
хочу отрешиться от всех мыслей, не  спускать  глаз  с  врагов.  Но  где-то
внутри начинает канючить надоедливый голос: "Ага, вам конец, а он жив!  Он
уцелеет и будет с Люсей. Говорил о Лукьянове, а думал о себе, ага!"
   Усилием воли я стараюсь заглушить в себе этот  голос,  сосредоточиваюсь
только на деле - ползаю на коленях от  казенника  к  ящикам.  Попов  часто
стреляет, меня обсыпает песком, оглушает, я не знаю, не вижу, где  машины,
- вся моя воля и силы собраны воедино:  не  пропустить  их  в  деревню.  Я
чувствую, что этот наш  поединок  кончится  плохо,  в  машинах,  наверное,
пехота. Но теперь уже все равно.
   А с Поповым в это время  начинает  происходить  что-то  непонятное.  Он
как-то злорадно оживляется и,  согнувшись  над  прицелом,  кричит:  "Стой,
Гитлер! Назад, Гитлер!" - и еще что-то, но выстрелы заглушают его слова. Я
приподнимаюсь на коленях и из-за щита выглядываю в поле. Три машины  горят
на дороге, несколько, спасаясь от огня, поворачивают в объезд. На  плоском
смуглом лице Попова отражается детская радость: он  загнал  их  на  минное
поле.
   - Многа-многа давай! Сильно давай! - кричит Попов и наводит орудие.
   Чувствуется:  в  колонне  растерянность.  Два  автомобиля,  разнесенные
взрывами, грудой железа осели на землю,  остальные  бросаются  в  стороны.
Хвостовые поворачивают назад к холмам.
   - Давай, Лозняк, заряжай! -  в  необыкновенном  азарте  подгоняет  меня
наводчик.
   Но вот в ящике остаются два последних снаряда, и я, схватив было  один,
в нерешительности держу его в руках.
   После очередного выстрела Попов  оглядывается,  сразу  все  понимает  и
уныло  опускает  руки.  По  его  почерневшему  лицу  текут  струйки  пота,
гимнастерка на спине мокрая, темные глаза встревоженно сузились.
   - Нехорошо. Ай-ай! - говорит наводчик. - Плохо будет.
   Я ползу к ящикам, отбрасываю пустые, их уже много, и всюду  на  огневой
валяются гильзы. Наконец мне  попадается  что-то  тяжелое.  За  веревочную
ручку я подтягиваю его ближе к орудию и  раскрываю.  Тут  десять  снарядов
картечи. Это последняя  наша  надежда.  Но  для  стрельбы  картечью  немцы
далеко, и мы начинаем ждать.
   - Ой, Лошка! - снова мрачнеет Попов. - Где Лошка? Снаряд  мало.  Приказ
надо...
   Мы поглядываем в тыл: нигде никого, вокруг изрытое воронками  поле.  За
деревней не стихает бой, часто рвутся снаряды, грохочут,  ревут  моторы  и
беспорядочно рассыпается пулеметная трескотня.  Видно,  немцев  дальше  не
пустили, это хорошо, но мы не знаем, что делать нам. Ждать ли Лешку? С ним
тоже могло случиться всякое, может, лежит где-либо убитый?  Но  опять  же,
как уходить? Рядом дорога, по ней, наверное, пойдут немцы, и мы  могли  бы
их задержать, не допустить к деревне. Если бы только были снаряды!..
   Немцы не спешат атаковать нас. Они притаились у дороги и чего-то  ждут.
Панасюк тем временем спокойно сидит,  прислонившись  спиной  к  брустверу.
Однако голова его как-то неловко склоняется набок.
   "Неужели спит?" - думается мне, и я дергаю солдата за ногу:
   - Эй, ты! Иди в окоп.
   Но он не шевелится. Тогда я поднимаюсь и тормошу его.  Голова  Панасюка
неестественно перекатывается на шее, и  я  поражаюсь:  в  прищуренных  его
глазах смерть.
   - Гляди, умер!
   Удивленный, я несколько секунд гляжу на него.
   - Помирал, - соглашается Попов, сидя на станине. - Давно  помирал.  Там
помирал, - показывает он на пехотную траншею, откуда пришел солдат.
   Эта неожиданная и, казалось, беспричинная смерть  незнакомого  человека
потрясает меня. Ведь вот только что он был жив и имел право жить, ведь  он
же действительно отвоевался, и надо же было именно после этого так тихо  и
нелепо умереть!
   - Тащи его яма. Тут не надо ложись, - говорит Попов.
   Я беру Панасюка за руки и оттаскиваю в укрытие. Там  опускаю  у  стенки
рядом с Лукьяновым. Лукьянов еще дышит. Я дотрагиваюсь до него, но  он  не
шевелится. Несколько минут я молча гляжу на покойников и  думаю:  "Кто  же
следующий?"
   Вдруг слышу голос Попова:
   - Кривен! Огонь! Огонь!.. Нашто молчи? Огонь!
   Я выскакиваю из укрытия - так и есть! С  дороги  от  подбитых  машин  к
пшенице, пригнувшись, воровски перебегают немцы.
   - Кривен! - кричит Попов.
   Но Кривенок молчит.
   На коленях я подползаю к окопу, заглядываю в него. На  бруствере  стоит
пулемет, рядом валяются пустые ленты. Кривенка здесь нет.
   Мы молча переглядываемся с Поповым. На его  скуластом,  буром  от  пота
лице растерянность.
   - Немец ходи? Плен ходи?
   Я молча пожимаю плечами.
   Немцы тем временем скрываются в пшенице. Попов смотрит то на дорогу, то
на картечь в ящике. Но картечи у нас  только  десять  снарядов.  Вдруг  он
хлопает себя рукой по бедру.
   - Ой, дурной Попов! На што послал Лошка?
   - Вообще-то да, - говорю я. - Не того послали.
   - Ой, Лошка хитрый! Бросай нас Лошка.
   Уверенность, с какой говорит эти слова  Попов,  действует  как  гипноз.
Теперь и мне становится ясно, что Задорожный не вернется. Не за тем пошел!
И все же не хочется верить этому. Я отгоняю дурное предчувствие.  Все-таки
как это он смеет бросить нас? Хочется как-нибудь  успокоить  Попова,  и  я
говорю:
   - Может, все же придет?
   - Снаряд мало - плохо. Лошка не идет - плохо. Кривенок пропал -  плохо.
Три плохо - очень большое плохо.
   Кривенок, однако, вскоре является.
   Сперва откуда-то из-за бруствера с грохотом падает на  огневую  тяжелый
закрытый ящик. Мы вскакиваем со станин, и сразу  же  из  соседней  воронки
переваливается к нам Кривенок. Гимнастерка выбилась у него  из-под  ремня,
весь он в земле, грязный  и  пыльный.  В  одной  руке  боец  держит  моток
металлических пулеметных лент, в другой - широкий эсэсовский кинжал.
   - Где, зачем ходи? Почему плохо делай? - сразу  набрасывается  на  него
Попов.
   Кривенок  отдувается,  привстает  на  коленях  и  начинает   заправлять
гимнастерку, с явной укоризной поглядывая на наводчика.
   - Вот, - кивает он на  снаряды.  -  На  Степановской  огневой  взял.  И
патроны.
   - Степанов ходи? А где Степанов? - добреет Попов.
   - Они-то укатили. Успели, - говорит  Кривенок.  Затем  берет  кинжал  с
тусклой гравировкой  "Deutschland  uber  alles"  [Германия  превыше  всего
(нем.)] и начинает вытирать его о землю. Лезвие и рукоятка в  крови.  И  я
вдруг догадываюсь, где он взял ленту.
   - Что, на дорогу ходил?
   - Где был - там меня уж нет, - огрызается Кривенок.
   - А это? - киваю я на кинжал.
   Кривенок вгоняет его в  черные  лаковые  ножны  и  как-то  неприязненно
посматривает на меня.
   - Ну и что? - бросает он. И другим тоном, спокойнее уже сообщает: - Вон
пехота пошла, видели?
   - Как пошла?
   Попов от неожиданности моргает глазами и привстает на коленях. Я  также
оглядываюсь поверх бруствера. Видно, как вдали по  склонам  холмов  бредут
вниз редкие  группы  людей.  Задние  несут  ПТР,  кто-то  тащит  станковый
пулемет. Они переходят открытое  место  и  по  одному  скрываются  в  ходе
сообщения, который ведет в тыл. В первой траншее уже никого не видно.
   - Ай-яй! - озабоченно произносит Попов и умолкает.
   Говорит больше нечего, мы и без слов понимаем, что произошло.
   - Ой как нехорошо! Гитлер скоро-скоро иди. Давай земля копай.
   С каждой минутой положение наше ухудшается.  Только  теперь  ничего  не
сделаешь, надо ждать Лешку или счастливого  случая  и  готовиться  к  бою.
Попов остается на огневой, а мы с Кривенком  лезем  в  окоп.  Окопчик  наш
помелел, бруствер разбит. По обеим сторонам густые оспины минных  воронок,
трава пересыпана пылью. Кривенок берет лопату со сломанной рукояткой, я  -
простреленную, с порванным ремешком каску, и мы начинаем углублять окоп.
   Пот, перемешанный с пылью,  грязью  блестит  на  наших  лицах.  Солнце,
кажется, уже склоняется к вечеру, но палит нещадно. Очень хочется пить.  В
голове сумбур, говорить нет никакого желания, дремотная леность овладевает
телом.
   Я выгребаю из окопа комковатый с черноземом  грунт  и  высыпаю  его  на
бруствер. Кривенок копает в трех шагах от  меня,  он  какой-то  непонятный
сегодня, совсем исчезло его сдержанное дружелюбие. Кажется, за  весь  день
парень не  сказал  ни  одного  доброго  слова  и  будто  невидимой  стеной
отгородился от меня.
   - Слушай, - тихо говорю я. - Ты чувствуешь, что будет? - Он  глядит  на
меня холодными глазами и молча продолжает выбрасывать землю. - Туго, брат,
будет.
   - Ну и черт с ним! - бросает Кривенок.
   Я всматриваюсь в парня: вид у него никудышный, действительно, лучше  не
приставать к нему с разговорами. Но чего это он такой злой сегодня?  Разве
мы чем-нибудь обидели  его?  Я  некоторое  время  думаю,  стараясь  что-то
понять, и одна догадка появляется в моей голове:
   - Слушай, Кривенок! Ты чего злишься?
   - Ничего я не злюсь, -  говорит  он  и  поднимает  на  меня  неласковый
взгляд.
   - Нет, не скрытничай. Ни к чему.
   Кривенок с яростью вымахивает через голову полную лопату земли и тяжело
дышит. Но я жду. И вдруг он выпрямляется.
   - На Задорожного из-за Люси бросился? Да?
   - А тебе что - Задорожного жалко?
   - Плевать мне на Задорожного.
   Так вот оно что! Теперь уже исчезает догадка, теперь  все  понятно.  Но
что я могу сказать ему. Соврать, что Люся  тут  ни  при  чем,  у  меня  не
поворачивается язык, а сказать правду я не хочу.
   Кривенок молчит. У меня также пропадает охота к разговору, и я  налегаю
на каску.
   В конце окопчика торчит из земли помятый рукав, я тяну его - это бушлат
Желтых. Странное  впечатление  производят  на  меня  вещи  убитых.  Бушлат
старенький, густо  промаслен  и  запачкан  грязью,  один  погон  на  плече
оторван, на другом красная полоска нашивки. Я помню, как  Желтых  пришивал
ее. У него не было тогда иголки, и я дал ему свою с черной ниткой.
   Под бушлатом еще и вещевой мешок. Что-то твердое попадается мне в руки,
и не без любопытства я развязываю лямки. Чужой вещмешок - что чужая  душа.
Я  нащупываю  в  нем  вафельное  полотенце,   портянки,   наставление   по
противотанковой  пушке,  пару  кожаных  подошв,  перчатки  мотоциклиста  с
длинными широкими нарукавниками  и  на  самом  дне  какую-то  замысловатую
шкатулку с лаковой крышкой... Эти находки несколько удивляют меня.
   "Старый, мудрый Желтых, - думаю я. - Ты был богат своим житейским умом,
но разве не видел ты, сколько оставалось  в  ротах  таких  вот  никому  не
нужных котомок после удачных и неудачных атак? Знал же, но, видно, не  мог
преодолеть искушения припрятать, сберечь какую-нибудь безделушку, а  жизнь
свою беречь не умел..."
   Я выбрасываю за бруствер эту  незавязанную,  теперь  никому  не  нужную
котомку и снова беру каску. Сухая, накаленная солнцем земля,  как  гравий,
противно скрежещет по стали. Мне не видно, что делается на поверхности, но
Попов молчит, и в голову лезет всякое.
   Мне вспоминается давнишний наш комиссар, который однажды  перед  атакой
тщательно   начищал   свои   хромовые   сапоги,    только    что    сшитые
сапожником-партизаном, и был убит через час, даже не запачкав как  следует
тех сапог. Встает перед глазами отрядный старшина Клыбов, известный у  нас
скупердяй и барахольщик,  у  которого  нельзя  было  выпросить  лоскут  на
заплатку и который возил с собой три воза разных  трофеев.  Снаряд  ударил
как раз в повозку, где сидел старшина, и разбросал по кустам все богатство
хозяина вместе с его потрохами. Помню, видел я  в  госпитале,  как  хирург
оперировал одного солдата и, наверное, около  часа  ругался.  Оказывается,
немецкий осколок разбил в кармане этого автоматчика семеро часов, и  сотни
шестеренок, осей и пружинок вонзились в бедро. Нет, пусть  будет  проклято
барахло, причиняющее лишние заботы людям! До  него  ли  мне  нынче,  когда
стоит только зажмурить глаза, - и вот они, страшные колеи...
   Но неужели это так и сойдет в могилу со мной и бесследно  исчезнет  моя
неотмщенная ненависть? Неужели мы обречены тут на гибель и ничто не сможет
выручить нас?
   Нет! Я не верю в это. Если есть  справедливость  на  свете  и  разумный
смысл в жизни, то я буду жить. Я должен жить - погибать мне нельзя.



15

   - Лошка! - вдруг кричит Попов. - Ребята, Лошка!!!
   Мы с Кривенком вскакиваем в окопе. Попов здоровой  рукой  показывает  в
поле, туда, где нет  ни  немцев,  ни  наших.  Действительно,  по  пологому
косогору вдали кто-то бежит.
   Человек еще далеко, и  видно  только,  как  катится  по  зеленому  полю
маленькая его фигурка в зеленовато-желтой,  выцветшей  на  солнце  одежде.
Несомненно, он направляется к нам.
   Человек тем временем исчезает в лощине. Несколько  минут  мы  ждем,  не
сводя с того места глаз, и он снова показывается из-за ближнего  гребня  и
быстро бежит вниз.
   - Молодэц Лошка! - довольно, почти радостно говорит Попов.
   Это хорошо, что он