как хорошо тут - привольно и  широко,
как много воздуха! И я думаю, как мало надо человеку, чтобы  почувствовать
незамысловатую прелесть жизни, коротенькую, на несколько  минут,  радость.
Потом эта радость исчезнет, человек слишком быстро привыкает к хорошему  и
перестает ощущать его.
   Пехота тоже задвигалась. Кто-то  зовет  какого-то  Солода,  в  сумерках
бряцает  оружие,  слышится  приглушенный  топот   ног.   Собрав   котелки,
Задорожный с Лукьяновым уходят по тропке к полоске подсолнуха в тыл.
   Скоро ужин. Я ложусь на закиданный кукурузой бруствер и гляжу вверх.  В
высоком и еще прозрачном небе горят россыпи  звезд,  но  их  как-то  мало,
совсем не то что зимой.  Широко  и  раздольно  поблескивает  ковш  Большой
Медведицы. По давней школьной привычке я провожу  от  его  края  прямую  и
нахожу Полярную в хвосте Малой Медведицы. Там, далеко на севере, в стороне
от отрогов Карпат, что  в  погожий  день  синеватой  дымкой  выступают  на
горизонте, лежит мой край, моя истерзанная Беларусь. Скоро исполнится год,
как я оставил ее. Беспомощного, спеленатого бинтами, с  перебитым  бедром,
самолет перенес меня в тыл, добрые люди выходили,  я  снова  веял  в  руки
оружие, но там остались мои земляки, мои старенькие родители,  остались  в
лесах партизаны родного отряда "Мститель". Я не  попал  к  ним  обратно  -
военная судьба забросила меня на фланг огромного фронта в  Румынию;  но  -
что поделаешь - моя душа там, в далекой лесной стороне. Как  аист,  кружит
она  над  ее  полями,  перелесками,  большими  и  малыми   дорогами,   над
соломенными стрехами ее деревень. Днем и ночью стоят перед  моими  глазами
синеокие озера нашего края, шумливые дремучие боры, полные всякого  зверья
и птиц, поживы в ягодную летнюю и осеннюю  грибную  пору,  столь  памятные
загадочными  детскими  страхами.  Но  то  было  давно,  в  полузабытое   и
непостижимо  беззаботное  время,  когда  на  земле  был  мир.  Теперь  все
изменилось. Теперь в черной тоске молчат деревеньки, пустуют  поля,  а  на
западе над борами еще катится голосистое эхо  партизанских  боев.  Другой,
суровой и беспокойной жизнью  живет  теперь  моя  Беларусь,  непокоренная,
героическая, славная многотрудными делами тысяч своих сражающихся и павших
сынов. И я всегда ношу в себе молчаливую гордость за  них,  скромных  моих
земляков, и знаю, что я в большом неоплатном долгу  перед  моей  землей  и
моим многострадальным народом. Но я только солдат, - видимо, час не пробил
еще, и я жду, терпеливо и долго.
   Рядом на жесткие стебли маскировки опускается Кривенок. Он не  ложится,
как я, а молча сидит и вглядывается в ночь. Мне  снизу  хорошо  видна  его
настороженная и какая-то четко-нервная худая  фигура;  голова  у  Кривенка
большая, лобастая, пилотка надета поперек. Парень он с норовом, молчун  и,
как  говорит  Лешка,   совершенно   без   чувства   юмора,   поэтому   они
принципиальные противники. Меня также не очень располагает  его  характер,
но мы тут самые молодые с ним, что невольно и без слов дружески  связывает
нас. И еще: с самого начала войны наши сердца глухи к слову "почта". Мы не
бросаемся, как все, к солдату, который приносит  из  штаба  письма,  никто
никогда не прислал нам ни одного треугольника. Мои родители в оккупации, у
Кривенка их нет совсем.
   Но вообще он неплохой товарищ, хоть и  упрямый.  Правда,  из-за  своего
упрямства Кривенок уже не раз был наказан. Как-то, возвращаясь из санбата,
где ему  залечили  рассеченное  лицо,  он  встретил  разведчиков  с  двумя
немцами. То были  "языки",  за  которыми  ребята  несколько  ночей  подряд
ползали в тыл к врагу и теперь, довольные удачей, вели пленных в штаб.  Но
где Кривенку было разбираться в этом, если еще болела щека и  жажда  мести
распирала его душу. Он  набросился  на  пленных.  Взбешенные  хлопцы  едва
спасли "языков" и вместе с  ними  привели  в  штаб  Кривенка,  под  глазом
которого расплывался багровый синяк.
   В штабе его долго ругали разведчики, начальники служб и,  наконец,  для
окончательного разговора привели к командиру дивизии. Тот так же, не щадя,
отчитал солдата, но Кривенок не промолвил ни слова в свое оправдание,  все
молчал, и полковнику, наверное, показалось, что он  раскаивается.  Вдоволь
покричав, командир спросил:
   - Ну, ты понял? Будешь еще самоуправничать?
   Солдат, насупив изувеченное лицо, молчал.
   - Я спрашиваю! Отвечай!
   - Попадутся - все равно поубиваю, - мрачно пообещал Кривенок.
   Этот ответ и решил судьбу упрямого солдата. Кривенок попал  в  штрафную
роту, где ему, однако, посчастливилось - провоевал  три  долгих  месяца  и
даже не был ни разу ранен. Потом на бесчисленных дорогах войны он все-таки
отыскал свою часть и однажды с трофейным пулеметом на  плече  заявился  на
батарею. Желтых ворчливо пожурил хлопца  и  зачислил  его  в  пулеметчики,
разумеется, по совместительству с обязанностями орудийного номера.
   - Слушай, Кривенок, - спрашиваю я, - откуда ты родом?
   - А ниоткуда.
   - Как это?
   - А так. Родился под Смоленском. А потом, когда мать умерла, где только
не побывал. Все детдома обошел.
   - Плохо все же так... без родного угла.
   - А на черта мне угол. Тебе много пользы от него?
   - Много, - говорю я, подумав.
   - А мне плевать. Гадов бить всюду одинаково, - ворчит Кривенок. Голос у
него раздраженный, отрывистый.
   - Чего это ты нервный такой? - как можно добродушнее спрашиваю я.
   Но Кривенок только ругается:
   - А  ты  не  будешь  нервный?..  Расписать  тебе  морду  так  -  небось
занервничаешь.
   - Люди с разными лицами живут.
   - Живут! - Он ерзает на комьях и глядит в сторону, опершись на  локоть.
- Знаю, как живут. Каждому от тебя отвернуться хочется.
   - Это ты напрасно. Девок же у нас нет. Чего стыдиться?
   - Девок, девок! - едва слышно ворчит Кривенок. - Плевать мне на девок.
   Однако он заметно нервничает, швыряет в темноту ком земли, вытягивается
на бруствере и снова садится.
   - Да и тут... Люська эта ходит...
   Так вот в чем дело! Это правда, она всегда меняется,  становится  более
сдержанной и мрачнеет, когда встречается взглядом с Кривенком, хотя  ведет
себя с ним, как и  со  всеми.  Да  и  Кривенок,  кажется,  старается  быть
подальше от нее и никогда не заговорит, не  поздоровается.  И  вдруг  меня
осеняет догадка, от которой холодеет на сердце. Неужели? Но, видимо,  так.
И Кривенок, будто в подтверждение моей мысли, говорит:
   - Как к малому или больному ко мне... Раньше такая не была.
   "Ну вот! Так оно и есть. И ему она не дает покоя в жизни", -  думаю  я.
Теперь  понятно,  отчего  он  такой  нервный  и  грубый,  особенно   когда
появляется Люся.
   Затаив дыхание я жду, что еще скажет он, но Кривенок молчит, и  я  тоже
умолкаю. Что я могу сказать ему? Сказать, что и мне  она  снилась  дважды,
что и я вот теперь лежу  и  думаю:  придет  ли?  Так  хочется  видеть  ее,
слышать, чем-нибудь  угодить  ей.  Необыкновенная,  непонятная  и  никогда
прежде не испытанная нежность к этой девушке наполняет меня.
   Эх, Люся, Люся! Когда я пришел в полк, она была на  батарее  санитарным
инструктором. Я видел девушек-санинструкторов и в  других  подразделениях;
они, казалось мне, несколько свысока относились к нашему брату  солдату  и
больше тянулись к офицерам. Это было понятно, но это  и  отталкивало  нас.
Синеглазка же была простая, удивительно общительная и ко всему  еще  очень
красивая девушка. Невысокая, подвижная, с виду  совсем  еще  девчонка  лет
шестнадцати, она вела себя так,  будто  не  знала,  какая  на  самом  деле
хорошая. У нас она пользовалась  всеобщим  уважением:  и  у  бойцов,  и  у
командиров, молодых и постарше. Мы чуть ли не наперебой старались  сделать
ей что-либо приятное, как-нибудь облегчить нелегкую  ее  фронтовую  жизнь.
Правда, она не из тех, кто  принимает  ухаживания  и  заботы.  Усердная  в
службе, Синеглазка сама задавала нам немало хлопот своими заботами о нашем
здоровье, быте, гигиене. Видно, потому, а может,  по  какой-нибудь  другой
причине начальство и решило забрать ее в полковую санчасть. Ее перевели от
нас, но никем не заменили, а девушка  не  забывает  своей  батареи,  почти
каждую ночь прибегает к нам, и, наверное, половина из нас тайком  влюблены
в нее. А она будто и не замечает того -  по-прежнему  со  всеми  одинаково
весела и, как всегда, заботится о нашей окопной  жизни.  И  все  же  порою
кажется мне, что это не совсем так, что кто-то приворожил ее сердце, иначе
не присохла бы она так к нашему расчету.
   Мы молчим и терпеливо ждем, сторожко вслушиваясь в неясные звуки  ночи,
- только тех, привычных и желанных нам звуков не слышно.
   - Да... Ну что ж, - отвечает Кривенок на какие-то свои мысли. -  Поздно
уже.
   У меня ноет, щемит сердце, и все думается,  что  сегодня  Люся  уже  не
придет.



4

   Но она все же приходит.
   Приходит, когда мы уже почти теряем надежду увидеть ее и  молча,  уныло
сидим на бруствере. Рядом на огневой лязгает затвором Попов. Желтых  стоит
на площадке между станин и по-стариковски глухо покашливает. Мы ждем наших
ребят с ужином и наконец слышим в сумерках знакомые голоса. Полные котелки
теперь уже не брякают, бойцы  мягко  ступают  резиновыми  подошвами  своих
кирзачей, все явственнее доносится их говор,  и  мы  вслушиваемся.  Что-то
невнятное  тихо  произносит  один  голос  -  наверное,   Лукьянов,   потом
отзывается второй, - погромче - это Задорожный, и вдруг слышится тоненький
девичий смех. Кривенок вздрагивает и напряженно вглядывается в темноту.
   - Ужин идет, - как всегда глуховато, но с заметной  живинкой  в  голосе
объявляет Желтых. - А ну, давай тяни палатку!  -  И  вынимает  из  кармана
ножик с деревянным черенком.
   Этим ножом старший сержант, как отец в большой  семье,  режет  для  нас
хлеб, открывает консервы, колет сахар.
   Пока Кривенок отряхивает запыленную за день плащ-палатку, они  подходят
втроем. Лешка весело зубоскалит, явно адресуясь к Люсе, и она приглушенно,
радостно смеется.
   - Полундра! - еще издали шутливо кричит  Задорожный.  -  Ложки  к  бою,
гвардейцы!
   - Добрый вечер, мальчики, - доносится из темноты  такой  необычный  тут
своей задушевностью девичий голос.
   Мы разноголосо здороваемся:
   - Здрасьте!
   - Добрый вечер!
   - Законно! Вечер на "пять"! -  развязно  объявляет  Задорожный.  -  Вот
ужин. А вот Люсик. Отведать, проведать и так далее.
   Он ставит на землю котелки с супом и чаем.  Лукьянов  вынимает  зажатую
под мышкой буханку и кладет на разостланную Кривенком палатку. Но  мы  уже
забыли, что проголодались, сидим и смотрим на нашу долгожданную гостью.  А
она тут  как  дома,  опускается  на  колени  рядом  с  Желтых,  снимает  и
расстегивает свою толстенную медицинскую сумку.
   - Молодец, Люська, - довольно говорит Желтых.  -  Не  забываешь  старых
друзей.
   - Ну как же я могу вас забыть, - улыбается Люся - Вот мазь принесла.  У
нас не было, так попросила, привезли из медсанбата... Мазать  три  раза  в
день. И бинт, пожалуйста, новенький, для перевязки.
   - Ну, спасибо. Но ведь сколько я этих мазей уже перемазал...
   Желтых рад ее заботе,  довольно  сопит  и  сует  баночку  в  карман.  У
командира на ноге экзема, которая особенно беспокоит  его  в  жаркие  дни.
Люся настойчиво лечит Желтых уже не одну неделю.
   - То была так себе.  А  эта  новая...  -  уверяет  Люся.  -  Только  не
лениться, мазать три раза в день... Вот еще, забыла: комиссия  в  четверг,
так что, может, отпуск получите.
   - Ого! - не выдерживает Лешка.  -  Вот  это  да!  На  Кубань.  К  Дарье
Емельяновне! Возьми меня в адъютанты. А, командир?
   - Ладно!.. Рано еще ржать, - говорит  Желтых  и,  позванивая  медалями,
принимается за хлеб. - Думаешь, комиссуют? В  медсанбат  положат  да  мази
пропишут.
   - О, тоже неплохо! Медсанбат! Сестрички-лисички. Не хуже Емельяновны, -
паясничает Лешка. Примерившись, он норовит выхватить из-под ножа командира
горбушку, но Желтых бьет его по руке.
   - А ну погоди! Порядка не знаешь.
   Возле Люси, несмело переминаясь с ноги на ногу, стоит Попов.
   - Товарищ Луся. Сильно тебя просить хочу, - говорит он и смолкает.
   - Ну что, Попов, говорите.
   - Жена письма не слал. Почему не  слал  -  не  знай  Попов.  Надо  штаб
документ пиши. Бумага печатку ставь.
   - Послать запрос? - догадывается Люся.
   - Вот, вот, запрос...
   - Хорошо. Попрошу завтра в штабе. Скажите мне адрес.
   Попов чешет затылок и вздыхает.
   - Якутия. Район Оймякон...
   - Боится, чтобы жена к шаману не перебежала...  Пока  он  тут  кукурузу
ест, - подтрунивает Лешка.
   Люся с обидой упрекает его:
   - Ну что вы, Задорожный. Все с шутками.
   - Жена нету ходи шаман. Шаман нету Якутия, -  серьезно  говорит  Попов,
делая ударение в слове "Якутия" на "и".
   - Не слушайте его, Попов. Я все сделаю завтра, - просто обещает Люся  и
закрывает сумку.
   - Ну, дочка, садись ближе, поужинай с нами, - приглашает ее командир.
   Однако Люся поднимается с земли.
   - Нет, нет, вы ешьте. Я уже...
   Она берегся за сумку, и мне вдруг становится нестерпимо грустно оттого,
что Люся вот-вот уйдет и я останусь в  ожидании  нового  далекого  вечера.
Девушка спешит и старается на ходу закончить свои дела.
   - Лукьянов, вы все болеете? А как у вас с акрихином? Весь выпили?
   - Еще на два приема  максимум,  -  тихо  и  тоже  с  затаенной  грустью
отвечает Лукьянов.
   - Это мало. Возьмите еще немного.  Только  принимать  регулярно.  А  то
некоторые выплевывают...
   - Ото! Из таких ручек выплевывать? - притворно удивляется Лешка. -  Вот
никакая холера не берет! А то из твоих, Синеглазка,  ручек  по  килограмму
этой отравы съедал бы. Ей-богу! Чтоб я сдох!
   - Ох и весельчак же вы, Задорожный! Насмешник! -  улыбается  в  темноте
Люся.
   Желтых тем временем раскладывает на  палатке  шесть  ровных  солдатских
паек и, видя, что мы медлим, привычно покрикивает:
   - Ну, чего ждете? Калача? А ну хватай, живо!
   Задорожный огромной пятерней хватает горбушку, сразу надкусывает ее  и,
по-восточному скрестив ноги, усаживается возле палатки. Степенно берут  по
пайке Попов и Лукьянов, поудобнее устраивается на земле  командир.  Только
мы с Кривенком неподвижно сидим на бруствере.
   - Нечего дремать - суп остыл. Налегай, гвардия! Синеглазка, пожалуйста,
ко мне, будем на пару, так сказать,  есть  и  так  далее,  -  с  легкостью
провинциального ухажера обращается Лешка к девушке.
   Люся, однако, пробует его обойти.
   - Нет. Вы ешьте, а мне еще в другой расчет, к Степанову нужно.
   - Без тебя? Ни в жисть, - вскакивает и преграждает ей путь Лешка. -  Ну
хоть пробу снять. Одну ложечку...
   Люсе, видно, совсем не хочется есть,  но  попробуй  отвяжись  от  этого
Лешки. Кривенок неподвижно сидит на бруствере  и  безучастно  глядит,  как
распинается Задорожный. Мне тоже почему-то неприятно и уже хочется,  чтобы
Люся не послушалась Лешки и ушла. Но она  не  уходит.  Лешка  деликатно  и
уверенно берет девушку за узенькие плечи и подводит к своему  месту  возле
палатки. Мне кажется, что она оттолкнет его нахальные  руки,  я  уже  хочу
крикнуть: "Отвяжись, нахал!" - но Люся вдруг послушно и  легко  садится  с
ним  рядом.  Лешка   доволен,   он   добился   своего   и,   враз   сменив
притворно-ласковый голос на грубый, кричит в нашу сторону:
   - Эй, Кривенок! Не ешь - дай ложку!
   - Иди к черту, - бросает Кривенок и вытягивается на земле.
   Я вынимаю из-за голенища ложку и  протягиваю  ее  Люсе.  Но  Люсе  она,
конечно, не достается - Задорожный вырывает ложку из моих рук,  а  свою  с
нагловатой услужливостью сует девушке.
   - Ну,  я  только  попробовать,  -  смеясь  и,  кажется,  довольная  его
вниманием, говорит Люся. - Раз вы такие гостеприимные...
   - Мы? Го-го! Мы и самого  румынского  короля  кукурузой  накормили  бы.
Котелок бы облизал! - хвастает Задорожный.
   Люся зачерпывает суп. Какое-то время все молчат, работая ложками, потом
Желтых объявляет:
   - А кулеш как будто ничего: есть можно... Ну, что там  слышно  в  ваших
медицинских тылах? - спрашивает он девушку. - Скоро ли нам,  дармоедам,  в
наступление? А то всю румынскую кукурузу поедим.
   - Ерунда!  Куда  спешить?!  От  кукурузы  это  не  зависит,  -  говорит
Задорожный.
   Но Желтых не терпит, когда ему возражают:
   - Много ты понимаешь: не зависит! А  ну  скажи,  Лукьянов,  зависит  ли
наступление от харчей?
   - Безусловно, - тихо отвечает Лукьянов. - Харч - экономический  фактор,
составной элемент, так сказать, всех действующих на войне сил...
   Люся слушает их разговор, съедает несколько ложек супу  и,  взглянув  в
нашу сторону, говорит:
   - Что же это: я ем, а хлопцы голодные.
   - Не помрут, потерпят! - бросает Лешка.
   - Ну как же! Идите кушать, ребята, - зовет Люся.
   - Сиди, говорю! Они не голодные. Лозняк, ты голоден, что ль?
   - Сыт! - кусая губы, зло говорю я.
   - Ну вот видишь: он сыт!
   - Ой, неправда. Притворяется, - говорит Люся, оглядываясь.
   Я молчу.
   - Павлик,  а  ты  чего  заупрямился  сегодня?  -  ласково  говорит  она
Кривенку.
   - А ничего.
   - Иди кушать.
   - Ладно, отстань.
   - Ну, что это вы такие, мальчики? Тогда это оставьте им.
   Люся решительно забирает с палатки хлеб, котелок  с  остатками  каши  и
идет к нам.
   - Ешьте, - просто говорит она, подавая мне котелок, хлеб и ложку.
   Кривенок что-то хмыкает и начинает закуривать. Курить  открыто  нельзя,
но парень, видимо, забывает об этом и ярким огоньком раздувает цигарку.
   - А ну, осторожней там! - строго прикрикивает Желтых. - Закочегарил!
   - Будем есть? - тихо говорю я Кривенку, но он не отвечает, а все курит,
курит.
   "Вот тебе и радость, - думаю я. - Вот и дождались..."
   С болью и досадой я поглядываю на тусклую в  сумерках  фигуру  Люси,  с
ненавистью - на Задорожного и не могу понять, как это  она  не  видит  его
наглости, не замечает пошловатых шуток, относится к нему так, будто он тут
лучший среди нас, и мне даже кажется, что ей хорошо вот так сидеть  с  ним
рядом и есть суп.
   - Ну, вот что! Поужинали - дай  бог  позавтракать,  -  говорит  Желтых,
вытирая усы, и принимается за второй котелок. - Теперь будем пить чаек...
   Но попить чаю ему не удается. Не успевает он снять крышку,  как  вверху
неожиданно и визгливо звучит: "И-у-у... И-у-у..."
   "Тр-рах! Тр-рах! Тр-рах!" - гремят в темноте вокруг нас взрывы. Горячие
волны бьют в спины, в лица, обдают  землей.  Близкое  пламя  на  мгновение
вырывает из  темноты  испуганные  лица,  ослепляет.  И  снова  в  воздухе:
"И-у-у... И-у-у!"
   - Ложись! - властно кричит Желтых. - В окоп!
   Я переваливаюсь через бруствер и падаю вместе со всеми  в  черную  тьму
окопа. Кто-то наваливается на меня, больно ударив каблуком в спину.  Земля
под нами рвется, вздрагивает раз, второй, третий... По  головам,  согнутым
спинам ударяют комья земли, и снова все утихает.
   - Собаки! - говорит в напряженной  тишине  Желтых.  Расталкивая  нас  в
темноте, он начинает вставать. - Засекли или наугад?
   За командиром шевелятся остальные, кажется, все целы.
   - О господи! И напугалась же я, - вдруг совсем рядом отзывается Люся, и
я вздрагиваю - ее теплое, слегка дрожащее тело только  что  прижималось  к
моей спине. С непонятной неловкостью я отстраняюсь и,  обрушивая  землю  в
окопе, даю место девушке.
   Мы все встаем, вслед за Желтых  начинаем  вылезать  на  поверхность.  А
возле плащ-палатки, будто ничего не было, спокойно доедая свой суп,  сидит
Лешка.
   - Ну и быстры же на подъем! - язвит он. - Трах-бах - и уже  в  траншее.
Вояки! Одним лаптем семерых убьешь.
   Ему никто не отвечает. Желтых стоит, вслушиваясь  в  тревожную  тишину.
Впереди над холмами взлетает первая за  сегодняшний  вечер  ракета.  Теряя
огневые капли, она разгорается, полминуты мигает далеким дрожащим огнем  и
гаснет.
   - А ты не очень-то! - говорит Желтых. - Гляди, кабы боком  не  вылезло.
Дошутишься.
   - Ха! Двум костлявым не бывать - одной н