пели перед
отправкой  на фронт  солдаты в бердском  полку: "С рассветом  глас раздастся
мой, на славу иль на смерть зовущий". Она потрепала его по волосам, пошарила
где-то за ухом. -- Шибко-то не ластись -- вшей на мне...
     -- Стряхнем, разгоним...
     -- Я угоню Яшкина на берег. Дам связиста и угоню.
     -- Алеш! Алексей Донатович! Ты какой-то?.. Будто не в себе.
     -- Да все мы тут не в себе.
     -- Алеш! Алексей Донатович! Живи, пожалуйста, живи, а! Слышишь!..
     -- Лан. Постараюсь. Не сердись.
     -- Да  не сержусь я.  Давно уж  ни на кого не  сержусь,  на Файку рыкну
иногда, но она, как овечка, безответна.


     Тем временем  у лодки возникла схватка местного значения. Когда носилки
с майором поставили в лодку,  санинструктор быстренько  вспрыгнул  на  корму
лодки, цепко схватился  за весло, ординарец Утехин суетился  вокруг носилок,
елозил коленями в мокре, что-то подтыкал под майора, поправлял на нем. Подле
лодки толпились, лежали из нор повылазившие раненые, бинты  их, тускло белея
во тьме отраженными пятнами, колыхались вокруг лодки.
     --  Это-то еще  что такое? --  приподнялся  майор,  отстраняя  от  себя
ординарца. -- Встречать, сопровождать...  Оставайтесь  здесь!  И вы  тоже,--
обернулся он к санинструктору, -- оставайтесь выполнять свои обязанности. Не
забывайте свою сумку!
     -- У меня есть свое начальство. Оно мной распоряжается!
     --  Экая персона!  --  фыркнула  подошедшая к  лодке  Нелька. --  А  ну
выметайся к... -- матерщинница Нелька сдержалась из-за майора. -- Начальство
у него, у  говнюка, отдельное! А здесь я  --  главный генерал! А ну, марш из
лодки, харя бесстыжая!
     Ординарец Утехин все лип, прилаживался к майору, бормотал, что привык к
нему, как к отцу родному, ведь завсегда и везде с ним, да, кроме того, никто
майору так  не  угодит,  не  услужит,  только  он доподлинно  знает все  его
привычки  и  по  праву  должен плавить  его  на  ту  сторону  реки,  чтобы в
целости-сохранности  доставить,  Лешка  уже привык  к  этой,  всех  пугающей
деликатности  майора  и  боялся,  что холуй  одолеет  его,  уговорит.  Среди
полураздетых,  кое-как  перевязанных  тряпками раненых  Лешка  быстро  нашел
кормового.
     -- Чалдон-сибиряк тут есть? -- только крикнул Лешка, как из тьмы возник
раненый,  показывая  руки,  --  целые, мол. Лешка сунул  весло в  эти охотно
протянутые руки. Тяжело виснувших раненых все волокли и волокли.
     --  Ут-тонем!  Грузно!  --   залепетал,  контуженно  дергаясь,  молодой
солдатишко, уже попавший в лодку.
     -- Ничего, ничего. Сестрица,  можно  без  носилок?.. Майор  Зарубин все
понял, сам скатился с носилок на мокрое днище лодки.
     -- Грести? Кто может грести? Только  без обмана.  Нужно второго гребца,
второго на лопашни.
     --  Сможем, сможем!  Хоть через  силу, хоть  как, --  посыпали раненые,
оттирая друг друга от лодки.
     Почти не державшийся  на ногах мужик с вятским частым говорком уцепился
за борт лодки.
     -- 3-зубами, хоть зубами!..
     -- Зубами тут не надо. Надо руками, родимый.
     -- Отталкивайте! Доплывем как-нибудь. Шестаков! --  выкрикнул из  лодки
майор. -- Давай!
     Лешка забрел  в воду, потыкал пальцами в шинель, нащупал  руку  майора,
задержал   его  руку  в  своей.  Испытывая  братское  чувство,  которого  он
стеснялся, майор сказал совсем не то, что хотел сказать:
     -- Звездами героев я не распоряжаюсь, но "Слава" тебе и Мансурову...
     -- Да вы что,  товарищ майор! Об  этом ли сейчас?  До свидания, товарищ
майор!  Выздоравливайте  скорее,  товарищ  майор.  --  Лешка   навалился  на
скользкий  обнос  лодки,  с  трудом оттолкнул  ее и  какое-то  время стоял в
мелководье с  протянутыми  руками, ровно бы удерживая лодку или надеясь, что
она вернется к нему.
     Раненые гребли сначала  суетливо,  вперебой.  Мужик, что  сыпал вятским
говорком, стал на  колени перед гребцами на лопашнях и начал рывками толкать
весла, помогать им -- дело пошло согласованней, лодка, уменьшаясь, удалялась
по сталисто отблескивающей в темноте реке, оставляя за собой раздваивающийся
след и круглые воронки от весел, похожие на след свежекованой лошади.
     --  Эх, товарищ майор,  товарищ майор, --  сыро  хлюпал  ртом ординарец
майора  Утехин.  Лешка  удовлетворенно  закинул за  плечо  ремень  автомата,
высморкался  и  пошел  от  берега.  Следом  послышались  торопливые, на  бег
переходящие, шаги.
     -- Ну, че? Легче тебе стало? Легче?
     "Легче!"  --  хотел отрезать Лешка, но  сдержался и,  не  оборачиваясь,
пошлепал  по  пойме  Черевинки,  которая  простреливалась вдоль,  поперек  и
наискось. Пули посвистывали в кустах, взбивали песок.
     "Потревожили  немцев,  -- отметил Лешка,  --  не  спят. Или спят не так
крепко,  как  мы". Ординарец Утехин шарахался во тьме,  спотыкался, падал  в
подмоины, приседал под пулями. "Ничего, повоюй,  потерпи, покланяйся  пулям.
Изварлыжился, мордован", -- испытывая удовлетворение, злорадствовал Лешка.
     -- Тут че, все время так?
     -- Днем будет хуже.
     -- Пропа-ал, пропа-а-а-ал! И че меня сунуло в лодку?
     "А  чем ты лучше нас? Чем? Почему  мы тут должны пропадать, а  ты жить?
Почему?" -- злился Лешка и сказал громко:
     -- Запомни! Если вобьешь себе это в голову, в самом деле пропадешь...
     Когда  он доложил начальнику  штаба полка, что в их распоряжение прибыл
еще один боец, мерекающий в связи, Понайотов обрадовался:
     -- Кстати, кстати! А  то я гляжу, здесь работать некому, зато на другой
стороне дружно идут дела, контора пишет, повар кашу выдает.
     -- А Бикбулатов водяру, -- врезался в разговор Шорохов.
     -- Да че я мерекаю в той связи? Че? Подменял дежурных и только.
     -- В советской армии есть правило: "Не слушаешься -- накажем! Не умеешь
-- научим?" Забыл?
     -- Ниче я не забыл.
     -- А раз так, садись к телефону,  на утре сменим. Немцы упрямо стреляли
и освещали острова и берег,  оттого от  устья реки Черевинки тихая лодка шла
хотя и  опасливо, но  скоро, без задержек. Вот уж скрыло  ее  ночной  мглой.
Лодка, все  ходче журча, вспахивала носом воду, правясь  к  тем,  затаенным,
мирно  спящим  лесам, вершины которых размыто  смазанно,  прочеркивались  на
глухом  осеннем  небе.  К правому  берегу  опасливо пристало еще две  лодки.
Из-под темного навеса, опережая друг дружку, к ним толпою бросились раненые,
которые  не отходили  от  воды,  нахохленными  птицами сидели  вдоль  уреза,
втихомолку  боролись  возле лодок,  стараясь  кучею  влезть  в них,  шепотом
ругались,  кого-то  больно  задели,  раненый  вскрикнул,  и  тут же во  тьме
зажегся, затрепетал вражеский пулемет.
     -- Тих-ха, тих-ха! -- призвал кто-то, уже устроившийся в лодке. -- Жить
надоело?



     Вернувшись в блиндаж,  Лешка  посоветовал Финифатьеву идти  на  берег и
попытать счастья. Сержант  долго кряхтел, собираясь, еще дольше  прощался со
всеми, но под  утро  вернулся с берега,  удрученно  присел на  кукорки возле
печки, которую на прощанье подживил Булдаков.
     --  Там такое сраженье идет, не приведи Господи!  -- ознобно втягивая в
себя воздух, ответил он на немой вопрос. -- Вот ежели б с немцами билися так
же,  дак  Гитлера  давно бы  уж ухряпали. --  И  не  возмущаясь, все  так же
удрученно  поведал:  --  Девчонка  эта, Нелька,  -- дока! Углядела  маньдюка
одного -- завязал голову бинтами, кровью  измазался  и тоже в лодку норовит.
Она повязку-то сорвала и как гаркнет: "Убейте его!"
     -- Ну и...
     -- Забили палками, каменьями,  как крысу, растоптали  на берегу... -- И
ровно  бы  утешая  слушателей или  себя, длинно,  со стоном  выдохнул:  -- И
хорошо,  что в ту лодку я не  попал,--  опрокинулась она  от  перегрузу.  Уж
помирать дак на суше.
     Булдаков  подбросил  в  печку  хвороста.  Приоткрытую  дверцу заскребло
огоньком, выхватило согбенную фигуру сержанта.
     --  Деваха  та, не  знай,  утонула  али  нет.  Сходили  бы, робяты,  а.
Обогрецца бы ей, коли жива, -- стоко она добра людям сделала.
     -- Хлопца  своего похороните. А Мыколу я забэру, -- сказал спустившийся
к ручью  Сыроватко и,  отступив  в  сторону от своих бойцов,  какое-то время
глядел,  как  на  одеяле тащили они в  ночь подполковника  Славутича, тяжело
проседая,  покойник  высовывал  ноги  из  узла.  Сыроватко  необходимо  было
выговориться, излить душу. -- Похороним мы его  на  крутом берегу, як батько
его. Волны  шумлять, пароходы  слыхать. Пионэры мимо пойдут, квиток  ему  на
могылу  кынуть... -- Сыроватко  снова  закачался. -- Ах,  Мыкола,  Мыкола!..
Зачем ты ране мэни загынув?
     Пронзенные   чужим  горем,  все   кругом   притихли.  Сыроватко   начал
рассказывать Понайотову, но скорее  вспоминать  для себя,  как учились они с
Мыколой Славутичем в  военном  училище и как, на удивление  всем, совершенно
разные  -- даже лысины, и те были у них  непохожие, -- подружились навсегда.
Только уж после боев под Москвой, когда Сыроватко лежал раненый в госпитале,
Славутича забрали  в штаб  дивизии. Сыроватко как в воду глядел, думая,  что
без него друг его любезный обязательно натворит чего-нибудь.
     --  Дуже  был Мыкола до  людей железный, до сэбэ  стальной.  А  пид тым
железом  така  добра  душа.  Маты у  його  из дворянок происходила,  больна,
капрызна.  Нэ жэнывсь из-за  нее... -- И  другим,  уже несколько взбодренным
тоном, усмешливо  продолжал: -- В училище за мэнэ сочинение  пысав и тактику
сдавав  одному близорукому преподавателю.  Мы ж обы  лыси, тики вин лысив со
лба -- от ума, а я,  как блядун, -- с потылицы. "Сашко! -- говорив он, -- цэ
остатный раз!  Усе!  Ты  охвицером хочешь стать? О чине  мечтаешь?" -- "Який
хохол,  --  балакаю  я  ему,  --  нэ  мечтае  о чине?"  --  и  потыхэхэньку,
полягэхэньку объеду его. Я ж с киевского Подолу, а хохол  с того Подолу трех
евреев стоить!
     По блиндажу покатился легкий, деликатный смешок.
     --  Майор  дэ вывчил нэмэцький? Хлопцы балакали, шо за  нэмцами,  як по
кныжке садыв.
     --  В школе и в военном училище.  -- Зевая, но стесняясь  лечь,  слушая
командира полка, ответил Понайотов.
     -- Балакай! -- не поверил  Сыроватко. --  Шо  в  нашей школе вывчишь? В
военном училище и зовсим наука проста: шагом арш, беги, коли, смирно, слухай
сюда.
     -- Он рано женился, вот почему и было у него время заниматься языком.
     -- А-а, тоди ясно. Бабы -- первый враг науке. То ж мэни Мыкола русскому
учил, учил,  та  и отчепывсь. "Сашко! -- казав вин,-- ты  русский не  выучив
тики за то, шо дуже до жинок ходыв".
     Может  быть,  Сыроватко еще долго  занимался  бы воспоминаниями, но  за
дверью блиндажа  послышался шум,  крики.  Понайотов попросил  узнать,  в чем
дело, что там такое?
     --  Пленные  дерутся,  --  доложил Лешка.  --  Старший младшего  душить
принялся.
     --  Вот  еще беда!  -- с  досадой произнес  вычислитель  Карнилаев.  --
Пленных не знаем, куда девать? Зачем их брали?
     -- Уничтожить их к  чертовой матери! Расстрелять, как собак! -- зло, на
чистейшем русском  языке  выпалил  Сыроватко. Понайотов  поежился. Попав  на
родимую  землю, увидев, чего понатворили  здесь  оккупанты, украинцы, мирные
эти хохлы, начали сатанеть.
     -- Нельзя  нам, -- сказал Понайотов. --  Нельзя  нам бесчинствовать так
же, как они бесчинствуют. Мы не убийцы. К тому же, видел я,  один из пленных
совсем мальчишка. Дурачок. Грех убивать глупого...
     "О то ж зануда ще одна, другий майор Зарубин,  -- поморщился Сыроватко.
-- Как с ним и люди ладят?"
     -- Ну и цацкайся с теми хрицами, колы захапыв. Мэни  шо? --  и попросил
уточнить на карте несколько изменившуюся конфигурацию передовой линии.
     Ушел Сыроватко наконец-то.  Понайотов приказал пленных свести на берег,
раненым отправляться туда  же --  может, до  утра  успеют переправить, здесь
утром начнется стрельба.
     За Черевинкой  постукивали оземь лопаты,  тихо  переговаривались бойцы,
копая могилу. Работники, изнуренные боями,  решали: одну  малую  ямку копать
под Мансурова или уж  разом братскую могилу  затевать  --  для  всех убитых,
собранных по речке;  посовещались маленько  и порешили: пусть немцы роют ямы
под немцев, русские -- под русских.


     Набрав команду из  войска  лейтенанта Боровикова,  Шестаков  повел ее к
желобу, на  окраину деревни  --  попытаться  унести  трупы  товарищей. Лешке
удалось обнаружить во тьме ключ.  Трупы никто не убрал, они глубже  влипли в
грязь, начали врастать в землю. Выковыряли убитых из земли, продели  обмотки
под мышки и, впрягшись, волокли их вниз по речке. Лешка волок Васконяна, тот
в  пути  все  за что-то цеплялся, обувь с его ног снялась, шинель осталась в
грязи.  К братской могиле Васконян и  его товарищи прибыли почти нагишом. Да
не все ли им  равно?  Свалили  убитых в яму,  прикрыли  головы  полоской  из
брезента,  постояли,   отдыхиваясь.  "Ну-к,  че?   Давайте  закапывать",  --
предложил кто-то из бойцов. "Как? Так вот сразу?"  -- встрепенулся лейтенант
Боровиков. "Дак че, речь говорить? Говори, если хочешь". Боровиков смутился,
отошел. Закапывали  не  торопясь, но  справились с  делом  скоро  --  песок,
смешанный  с синей  глиной, -- податливая  работа. "Был бы Коля Рындин, хоть
молитву бы почитал, --  вздохнул Шестаков,  --  а так че? Жил Васконян  -- и
нету Васконяна. Это сколько же он учился, сколько знал, и все его знания, ум
его весь,  доброта, честность поместились в ямке,  которая скоро потеряется,
хотя и воткнули в нее ребята черенок обломанной лопаты..."
     Вспомнилось  Осипово, мать  Васконяна,  ее прощальный  взгляд и слова о
том, чтоб они, его товарищи, поберегли бы сына. Да  как убережешь-то  здесь?
Вон капитан Щусь  изо всех  сил  и  возможностей берег  и  Колю  Рындина,  и
Васконяна, сейчас  вот Гришу Хохлова пытается уберечь, за  реку с  собой  не
взял -- рана у того  не закрывается, свищ водой намочится -- изгниет человек
заживо. "Осиповны, Осиповны! Что стало с вами? Куда вас по  свету развеяло?"
Сделалось холодно спине,  дрожью пробирало все тело. Надо переодеться. Когда
он  полумертвый выбрался на берег и проблевался --  месяц,  неделю назад это
было? Нет, вчера, а  кажется, век прошел. Но нутро,  будто жестяное, все еще
дребезжит...  Он переоделся в сухие штаны и гимнастерку, снятую с убитого  и
кем-то ему закинутую в норку, скорей  всего, опять  же Финифатьевым. Хорошо,
что  белье сухое сохранилось,  а  то  пропадай.  Лоскуток брезента  да мешок
подстелил под себя, но все равно колотило, взбулындывало солдатика так,  что
земля сверху сыпалась. Зато вошь умолкла и надо засыпать скорее, пока она не
сбилась  в  комок на теплом  месте, не прильнула к телу.  Вошь  на плацдарме
малоподвижная,  белая,  капля  крови,  ею насосанная, просвечивалась  в  ней
насквозь. Та, чернозадая, верткая, про которую Шорохов говорил, что ежели на
нее  юбку надеть,  то  и драть  ее  можно,  куда-то  исчезла.  Наверно,  эта
оккупантов, белым облаком опустившаяся  на  плацдарм, прогнала иль заела ту,
веселую, хрястко под ногтями щелкающую скотинку.
     Голодная  слабость, полусон или короткое забытье, затем снова в глазах,
будто спичечная головка,  торчит осенняя звезда. Лешка лежал  возле  свежего
холма на спине, смотрел в небо, по-осеннему невыразительное, льдистое. Серую
его и холодную глухоту, далеко-далеко пересыпаясь, тревожили звезды или пули
с  ночных самолетов,  коротко черкнет по небу  светящейся искрой и беззвучно
погаснет.  Августовский  звездопад давно  прошел, зерна звезд,  как  и зерна
хлебные с пашен, ссыпаны в закрома небесные и в лари да сусеки деревянные, а
это в заполье, на краю неба какие-то обсевки иль такие же, что под Осиповом,
заброшенные колосья  роняют тощее,  редкое  семя. Вспомнилось поверье, будто
каждая звезда отмечает отлетающую  душу --  и он, в который уже раз,  угрюмо
отметил,  что человеческие поверья и приметы создавались в мире для мира,  и
потому  здесь, на войне,  совсем они не совпадают и  не годятся, ведь если б
каждая звезда отмечала души  убиенных только  за последний месяц, только  на
ближнем озоре,  то  небо над головою опустошилось бы, и  было бы это уже  не
небо, на его месте темнела б мертвая, беспросветная немота.
     С  реки  наплывал  холод,  низко опустилось  небо, начинал  высеиваться
пыльный  дождик,  едва  слышно застрекотало по опавшей листве, зачиркало  по
сухой траве, погасило  искорки на небе. Предчувствие белого снега чудилось в
невесть когда  и  откуда пришедшем дожде. Лешка не мог  согреться и в норке,
полез в блиндаж, забитый народом до потолка.
     -- Кто там?  -- спросил из темноты Булдаков. -- Ты, тезка? Разбей ящик,
который у наблюдателей, в печку надо подбросить.
     -- Я, однако, заболел. Леха, -- принеся дровец и протискиваясь с ними к
печке, наступая на людей, произнес Лешка.
     --  Кабы. --  отозвался Булдаков,  принимая дрова  и  хозяйничая  возле
печки.--  Тут  не болеют, тезка, тут  умирают...  У меня  вон ноги  свело --
уснуть не могу.
     -- Робяты! Откуль это  покойником-то прет, аж до тошноты,  --  втягивая
носом воздух, спросил из темноты Финифатьев.
     -- Хоронили мы... в грязе они навалялись -- уже запахли.
     -- А-а,  ну  Царствие имя Небесное, Царствие  Небесное. Как собак,  без
креста, без поминанья  побросали  в яму.  -- Финифатьев  всхлипнул,  видимо,
думая о себе и своей дальнейшей участи.
     Стояки,  двери в  блиндаж, стол,  полка -- все пошло  в печку --  скоро
уходить из  этого рая.  Но все же пригрело, распарило.  Набившиеся по  крышу
изнуренные  люди, тесно  прильнув  друг  к  дружке, слепились,  забывшись  в
каменном  сне.  Лешку кто-то больно прижал за печкой к  железному ящику,  на
котором еще недавно сиживал и подшучивал  над своим связистом обер-лейтенант
Болов, ныне маялся, сидя на нем, без сна, топил печку русский боец Булдаков,
подгребши ближе к печке тезку своего и  давнего товарища по бердскому полку,
от которого валил  пар, пахнущий мертвечиной, и  пикало у него в  носу или в
горле от простудного, непролазного дыхания.
     "Эх, тезка, тезка, и в самом деле заболеть бы тебе -- я бы  тебя и деда
в лодку к Нельке завалил -- ты ж сибиряк, в лодке умеешь, я б и тебя, и деда
спас... я бы и тебя, и деда... тебя и деда..."
     Печка прогорела. Булдаков уснул. И все наутре уснули, только все шуршал
и шуршал дождь бережно, миротворно.


     На рассвете  Лешка  сменил  Шорохова  у  телефона.  Вся одежонка на нем
высохла возле печки, но знобило его и воздух в  нос шел, хотя и загустело, с
соплями, однако в дырки шел, не  застревал. Севером  рожденный и закаленный,
ободренный  сном, проверив  связь, Лешка отстранение  думал  о  себе, плавно
переходя в мыслях к дому.
     "У  нас Обь уже стала  небось. Октябрь в  середине.  Пора и здесь снегу
быть.  Мы  тут переколеем. А что Ашота закопали... Может, так  оно  и лучше.
Отмаялся. Надо будет  матери  Ашота письмо  написать.  Если отсюда вырвемся,
напишу большое письмо".
     С  левого  берега вызвали  "реку"  -- позывная эта  как-то  сама  собой
заменила прежнюю, и суждено ей было сохраниться до конца войны.
     Сема  Прахов, заступив на дежурство, делал проверку  телефонных  точек.
Лешка  ответил: "Есть  проверка", -- и отпустил клапан  трубки,  слушая то и
дело возникающие  на  совершенно  перегруженной  линии  разговоры,  которые,
впрочем,  не мешали ему ни  дремать, ни  думать. Соломенчиха явилась и опять
насчет звезды с  могилы партизана Корнея хлопочет. "Бабушка, меня дома нету.
Я  на войне. Звезду сделать дяде Корнею я никак не могу. Вон  ребят закопали
вовсе без звезды и креста, черенок ломаный от лопаты  вбили и все. Оставь ты
меня, не мешай дежурить..." Соломенчиха не  отступала. "Хох! -- сплюнула она
на  пол, -- дежурит?! Спит возле военного  телефона!.."  --  и  голосом Семы
Прахова заполошно позвала:
     -- Река! Река! Река! Фу-фу-фу! -- дула Соломенчиха в трубку. -- Река!
     Лешка  сделал  глубокий вдох,  посмотрел на пол, где только  что сидела
возле потухшей печки, ноги к