ом пыль, уходит вдаль и рвется на холме.
   - Верно! - радостно и  сипло,  что  есть  силы  кричит  Желтых.  -  Три
снаряда, беглый огонь!
   "Слава богу!" Спадает в душе тревожное  напряжение.  Попали,  теперь  -
добить.
   "Бах!" - гремит  выстрел,  пушка  дергается,  из  казенника  со  звоном
вылетает гильза. Лешка, встав на  колени,  досылает  следующий  снаряд,  и
через десять секунд снова: "Бах!"
   На огневой - кисловатый пороховой смрад,  пыль.  Шестая  гильза  звонко
лязгает о предыдущие, и тут же желанная команда:
   - В укрытие!
   "Есть! Кажется, удачно! Еще немножко, еще..."
   Мы все хватаемся за пушку. Я переползаю через: станину, вырываю из  оси
стопор, кто-то сзади выдергивает из  земли  сошник.  Желтых  хватается  за
левую станину. Припав к самой земле, налегаю на колесо, пушка трогается  с
места.  Попов,  однако,   опаздывает   толкнуть   левое   колесо,   орудие
перекашивается на площадке, и Желтых зло кричит:
   - Попов! Не зевай! Такую твою!..
   На Попова командир кричит редко. Только в бою под огнем - тут он никого
не щадит. Попов не обижается, как не обижается никто из нас. В  надвинутой
на глаза каске он упирается коленями  в  землю,  плечом  в  колесо,  пушка
трогается с места и, тяжело покачиваясь, идет в укрытие.
   "Та-та-та-та!.." - стучит издалека пулемет, но мы уже свернули станины.
Я напрягаюсь так, что, кажется, разрывается  от  натуги  грудь,  и  толкаю
колесо обеими руками, пока пушка не  начинает  постепенно  катиться  сама.
Бойцы  и  Желтых  управляют  станинами,  и  последним,  стоя  на  коленях,
вцепившись в правило, толкает сошники сразу  похудевший,  с  окровавленной
щекой Лукьянов.



10

   И вот мы сидим в нашем узеньком обжитом окопчике и, довольные тем,  что
все  обошлось,  сдерживаем  в  груди  бешено  бьющиеся  сердца.  Несколько
пулеметов постреливают по нашей позиции,  сбивают  с  бруствера  комья,  и
песок сыплется нам на  головы.  Над  огневой  в  чистом  утреннем  воздухе
космами висит пыль. Но крупнокалиберный пулемет молчит,  а  остальные  нам
тут не очень страшны.
   - Хватились! - говорит Желтых и довольно смеется, наморщив заросшее  за
ночь щетиной лицо. - Все же одурачили - знай наших!
   Потом, посерьезнев, командир спрашивает:
   - Ну, как ты, Лукьянов? Терпеть можешь?
   Лукьянов, склонив перевязанную голову, зябко кутается в шинель. Рана  у
него, видно, не очень страшная, он не стонет, не жалуется,  только  дрожит
от малярии.
   - Потерплю, - тихо говорит Лукьянов. - В санчасть же не выбраться.
   - Не выбраться, - подтверждает командир. - Жди вечера.
   Мы  усаживаемся  друг  возле  друга  и  внимательно  вслушиваемся,  что
делается наверху. На нижней ступеньке Лешка, в руках у него перископ, и он
то и дело тихонько высовывает его из-за бруствера.  Пулеметы  нам  тут  не
страшны, но вот если ударят минометы, тогда придется плохо.
   Но вскоре умолкают и пулеметы. Устанавливается тишина -  ни  звука,  ни
выстрела. Уже совсем рассвело, всходит солнце, и синева южного  неба  ярко
сияет в потоках света. Первые солнечные лучи кладут свои еще холодные лапы
на пыльные комья бруствера. Обманутый тишиной, где-то в вышине заявляет  о
себе жаворонок. Как нечто далекое и не сразу осмысленное, сыплется, сверху
его извечная песня, а затем и сам он  трепетным  комочком  появляется  над
нашим окопом.  Желтых  первый  задирает  голову,  натянув  сухую  кожу  на
небритой шее, прищуривает немолодые глаза и искренне удивляется:
   - Ого! Гляди ты - запел! И не боится! Вот же малявка...
   Мы все смотрим вверх, молчим, и за эти несколько минут в  наши  сердца,
наполненные столькими заботами и страхами, властно вторгается  полузабытое
ощущение природы и обычной человеческой  жизни,  далеко  отодвинутое  этим
беспокойным утром. Так оно и остается в памяти - это никогда не  дремлющее
солдатское чувство близкой тревоги и дыхание мирной, уже позабытой жизни.
   Об этом мы не говорим, но это чувствует каждый, разве что кроме Попова.
Как только утихает стрельба, он начинает томиться без дела, потом  снимает
гимнастерку  и  принимается  подстраивать  жестяные  полоски  под  погоны.
Недавно ему  присвоили  звание  ефрейтора,  и  Попов  несколько  дней  все
охорашивает свои лычки, из красного немецкого кабеля сделал канты,  теперь
принялся за металлические полоски-вкладыши. Желтых  заметно  добреет  и  с
горделивым  чувством  поглядывает  на  нас.  Лешка  по-прежнему   невесел.
Кривенок, склонив голову, возится со своим пулеметом.
   - Комбат сказал - к награде представит всех.  За  пулемет.  Получим  по
медальке, - говорит Желтых.
   Получить медаль всегда приятно  солдату  (особенно  тому,  у  кого  еще
ничего нет), только Желтых вряд ли мечтает об этом - вон у него сколько их
на груди. Кривенку да мне было бы весьма кстати по какой-нибудь награде на
наши ничем не отмеченные гимнастерки,  как,  впрочем,  и  Лешке,  который,
кроме гвардейского значка, также ничего не имеет. Только Лешка  недовольно
поворачивает к командиру свою лобастую голову и говорит:
   - Ерунда! Тут пока медали дождешься, пять раз закопают.
   - Почему? - добродушно возражает Желтых. - Теперь оборона,  это  быстро
делается. Командир дивизии подпишет, и готово. Даром только ругался вчера:
ишь как здорово получилось, - и насмешливо добавляет: - Придет на свидание
Люська, а ты уже награжден. Жених!
   От этих слов командира у меня вдруг начинает тоскливо щемить в груди.
   "Если он так говорит Лешке, то, видно,  считает  именно  его  достойным
нашего санинструктора. Не сказал же он этого мне или  Кривенку,  а  именно
Лешке. Значит, все же если ничего и не было, то могло быть у него с Люсей,
неспроста  такие  намеки",  -  снова  печально  думаю  я.  Но   Задорожный
недовольно хмыкает:
   - Нужна мне Люська... как собаке пятая лапа. Не таких видели.
   Я не знаю, что и думать. Не поймешь сразу, то ли он притворяется, то ли
говорит  правду.  Снова  появляются  вчерашние  подозрения,  противные   и
мучительные. Я стараюсь подавить их в своей душе.
   - Хе, Люся! - иронически хмыкает  Лешка.  -  Мы  тут  головы  под  пули
подставляем, а  она  с  тыловиками  милуется.  Тоже  медаль  зарабатывает.
Капитан этот... Как его? Мелешкин. Давно она с ним крутит. Знаю я.
   Капитан Мелешкин! Это такой  красивый  чернявый  весельчак  с  усиками.
Действительно, однажды на марше я видел, как  он  ехал  верхом  на  лошади
возле санитарной повозки и все угощал чем-то девчат и Люсю тоже, а она  уж
очень счастливо смеялась тогда.
   Уныние  и  раздраженность  окончательно  овладевают  мной.   Становится
досадно на себя и на все на свете. Но где-то в глубине сама  собой  живет,
не соглашается упрямая мысль: нет, не может она быть плохой, не может. Она
не такая. А время идет. В окоп заглядывает солнце  и  начинает  припекать.
Плечи и туловище еще в  тени,  а  головам  жарко.  Желтых,  по-стариковски
кряхтя, пересаживается к противоположной стене, в тень.
   - Гляди ты: молчат! Ни одной мины. Удивительно! - говорит он. - Ну,  до
вечера досидим, а там на новое место.
   Попов надевает гимнастерку и  любуется  своей  сегодняшней  обновкой  -
погонами. Вся одежда на нем подогнана,  пуговицы  застегнуты,  над  правым
карманчиком три узкие полоски-нашивки за ранения.  Эти  нашивки  мало  кто
носит из нас, хотя многие были ранены, но у Попова они на месте.  Как  раз
под  ними  рубиновой  звездой  краснеет  орден.  На  одном  зубчике  эмаль
выкрошилась, и он побелел, но  привинчен  орден  заботливо  -  на  красной
суконной  подкладке.  Наводчик  выглядит   аккуратистом,   сразу   заметна
склонность к военной службе, только вот звание  маловато  -  ефрейтор.  Но
будь он сержантом,  думается,  его  подчиненным  пришлось  бы  несладко  -
характер у Попова тихий, но упрямый и въедливый. Особенно в мелочах.
   - Ты, брат, теперь как генерал, -  усмехается  Желтых.  -  Знаешь  что?
Сделай и мне такие погончики. А? А то эти - будто  из  них  черти  веревки
вили. После войны расплачусь. Приглашу тебя в гости из твоей Колымы...
   - Зачем Колымы? Якутии! - чуть обиженно поправляет Попов.
   - Ну из Якутии. У вас мерзлота,  а  у  нас  на  Кубани  фруктов,  дынь,
арбузов - завались. Накроем стол в садике, самовар  раздуем.  Поллитровку,
конечно... Ну и остальное. Моя Дарья Емельяновна гостей любит!  Всю  жизнь
бы принимала. Такой характер... Раздавим  бутылочку,  вспомянем,  как  под
Яссами кукурузу ели, в окопах сидели... Кстати, надо бы написать Дарьке, -
вдруг вспоминает Желтых. - С самого Кировограда, пока фрицев  до  Молдавии
гнали, так и не написал. Хлопцы, у кого газетка?
   Бумаги у нас нет.  В  наступлении-то  ее  бывает  много  -  разные  там
фрицевские  блокнотики,  записные  книжечки  с   пружинками-скрепками   по
корешку, а теперь, кроме газеты, ничего - ни  на  курево,  ни  на  письмо.
Попов вынимает из кармана аккуратно сложенный номер  нашей  дивизионки,  и
старший сержант начинает выбирать краешек с полем пошире. Попов  дает  ему
химический карандаш, Желтых старательно его  слюнявит  и  начинает  что-то
выводить пристроившись на одном колене.
   - Так и напишем: Дарька, я жив, чего  и  тебе  желаю.  Маркел  Иванович
Желтых.
   Он  отрывает  от  газеты  полоску  и,  видя  наши  любопытные  взгляды,
поясняет:
   - А зачем много писать? Главное: жив.  Остальное  бабе  неинтересно.  Я
вообще несколько раз собирался написать больше, да все  некогда.  Известна
наша солдатская доля. Только карандаш послюнявишь - посыльный от  комбата:
"Желтых, пулемет уничтожить!" Пальнешь по пулемету - транспортер отогнать!
Там немецкая пехота чуть не  за  грудки  наших  стрелков  хватает.  В  нее
пошлешь десяток снарядов. А еще танки. Сколько мороки с ними! Процкий  мне
говорил однажды: "Ты - мой командующий артиллерией. И помни, чтобы никакой
задержки у пехоты". Говорю: "Если я командующий, то почему не генерал?"  -
"А за генерала ты справился бы?" - спрашивает  он.  "Ого,  еще  как.  Если
командиром  орудия  справляюсь,  то  генералом  и  подавно.  Было  бы  чем
командовать!" - с затаенной гордостью хвалится Желтых и прячет  в  пилотку
свое рекордное по краткости письмо.
   Нам  хорошо  тут.  Уходит  в   прошлое   тревожная   ночь,   постепенно
рассеивается страх. Кажется, все обошлось...
   И  именно  в  такой  момент,  когда  расслабляется  наше  внимание,  во
вражеской стороне что-то утробно и страшно взвывает. Я еще не понимаю, что
это, и только замечаю, как вздрагивает  под  шинелью  Лукьянов.  Маленькие
глаза командира удивленно  округляются,  загораются  и  вдруг  гаснут.  Со
ступеньки вниз на дно окопа падает Лешка,  и  тогда  до  сознания  доходит
смысл  этого  жуткого  звука.  Это  где-то  там,  за  вражескими  холмами,
разряжаются "скрипуны" - шестиствольные  немецкие  минометы.  Едва  только
утихает их протяжный зловещий скрип, как из  поднебесья  обрушивается  на,
нас пронзительный визг мин.  Кажется,  какая-то  невидимая  страшная  сила
низвергается на дрожащую землю. Я тычусь головой  в  колени  Кривенка.  Он
падает на бок, сверху сыплется в окоп земля, бьет в уши -  взрыв,  второй,
два сразу, три... Мы глохнем, задыхаемся в пыли, в песке и  земле;  пальцы
хватаются за что-то в поисках опоры. Земля будто разверзается от грозового
урагана  взрывов  и  дергается,  стонет,  дрожит,  отчаянно  сопротивляясь
страшной силе разрушения.
   Так мучительно медленно тянется время, все вокруг  рвется,  разлетается
вдребезги; утро темнеет, будто на землю опять надвинулась ночь. Во рту,  в
глазах, ушах  -  лесок  и  земля.  Тело  болезненно  ноет  от  неослабного
напряжения и каждого близкого взрыва. Все существо с ужасом  ждет:  конец,
конец! Вот-вот... этот! Нет... этот! Вверху воет,  скулит,  падает.  Земля
перемешивается с небом, все вокруг во  власти  безвольного  оцепенения.  И
вдруг сбоку слышится крик:
   - Попов! Прицел, так твою!..
   Это Желтых. Кто-то, больно наскочив  на  мои  ноги,  вылетает  в  конец
окопа. Я открываю глаза - на орудийной площадке в дыму  мелькает  согнутая
спина Попова. Возле меня  шевелится  в  земле  Лешка.  Кричит  и  ругается
Желтых, но взрывы и визг заглушают его. Еще вспышка - удар! На  нас  снова
обрушивается  земля.  Желтых  падает.  В   облаках   пыли   кто-то   опять
переваливается через меня - Попов!  Под  его  неподпоясанной  гимнастеркой
прицел, наводчик придерживает его рукой. В ту же минуту раздается еще один
взрыв по другую сторону окопа. В лицо бьет  пороховым  смрадом  и  комьями
земли. Я падаю на чьи-то засыпанные  по  шею  плечи  и  напрягаюсь,  чтобы
выдержать...
   Неизвестно, сколько мы лежим так, заваленные землей, оглушенные...
   Но вот немцы переносят огонь дальше, становятся глуше взрывы, и  первым
с  сиплой  бранью  выкарабкивается  из  земли  Желтых.   Вверху,   однако,
по-прежнему скулит и воет. "Скрипуны" за холмами, задыхаясь, бешено ревут,
земля разрывается; небо над ними почернело от  пыли  и  дыма.  Но  разрывы
постепенно отдаляются, и тугие комья перестают молотить наши спины.
   "Выжили! Уцелели!" - вспыхивает слабенькая, готовая  вот-вот  погаснуть
радость.  Отплевываясь  и  моргая,  я  выгребаюсь  из-под  земли.  Потный,
страшный, серый от пыли Желтых долго не может выбраться  из  окопа,  затем
встает на колени. Слабо шевелится  в  углу  Лукьянов,  отряхивается  рядом
Кривенок. Кажется, все целы - нам повезло. И в то мгновение, когда я думаю
об этом, рядом с диким испугом вскрикивает Лешка:
   - Командир! Танки!!!



11

   - Т-т-танки! Т-т-танки! Гляди! - заикаясь, кричит Лешка, то высовываясь
из окопа, то снова приседая.
   Смысл  этой  тревожной  вести  будто  кинжалом  пронзает  сознание.   Я
вскакиваю, выглядываю из-за развороченного бруствера  -  по  склону  холма
вниз в дымном грохоте быстро катится косяк рыжевато-серых немецких танков.
   Рядом со мной, часто моргая запорошенными песком глазами, на  мгновение
замирает Желтых. Будто не веря, приоткрыв рот, он несколько секунд смотрит
на танки и выбегает из окопа. За ним по ступенькам вылетает  Попов,  потом
я. Сзади бегут остальные.
   Пригнувшись, через взрытую минами площадку мы бросаемся к пушке.
   Я цепляюсь за станины,  сошники  хватает  Кривенок.  Желтых  с  Поповым
упираются в колеса. Пушка движется, но укрытие завалено комьями  земли,  и
она идет боком. Желтых ругается:
   - А ну поворачивай! Станину поворачивай!.. Лозняк? Такую твою...
   Я и сам знаю, что надо поворачивать, и  напрягаюсь  изо  всех  сил,  но
спешу, и все получается невпопад. Кое-как мы все же вытаскиваем  пушку  на
площадку,  заносим  станины.  Желтых,  пригнувшись,   кричит,   командует,
помогает затолкать пушку на место. Низко склоненное усатое лицо его в поту
и грязи.
   Танки бьют по пехоте, бьют, почти не останавливаясь. В воздухе гремит и
грохочет, поднебесье стонет, тяжелый железный  гул  ползет  по  земле.  Мы
бросаем станины. Я хватаюсь за стопоры, Задорожный сзади так рвет правило,
что чуть не сбивает меня с ног. Левой рукой я открываю  затвор,  а  Желтых
вгоняет в ствол бронебойный.
   Танки на передней траншее. Я быстро выглядываю из-за щита. Один  горит,
видно  подожженный  пехотой,  другой  мчится  почему-то   вдоль   траншеи.
Несколько пехотинцев бегут, согнувшись,  по  полю  в  тыл.  Желтых  что-то
кричит. Попов впивается в прицел,  и  вскоре  резкий  выстрел  бронебойным
глушит нас. Пушка подскакивает, больно толкает в плечо, я падаю: ребята не
успели упереть в землю станины.
   - Сошники! - кричит Желтых, низко пригнувшись за наводчиком, и  кулаком
толкает в спину Кривенка. Тот хватает сошник и  начинает  его  загонять  в
ямку. Второй сошник,  стоя  на  коленях,  втискивает  в  землю  ослабевший
Лукьянов.  Крикливая  властность  Желтых,  как  ни  странно,  успокаивает.
Кажется,  если  командир  здесь,  плохого  не  случится,  он  учтет   все,
скомандует, спасет, нам - только повиноваться.
   "Трах!" - бьет второй выстрел. Еле  заметный  красный  огонек  трассера
мелькает возле танка, щелкает о броню и отскакивает высоко в сторону.
   - Огонь! Огонь! Не медли, огонь!
   "Гах!.. Гах!.. Гах!.." - бьет пушка, подпрыгивая на  колесах.  Трассеры
не все заметны - некоторые снаряды  бесследно  исчезают  вдали.  Танки  от
первой траншеи, направляясь вдоль дороги, один за другим ползут  по  нашей
обороне. На их бортах видны черно-белые кресты. Поднимая тучи пыли, машины
тяжело  переваливаются  через  брустверы.  Длинные  их   пушки   угрожающе
покачиваются, грохочут выстрелами.
   - Огонь! - ревет Желтых. - Наводить лучше!
   Попов молодчина, наш хороший Попов! Он, пожалуй, единственный тут, кому
чужды и страх, и волнение. Он не спешит, не дрожит, теперь  он  ничего  на
свете не знает, кроме танка.
   "Гах! Гах!" - дергается пушечка.
   "Так, держись, Лозняк! Кажется, наступает твои час, - говорю я себе.  -
Ну, идите же, гады, идите! Ближе! Еще ближе!"
   Да, они идут. Уже перешли траншеи пехоты...  Но  что  это?  В  сплошном
грохоте с бессильной яростью снова кричит Желтых:
   - Не берет! Дьявол им в глотку! Бей по гусеницам, по гусеницам огонь!
   Не берет. Я тоже чувствую это.
   "Гах!" - подпрыгивает пушечка, стремительная  искорка  трассера  гибкой
стрелой мелькает вдали, бьет в башню танка и  отскакивает  в  сторону.  Не
берет! Немцы, видно, пустили на нас тяжелые танки. Может, это их "тигры"?
   Пехота наша  рассеяна,  вслед  за  танками  идут  немцы.  Наши  уходят.
Недалеко от огневой, низко пригнувшись к земле, обессиленно бредет сержант
с потным красным лицом. Одной рукой он тащит пулемет, другая, будто палка,
свисает до самой земли. За ним, то и  дело  оглядываясь,  бежит  невысокий
боец с патронными ящиками в руках. Кажется, это тот наш ночной знакомый  с
термосом.
   -  Стойте!  -  кричит  им  Желтых.  -  Стой,  куда  удираешь,  сволочь!
Расстреляю! Стой!
   Сержант кричит что-то в ответ, но  нам  ничего  не  слышно,  тогда  он,
присев, тычет рукой в сторону дороги. Желтых  оглядывается,  приседает  от
неожиданности и ругает уже неизвестно кого.
   - Станины влево! - командует он.
   Танки прорвались, обходят и быстро несутся вдоль дороги  к  деревне,  в
наш тыл...
   Мы заносим станины в сторону. Попов обеими руками подкручивает маховики
наводки. "Гах! Гах!" - гремят частые наши выстрелы, и коротко  позванивают
под ногами пустые гильзы. Хлопцы притихли, прижались к земле.  Это  плохо!
"Держись! Как-нибудь держись, - заставляю я  себя.  -  У  тебя  нет  права
бояться, трусить. У тебя один выход - драться!"
   - Ага! - наконец злорадно  вскрикивает  Желтых.  -  Один  есть!  Огонь!
Попов! Огонь!
   Не выдержав, я выглядываю из-за щита, и мгновенная  радость  охватывает
меня. Вот стоит он, уронив ствол орудия, в борту торчит  откинутая  крышка
люка. Рядом останавливается второй. Он чуть медлит, потом поворачивается в
нашу сторону, и я понимаю  -  заметил!  "Заметил,  теперь  достанется!"  -
мелькает в сознании, и сразу же перед огневой сверкает черная молния. Пыль
и смрад накрывают огневую. Тотчас раздается встревоженный крик Попова:
   - Кукуруз!.. Командир, кукуруз!..
   Танк за кукурузной кучей, она мешает стрелять. Надо разбросать  ее,  но
тут снова удар...  Тугая  пробка  забивает  уши...  Легкие  задыхаются  от
тротиловой горечи и пыльного удушья.
   - Так. Ничего, - глухо успокаивает кого-то командир.
   Чувство  реальности  обострено.  Внимание  предельное.  Мысль  работает
быстро  и  четко.  Я  понимаю,  что  надо  бежать  навстречу   танку,   но
неподвластная мне тяжесть свинцом наливает ноги. Ненавидя себя, я медленно
приподнимаюсь  из-за  щита,  а  танк,  крутнувшись  на   одной   гусенице,
сворачивает с дороги и вдруг  направляется  сюда,  покачивая  перед  собой
длиннющим хоботом пушки. Сейчас она снова выстрелит... Сейчас! Сейчас!  Во
мне все напрягается - переждать выстрел, затем... Но  в  это  время  сзади
раздается команда!
   - Лукьянов, убрать!
   Лукьянов! Сразу спадает напряжение. Пойдет Лукьянов. Конечно