плошной гул.  Наполняя
собой поднебесье, он растекается  во  всю  ширь  земли.  В  тревоге  опять
сжимается сердце. Конечно, это немецкие самолеты.  Они  идут  на  деревню.
Идут  ровно  и  тяжело,  будто   ползут,   по-гусиному   поджав   короткие
лапы-колеса. Их много, и я не считаю их. Я вижу только, как трое с  хвоста
этого  каравана  ложатся  на  крыло  и,  коротко   блеснув   пропеллерами,
сворачивают на нас...



20

   Густой и стремительный, как горный обвал, рев пикировщиков  отбрасывает
меня от стены укрытия. Всем телом ощущая неотвратимую опасность, я  толкаю
Люсю в угол, и в тот же момент первая бомба  выбивает  из-под  ног  землю.
Взрывы обрушивают на нас поднятые из глубины тяжелые глыбы  земли.  Гаснет
солнце. Воздух разрывают тугие пыльные волны. Сплошь песок, огонь и  лютый
ад взрывов. Обхватив руками голову, я жмусь в угол,  как  могу,  прикрываю
Люсю,  придерживая  меж  коленей  автомат.  При  каждом   взрыве   девушка
вздрагивает, так же  вздрагивает  земля,  дрожу  и  я.  Видно,  нет  такой
человеческой силы, которая бы устояла перед страшной силой  взрыва.  Бомбы
рвутся по три сразу. "Тр-р-рах! Тр-р-рах!" Кажется, земля вот-вот хрястнет
всей своей толщей и, как огромная  перезрелая  тыква,  развалится  на  две
половинки.
   Я напрягаюсь, рев приближается, визг - и снова: "Тр-р-рах! Тр-р-рах!"
   Девять взрывов подряд. Вокруг еще оседает земля, сверху  сыплются  тучи
песка, поднятого бомбами, в одной стороне рев глохнет, но сразу  нарастает
в другой. Я не знаю, жива ли Люся, она сжалась за моей спиной. Сквозь пыль
не видно самолетов, но, кажется,  они  уже  входят  в  пике.  Слышно,  как
отрываются и с визгом летят на нас бомбы. "Тр-р-рах!"  -  бьет  где-то  по
окопу Кривенка. "Пропал парень", - мелькает мысль. Сразу же снова визг и -
"тр-р-рах!" Второго взрыва почему-то нет, может, бомба  не  взорвалась?  Я
жду захода третьего пикировщика. Пока мы  живы,  но  неужели  погибнем  от
последнего взрыва? Должны же  у  них  кончиться,  наконец,  эти  проклятые
бомбы.
   Третий "лапотник" немного запаздывает, пыль успевает  осесть,  пока  он
заходит со стороны солнца. Но вот опять по  изрытой  огневой  стремительно
мелькает тень и пронзительно визжат бомбы. Они рвутся где-то в стороне,  и
у меня появляется надежда - уцелели! Я еще боюсь поверить  этому,  но  гул
отдаляется.  Теперь  надо  ждать  пехоту.  Я  отстраняюсь  от  Люси,   она
вскидывает голову - с ее волос сыплется песок, оба мы  по  пояс  в  земле.
Убитым также досталось, у Панасюка  осколком  распорот  ботинок,  из  него
вылез клок грязной портянки.
   Я стряхиваю песок с автомата и вскакиваю. Бруствера почти нет.  Укрытие
завалило землей. Подбитая  пушка  скособочилась,  одна  станина  задралась
сошником вверх.
   Немцы! Они бегут из подсолнухов в поле, к нам в тыл, к деревне.  Видно,
как болтаются в воздухе ремни  их  автоматов.  Двое  ближних,  пригибаясь,
опасливо  поглядывают  в  нашу  сторону.  Я  дергаю  рукоятку  и,   быстро
прицелившись, стреляю раз, второй,  третий.  Однако  немцы  бегут.  Видно,
автоматом их не возьмешь. Но почему молчит пулемет? Неужели?..
   - Кривенок! Кривенок! - кричу я. - Огонь! Слышишь, огонь!
   Я вижу его: он жив, сидит в конце полузасыпанного, обмелевшего окопа и,
черный как цыган, осатанело глядит  на  меня.  Рот  его  открыт,  на  лице
гримаса отчаяния.
   - Огонь! Видишь? Кривенок!
   - К черту! Все к черту!!! - вдруг кричит он таким голосом, от  которого
у меня содрогается сердце, и вскакивает.  Он  вытаскивает  из  земли  свои
босые, без сапог, ноги и, шатаясь, вылезает  из  окопа.  Пулемета  его  не
видно.
   - На кой черт сидеть! Хватит! Прорываться! Слышишь? - кричит и ругается
он, вваливаясь в наше разрушенное укрытие.
   Я не могу понять, что случилось с ним,  а  парень  хватает  из-под  ног
гранаты, Люсин автомат.
   - Убираться отсюда! Довольно! Прорываться! Ну? - кричит он и  бросается
на бруствер.
   - Стой!
   Я хватаю его за ногу, он сползает вниз,  вывертывается,  вскакивает  на
колени и вперяет в меня обезумевший взгляд:
   - Ага! И ты! И  ты  из-за  нее?  И  тебе  она  люба?  Геройство  нужно?
Геройство? Тот в тылу герой! Ты - тут! Это она все наделала! -  размахивая
кулаками, кричит он на Люсю; на губах его пена. - Зачем ты прибежала? Кого
ты жалеешь? Его? Нас? Ты - мучительница!  Гадина  ты,  вот!  Ух,  сволочи,
гады!
   Этого я не ожидал. Это не слабость - это бешенство и глупость. Он сошел
с ума. У меня поднимается нестерпимая злость на него и до  боли  сжимаются
кулаки. Но ведь рядом немцы! Я снова выглядываю из окопа, однако немцев  в
поле уже нет - часть их прорвалась в лощину, в наш тыл,  во  фланг  полка.
Тогда я бросаюсь к парню и хватаю его за плечо.
   - Замри! - кричу я. - Замолчи! Очумел, дурень!..
   Но глаза Кривенка по-прежнему бешеные. Стоя на  коленях,  он  хрипит  и
наступает на меня:
   - Ага! Бить! Бей!! Стреляй!! На, стреляй!! На!
   Он рвет ворот гимнастерки, треснув, та расползается  донизу.  Я  хватаю
его за грудь, он цепко сжимает мои руки, мы недолго боремся, и  он  кричит
мне в лицо:
   - Из-за бабы все! Знаю. Гад ты, Лозняк, подлюга!
   - Замолчи! - со злостью кричу я и, собрав все силы, рывком  бросаю  его
на землю.
   Он падает навзничь, но все еще продолжает кричать:
   - Из-за бабы! На друга? Бабский заступник! С ней хочешь?..
   Меня взрывает от возмущения и злости на него.
   - Дурак ты! Балда! - кричу я. - Ослиная голова! Что ты понимаешь? Зачем
ты ее обижаешь? Задорожный сволочь! Он сачканул, чтобы не идти сюда. А она
бежала! Из-за нас! По-хорошему! По-человечески! А ты? Чего ты дуришь? Чего
бесишься? Пойми сначала!
   Кажется; мои слова удивляют его. Он  недоуменно  умолкает,  недоверчиво
смотрит на меня, потом  на  Люсю  и,  опершись  на  землю,  погружается  в
оцепенение. А Люся, с виду далекая от нашей ссоры, будто загнанный зверек,
жмется к стене. Она не плачет,  но  видно,  как  изо  всех  сил  старается
сдержать отчаяние и обиду в себе.
   Через  минуту  Кривенок  встает  и  садится.  Черная  с  взлохмаченными
волосами его голова бессильно свисает, как у пьяного. Я гляжу на его босые
ноги, на плечи с оторванными погонами. Рукав ниже плеча рассечен осколком,
на боку мокрое кровавое пятно. Непонятно, что случилось с парнем,  который
всегда был тверд и  держался  как  надо?  Неужели  нервы?  Но  я  не  хочу
успокаивать, уговаривать его, я знаю: чтобы привести его в чувство,  нужны
строгость, суровость. Но мне некогда - я боюсь, что к нам близко  подойдут
немцы, и бросаюсь к брустверу.
   Вокруг  огневой  -  пыльное  земляное  крошево.   Травянистый   участок
перекопан, будто его разрыло стадо огромных диких кабанов, повсюду  густая
россыпь глубоких и мелких воронок. Немцев, однако, вблизи не видно.
   Кривенок с гримасой отчаяния роняет  на  колени  голову  и,  уткнувшись
лицом в рукава, неподвижно сидит несколько  минут.  Затем,  обмякший,  но,
кажется, успокоенный, медленно поднимает лицо.
   - Ладно... Все! Но что делать будем? Пулемета нет.
   - А что делать? - как можно хладнокровнее спрашиваю я. - Вылезешь - тут
тебя и уложат. Навеки! Опять же - Лукьянов.
   - Ну, черт с ним, погибать так погибать,  -  зло  говорит  Кривенок.  -
Только он жить будет. Где же справедливость?
   Я молчу. Люся поворачивается к нему и, будто ничего не было, говорит:
   - Снимай гимнастерку, перевяжу!
   - Зачем? Теперь один черт! - мрачно бросает Кривенок.
   Люся больше не навязывается со  своей  помощью,  только  неодобрительно
смотрит на него.
   - Пить!.. -  опять  пробудившись,  одними  губами  шепчет  Лукьянов.  -
Пить...
   Люся вздрагивает, сжимает  челюсти,  на  ее  грязных  щеках  проступают
желваки. Будто сговорившись с Лукьяновым, рядом шевелится,  приподнимается
на локтях немец. Он, кажется, пробует встать, повернуться, но это  ему  не
удается, и он в отчаянии просит:
   - Wasser! Ein Schliik Wasser! Paul! [Воды! Глоток воды! Пауль! (нем.)]
   - Пить! Пить!.. - выдыхает Лукьянов и царапает землю пальцами.
   Люся круто изламывает на лбу брови, и  я  понимаю,  как  горько  ей  от
беспомощности. А немец все еще не умирает, все дрожит и просит:
   - Wasser! Wasser!
   Это нестерпимо - наблюдать последние страдания людей. Но  мы  не  можем
ничем им помочь, и я отворачиваюсь. Пригнувшись за разбитым бруствером,  я
смотрю в поле.
   По траншее идут немцы. Над бруствером мелькают их каски, темные пилотки
- они направляются куда-то в тыл, во фланг прорванной обороны. Видно,  они
махнули рукой на нашу огневую и спокойно обходят ее.
   - Огонь! - приказываю я сам себе. - Огонь!
   Но из чего огонь? Мой автомат выпускает две очереди и умолкает,  затвор
в последний раз тупо лязгает и больше уже не  взводится.  Люся  в  укрытии
ползает на коленях и перебирает  магазины,  ее  автомат  тоже  без  диска.
Кривенок безразлично сидит на  земле,  опустив  голову.  Что  ж,  остались
гранаты!
   Я вытаскиваю из земли РГД и поочередно поворачиваю рукоятки. В прорезях
появляются красные метки - гранаты на боевом взводе.
   Запихиваю их в карманы. Теперь будем ждать.
   - Пи-и-ить... Пи-и-ить... - совсем ослабело стонет Лукьянов.
   Я не отрываю взгляда от траншеи, знаю,  рано  или  поздно  они  все  же
полезут на нас. Солнце уже на закате, оно слепит глаза, но надо  смотреть,
не прозевать. Я немного успокаиваюсь, как вдруг тишину взрывает испуганный
крик Кривенка:
   - Люся!!!
   В голосе его такой ужас, что я на секунду мертвею, потом, повернувшись,
оглядываюсь, но поздно. На бруствере мелькают  подошвы  Люсиных  сапог,  и
девушка тотчас исчезает в ближней воронке. Меня бросает в жар  от  страха.
Что она задумала? Чего это она?
   - Люся! Ты куда? Люся!
   Но она, не отвечая, сразу  же  выскакивает  из  воронки,  бросается  на
присыпанную землей траву и быстро-быстро  ползет  к  танку.  Вот  она  уже
минует его и ползет, ползет дальше. Я напряженно слежу  за  ней  и  только
теперь понимаю: это она  к  ближнему  убитому  немцу.  В  руках  я  сжимаю
гранаты, окидываю взглядом простор, кажется, немцев не видно,  но  кто  их
знает... Подсолнух в двух сотнях шагов.
   Люся подбирается к немцу и какое-то время сидит, склонившись над ним. В
руках у нее появляется фляга, еще что-то, и  девушка  поворачивает  назад.
Оглядываясь, она быстро и ловко ползет, на мгновение исчезает  в  воронке,
но тотчас показывается. И тогда из подсолнуха бьет первая длинная очередь.
   Пули неровной редкой цепочкой взбивают пыль  на  разрытой  земле.  Люся
вздрагивает, на секунду притихает, оглядывается и еще быстрее устремляется
вперед.  Почуяв  недоброе,  ко  мне  на  бруствер  бросается  Кривенок.  Я
чувствую, как он впивается в  землю  руками  и  замирает.  У  меня  самого
холодеет сердце. Но что мы можем сделать тут без патронов?
   Низко наклонив голову, она упрямо ползет к нам. В одной ее руке обшитая
войлоком фляжка (наверное, вода!), в другой какая-то сумка или кобура. Ну,
скорее же, скорей! Из подсолнуха снова трещит очередь,  и  снова  замирает
мое сердце. Но Люся ползет. Она направляется в окоп, где до сих пор  сидел
Кривенок, туда ей ближе, чем  к  нам.  Кривенок  отскакивает  от  меня  и,
пригнувшись, бросается через площадку. Я с гранатами бегу вслед за ним.
   Тут несколько глубже и тише. Люся уже близко, она подползает  к  первым
глыбам окопа. Встретив наши испуганные взгляды, она  ободряюще  улыбается.
Эта ее улыбка, кажется, все переворачивает во мне.  Я  хочу  закричать  от
напряжения и страха за нее. Но Люся уже поднимается на  уцелевший  в  этом
месте бруствер. Кривенок, несмотря на опасность, встает  во  весь  рост  и
тянет навстречу ей руки. Она протягивает к нему  свои,  приподнимается  на
коленях и... падает.
   Бешеная очередь разрывных щелкает по брустверу,  по  земле,  по  траве.
Песок и комья хлещут по моему лицу,  запорашивают  глаза.  Инстинктивно  я
пригибаюсь, и в тот же миг меня пронзает отчаянный вскрик Кривенка.
   Сквозь слезы я бросаю взгляд  на  Люсю  -  она  молча  и  с  бессильной
покорностью ложится на  бруствер.  Рядом,  обхватив  руками  окровавленное
лицо, опускается на дно окопа Кривенок.
   Вот оно! Вот самое страшное, самое худшее, оно не миновало  нас!  А  из
подсолнуха бьет вторая,  третья  очередь.  Пуля  сбивает,  с  моей  головы
пилотку, и я снова прячусь за бруствер.



21

   - Люся! Люся! Люся! - неистово кричит в окопе Кривенок, и  я,  взглянув
на него сбоку, невольно ужасаюсь: у парня на иссеченном  лице  -  кровавые
пустые глазницы.
   - Люся! Где Люся?
   - Люся тут, тут Люся, - вдруг потеряв голос, шепчу я.
   А Люся тихо лежит на бруствере, положив  голову  на  протянутую  вперед
руку, и на лице ее - милая светлая улыбка, которую, наверное, в  последнее
мгновение увидел Кривенок, в протянутой руке фляга, в другой - брезентовая
кобура  с  ракетницей;  толстой  своей  рукояткой  ракетница  высовывается
наружу. Опомнившись и отчетливо осознав, что случилось, я беру девушку  за
тонкие, еще теплые кисти и, обрушивая с бруствера  землю,  стягиваю  ее  в
окоп. Маленькое гибкое ее тело легко ложится на мои руки.
   - Люся! - дико кричит Кривенок и окровавленными пальцами слепо шарит по
брустверу.
   Я  же  боюсь  отозваться,  боюсь  сказать  правду.  Тогда  он  так   же
исступленно начинает звать меня.
   - Сядь, - говорю я как можно спокойнее, но чужим приглушенным  голосом.
- Сядь... Сиди...
   - Где Люся? Лозняк, где Люся?
   - Все. Нет Люси...
   Кривенок умолкает,  сползает  вниз,  прикрывает  ладонями  лицо,  потом
вскакивает.
   - Гады!.. Изверги!.. Сволочи!..
   Он снова, как зверь в клетке, мечется по окопу, спотыкается о брошенную
на дне лопату и хватает ее.
   - Где он? Где тот проклятый фашист?
   Кривенок вылезает из окопа, зацепившись за  орудийный  сошник,  падает,
снова вскакивает. Он в бешенстве, ничего не видит, а я  держу  на  коленях
Люсю и не в силах остановить его, уговорить, успокоить. Пока он отыскивает
наше укрытие, из подсолнуха снова бьет очередь, разрывные  звучно  щелкают
вокруг.
   - Ага? - услышав выстрелы, обрадованно кричит Кривенок. - Ага!  Вот  вы
где! Сволочи! Гады!..
   Босой, в разодранной гимнастерке, с лопатой в руках  он  выбирается  на
бруствер и, широко расставив ноги,  слепо  направляется  туда,  в  сторону
выстрелов. Не выпуская из рук Люсю, я медленно поднимаюсь в  окопе,  а  он
широко и невидяще идет и идет, высоко и угрожающе подняв лопату, продолжая
ругаться. Через десяток шагов, однако,  падает  в  бомбовую  воронку.  Это
обнадеживает меня, я прихожу в себя и кричу:
   - Кривенок, стой! Стой! Не вылазь!
   Но он недолго лежит там,  встает  и  снова  бросается  туда,  навстречу
врагу. Я знаю, что все пропало, что только мгновения отделяют человека  от
его гибели. И когда из подсолнуха раздается  очередь,  я  закрываю  глаза.
Открыв их, Кривенка уже не вижу.
   Я снова опускаюсь на дно окопа и тихо, осторожно кладу на землю Люсю.
   Теперь я один. Один со своей бедой и своей несчастной любовью.  Впервые
я так безысходно чувствую  нелепую  свою  беспомощность  в  этих  огромных
жерновах войны, что со страшной силой перемалывают тысячи людских жизней и
уже дошли до моей...
   Я осторожно высвобождаю из тоненьких Люсиных  пальцев  ремешок  фляжки,
беру ракетницу - из кожаных ее гнезд торчат три цветные ракеты. Мне уже не
хочется ни есть, ни пить и ни жить, пропадает  и  желание  отстаивать  эту
разрушенную огневую, хочется только умереть, тихо и тут,  рядом  с  Люсей.
Однако вспоминаю тех, еще живых, в укрытии и с флягой в  руках  переползаю
площадку. Лукьянов неподвижно  лежит,  где  лежал,  и  молчит.  Мне  очень
хочется, чтобы он очнулся, чтобы заговорил, взглянул, -  страшно  погибать
одному. Я отвинчиваю флягу, поднимаю его запорошенную  землей  голову.  На
веке левого глаза - комок земли, я сбрасываю его, но зубы Лукьянова крепко
сжаты. Кажется, он уже умер.
   Я оглядываю остальных. Неподвижные,  окровавленные  тела,  омертвевшие,
забросанные землей лица... А красная длинная  стрелочка  на  часах  Желтых
по-прежнему  торопливо  бежит  и  бежит  по  черному  циферблату.  Эта  ее
живучесть возмущает меня - с какой-то суеверной неприязнью я  бью  по  ней
флягой, стекло рассыпается, и стрелка останавливается на цифре "11".
   Ну, что дальше?
   Рядом начинает стонать, "недогарок". Живуч! Наши все до одного полегли,
а он жив. Во мне загорается желание добить его, но припоминаю, что Люся не
дала мне это сделать в самом начале, и я  верю  ей.  Вероятно,  она  своей
женской душой почувствовала что-то такое, что недоступно нам,  ослепленным
кровью, ненавистью, горячкою боя. Черт с ним! Пусть умираем сам.
   Немец дергается, стонет и тихо просит в бреду:
   - Пауль! Пауль!.. Вассер!
   Пить? Нет, пить ты у меня не получишь.  Запрокинув  голову,  я  выливаю
себе в рот остатки теплой воды, а флягу швыряю в угол. Больше она  мне  не
понадобится. Потом ползком возвращаюсь в окоп.
   Люся лежит на комьях набросанной взрывами земли. Руки ее покоятся вдоль
тела, ноги вытянуты. Я сажусь рядом и поправляю на  загорелых  коленях  ее
коротенькую юбчонку. Тонкое девичье лицо уже заметно  побелело,  похудело.
Ее последняя улыбка, что взбудоражила наши с  Кривенком  души,  постепенно
гаснет, уступая место безучастной, тупой неподвижности. Меня удивляет  эта
мертвенность всегда такого подвижного, живого Люсиного лица,  удивляют  ее
глаза. Они, оказывается, совсем не синие, они серые, и я не  могу  понять,
почему они всегда казались нам синими, как васильки.
   Я закрываю их поочередно, левый и правый, - пусть спят...
   Что же делать дальше? Выбежать  вслед  за  Кривенком?  Застрелиться  из
ракетницы? Взорвать себя с Люсей?
   В углу на земляную труху всползает муравей. Земля  мелкая  и  вместе  с
муравьем все время осыпается. Муравей выкарабкивается из песчинок и каждый
раз начинает ползти сначала. Что значит бездумное упрямство! Я беру его на
ладонь и сдуваю на бруствер - пусть идет,  спасается.  Добра  ему  тут  не
будет.
   Нет, черта с два! Буду драться! Один  за  всех  -  за  Желтых,  Попова,
Лукьянова,  Кривенка.  За  Панасюка.  И  за  Люсю.  Иначе  мне  нельзя.  Я
раскладываю свой боезапас: три РГД, одна лимонка в кармане, три ракеты,  -
все же не пустые руки.
   Кажется, начинает темнеть. Небо  еще  блестит  ярким  отсветом  низкого
солнца, но в окопе уже  сумеречно.  Бой  все  грохочет  вдали,  только  не
поймешь, в какой стороне. Стонет земля, стоголосое эхо громовыми раскатами
сотрясает простор. Тихо разве что на холмах.
   И вдруг - знакомая трескотня по брустверу. Песок, комья земли,  пыль  -
на голову. Сыпанет - и утихнет. Через  пять  секунд  снова,  потом  еще  и
еще...
   Да, начинается...
   Держись, мужайся, Лозняк! Кажется, это последний  твой  бой.  За  землю
держись. И помни! Всех помни. Скоро пойдут! Я  чувствую  -  прежней  силой
наливается тело. И ловкостью. Каждый мускул напрягается. И нет уже страха.
Я пережил, израсходовал его. Биться так биться. Насмерть!
   Приподнявшись на ноги,  я  одним  глазом  выглядываю  из-за  бруствера:
ползут! Потные, покрасневшие лица, автоматы в руках. Сбоку кто-то  падает,
кто-то перебегает в воронку. Беру две гранаты, они взведены, прижимаюсь  к
стене. Жду. Слушаю. Какая-то жила под коленом часто и противно дрожит.
   Над бруствером что-то чвякает. Граната. Щелкает запал, затем - громовой
взрыв. Снова комья земли, пыль, песок застилают небо.
   Размахиваюсь  и  в  одну,  другую,  третью  стороны  бросаю  свои  РГД.
Раздаются взрывы - один, второй, третий! Выхватываю из кармана лимонку, но
рядом шлепается длинная рукоять немецкой гранаты. С  остервенением  хватаю
ее и бросаю обратно. Сразу же - взрыв, чей-то близкий приглушенный вскрик.
   Беру в правую руку лимонку, зубами отгибаю концы  чеки.  Левой  заряжаю
ракетницу и взвожу боек.
   Сзади, за бруствером, торопливые шаги - я сразу улавливаю  их.  Вырываю
зубами чеку,  отпускаю  план