лковых мушкетерских сорочках с кружевными рукавами и с жабо на шее. Но  не
странно ли видеть существо  с  человеческим обличьем, валяющееся на земле  в
убогом прикрытии,  в военной хламиде цвета  той  же  земли,  точнее, по  рту
ложка, по Еремке шапка, по этой войне и одежка. Нищие духом неизбежно должны
были обрядить  паству в нищенскую лопотину, шли, шли,  шли, думали,  думали,
думали,  изобретали,  изобретали, изобретали, готовили,  готовили, готовили,
пряли, пряли,  пряли, кроили,  кроили, кроили, шили, шили,  шили --  и вышла
рубаха  почему-то без кармана, совершенно необходимого солдату, и сам солдат
на передовой,  в боевой обстановке спарывает  налокотник, прорезает на груди
рубахи щель, вшивает  мешочек из лоскута, отрезанного от портянки,  -- и без
того безобразная, цвета жухлой травы или  прелого назьма рубаха делалась еще
безобразней, быстро пропадала на  локтях без налокотников, кто зашьет рваный
рукав, кто так, с торчащими из рубахи костьми и воюет.
     Но  самое распаскудное, самое  к носке непригодное, зато в изготовлении
легкое -- это галифе, пилотка и обмотки. Про обмотки, узнав, что их придумал
какой-то австрияк, все  тот же воин Алеха Булдаков говорил,  что  как только
дойдет до Австрии, доберется  до  нее, найдет могилу того  изобретателя  и в
знак благодарности накладет  на  нее  большую кучу!  Еще  большую кучу  надо
класть на творца галифе. Шьют  штаны с  каким-то  матерчатым флюсом, и  флюс
этот  затем  только  и  надобен,  чтобы  пыль  собирать,  чтоб  вши  в  этом
ответвлении удобно было скапливаться  для  массового наступления. А пилотка?
Головной убор уже через неделю превращается в капустный лист! И это вот тоже
заграничное изделие да на русскую-то голову!


     Томимый какой-то смутой, думая о чем угодно,  чтобы только отвлечься от
нарастающей тревоги, капитан  Щусь мотался  по  ходам  сообщения, неряшливо,
мелко  отрытым между  оврагами,  водомоинами  и  просто земными  обнаженными
трещинами, в  изломе, в профиле совершенно похожими друг на друга. На солдат
не  рыкал, не  придирался к  своим  командирам --  лопат  переправили  мало,
переломали их, бьясь в твердой глине, -- лопата на фронт пошла хилая,  шейки
тонкие, ломкие,  полотна, что  картонки, снашиваются на  непрерывной  работе
моментально.  Кроме  того,  люди  вторые сутки  почти не евши, и  что-то  не
слышно, не видно  кормильцев  с  левого  берега, столкнули, сбросили  в воду
бойцов -- и с плеч долой.
     Еще   когда  было   оперативное  совещание   в   штабе   полка   и   до
исполнителей-командиров в  деталях  доводился план операции,  капитан  Щусь,
которому поручалась  особо  ответственная задача,  с холодком, скользящим по
сердцу,  подумал:  даже если  благополучно переправится, непременно  попадет
вместе  со своей группой в переплет, очень уж складно, очень ладно  все было
распланировано штабниками на бумаге, а когда на  бумаге хорошо, на деле, как
правило, получается шибко худо. От партизанской бригады ни слуху  ни духу, о
десанте также ничего  не  слышно.  Голодные солдаты, довольные уже  тем, что
остались живы во время переправы, пока не реагируют громко на всякие  дрязги
и бескормицу, но солдатские чувства отчетливы. Не  пройдет и еще одной ночи,
как  по  оврагам и окопам пойдет-покатится: "Где  та гребаная  бригада,  что
должна нас  поддержать  и накормить?  Где тот десант, где сталинские соколы,
мать бы их  расперемать?!" -- все  уже давно знают  и  про  партизан, и  про
десант,  хотя знать об этом неоткуда вроде  бы.  Однако о том, что партизаны
должны батальон накормить, --  никакого постановления тоже не было -- это уж
солдатская фантазия!
     К вечеру,  когда захмурело небо,  поднялся ветер и  высоко  всплыла над
берегом и  рекой рыжая  пыль,  ждали  разведчиков  от партизан  -- самое им,
хорошо знающим  местность, время  подскочить к  войску,  связаться  с ним  и
согласовать совместные действия. Но  вместо этого  километрах  в двадцати от
плацдарма  всполохами замелькало, громом загрохотало отемнелое пространство,
и Щусь  понял -- упреждая удар с  тыла, немцы начали ликвидацию партизанской
бригады, предварительно, конечно  же, ее обложив в каком-нибудь дремучем, по
здешним понятиям, лесу.
     Недаром  же, перебив штрафную роту, немцы никаких активных  действий на
плацдарме не вели, все  чего-то  гоношились в тылу,  устанавливали  зенитки,
ездили на  машинах туда-сюда,  копали, рыли, постреливали. "Рама" безвылазно
шарилась по небу,  бомбардировщики регулярно  налетали.  Одним словом, немцы
давали понять, что они здесь, они не забыли о плацдарме и, когда управятся с
посторонними  делами,  дадут  жару русским, в  первую  очередь,  передовому,
дерзкому отряду, под  шумок забравшемуся в их, как всегда надежно устроенный
и четко действующий тыл.
     Часа  два длился бой вдали,  и,  когда он начал убывать,  дробиться  на
отдельные узлы  и кострища,  вверху, в ночном  небе,  многомоторно  загудели
самолеты. Сталинские соколы, не ожидавшие плотного зенитного огня противника
и ветра,  вверху довольно сильного, выбросили,  в  буквальном  смысле  этого
слова,  десант  -- целую бригаду,  в  тысячу  восемьсот  душ, до  войны  еще
сформированную, бережно хранимую  для особой операции, и вот в  эту первую и
последнюю, как скоро выяснится, операцию, наконец-то угодившую.
     Сталинские соколы, большей частью соколихи, выбросили десант с большей,
против  заданной,  высоты -- припекало. Десантников  разнесло кого  куда, но
большей  частью  на  реку, в воду. Немцы аккуратно  подчищали небо  и  реку,
расстреливая парашюты  и парашютистов; до оврагов,  до берега, где сидели  и
смотрели на  все  это безобразие бойцы,  доносило изгальный хохот  фашистов:
"Давай! Давай,  еван,  гости, гости!"  И  какой-то  фриц, знающий по-русски,
добавил: -- "Теще на блины!"
     После выяснилось, лишь  одна группа десантников сбилась где-то, человек
с полтораста,  и оказала  сопротивление, остальные  разбрелись по Заречью, с
криками о  помощи перетонули  в  реке.  В  эту  ночь  и во  все  последующие
десантники  по двое, по трое  переходили линию  фронта,  попадали  в  лапы к
немцам либо  под огонь перепутанных, беды из ночи ждущих постовых  и  боевых
охранений  русских.  Большая же часть десантной  бригады осела  по окрестным
лесам  и  селам, где их  и  повыловили полицаи,  лишь отдельные  десантники,
надежно попрятавшись в  домах  селян  и на лесных хуторах, дождались зимнего
наступления Красной  Армии,  явились  в  воинские  части  и были  немедленно
арестованы, судимы за дезертирство, отправлены в штрафные роты  -- кто-то  ж
должен быть виноват в  срыве тонко  продуманной операции  и  понести за  это
заслуженное наказание.
     "Ну вот, -- тяжело вздохнул капитан Щусь, -- все  и прояснилось. Теперь
немцы возьмутся за  нас. Не  позволят  они, чтоб мы тут торчали, как больной
зуб в грязной пасти". Он направился в роту Яшкина, в  траншее его перехватил
запыхавшийся боец.
     -- Товарищ капитан, Рындин ранен.
     -- Где? Когда?
     -- Под шумок, покуль  немец занят, решили мы  к ручью  по воду сходить,
он, сука, там мин понаставил.
     Коля  Рындин был уже  перевязан, лежал, укрытый немецкой плащ-палаткой.
Его било крупной дрожью, палатка шебуршала  или разошедшийся  дождь шебуршал
по ней.
     -- Видишь  вот, товарищ капитан,  Алексей  Донатович,  не  уберегся, --
виновато сказал Коля Рындин и, захмурившись, выдавил слезу из-под век.
     Ротный санинструктор, сделавший раненому укол  от столбняка, наложивший
жгут выше колена  и примотавший  к сырым палкам разбитую ногу бойца, доложил
шепотом  капитану Щусю,  что ноге конец.  Однако  это не  вся беда,  ранение
рваное, кость "белеется",  пока волокли агромадного человека от речки, шибко
засорили рану, и если его не эвакуировать, скоро начнется гангрена.
     Щусь в темноте под палаткой нашарил руку раненого:
     -- Держись, Николай Евдокимович. Попробуем тебя эвакуировать.
     Коля Рындин сжал руку капитана, подержал ее на груди и выпустил, молвив
чуть слышно на прощанье:
     -- Храни тебя Бог, ты завсегда был ко мне добрый.
     Со своего  батальонного телефона комбат  вызвал "берег", сказал  деляге
Шорохову, чтоб он нашел Шестакова.
     Деляга, угревшийся у телефона, заворчал:
     -- Да где я его найду?
     -- Я кому сказал?
     Матерно ругаясь,  Шорохов удалился. Щусь  ждал,  зажав трубку в горсти,
вслушиваясь  и вглядываясь  в ночь. Ненастная  и  неспокойная  она была,  то
далеко, то близко поднималась стрельба. Немцы, не переставая, метали ракеты,
всполохи которых сгущали, ломали,  собирали в клубок  отвесные  струи дождя.
Зябко и сыро в этом проклятом месте.
     Скрипнул клапан телефона.
     -- Слушаю вас, товарищ капитан. Что-то случилось?
     --  Ранен  Рындин. Николай.  Тяжело, опасно  ранен. У  тебя,  я слышал,
спрятана лодчонка.
     -- Да какая там лодчонка, товарищ капитан, звание одно.
     --  Все  равно, по  сравнению  с  бревнами  -- транспорт.  Попросись  у
Зарубина, скажи, моя это личная просьба.
     -- Е-эсть. Я, конешно, попробую.
     -- Пробуй давай, пробуй.
     Колю Рындина на берег перло целое отделение на прогибающихся жердях,  к
которым была привязана где-то  солдатами раздобытая  немецкая  плащ-палатка.
Ночь  от дождя  совсем загустела, носильщики спотыкались в оврагах,  падали,
вываливая  раненого   и  снова   водворяли   его  меж  жердей  на   рвущуюся
плащ-палатку. Коля Рындин терпел, лишь мычанием выдавая свою боль.
     В  отблеске  воды  замаячила,  наконец,  долговязая,  сразу  узнаваемая
фигура, державшая на плече конец жерди.
     -- Ашот! -- воскликнул Шестаков. -- Васконян?
     -- Это ты, Шестаков?
     По голосу было ясно --  Васконян рад тому,  что однополчанин  его  жив.
Командуя загрузкой  и все время опасаясь, как бы  немецкий пулемет не врезал
по  ним, Лешка в то же  время говорил бойцам-щусевцам, чтоб они дождались бы
рассвета  здесь,  на  берегу,  что  ночь  совсем  уж  глуха,  стрельба  идет
беспрерывная, что  провод  из батальона  проложен  местами  по  "территории"
противника  и можно нарваться так, что ноги не  унесешь, кроме того, сойти в
ручей по вымоинам  и отрогам оврагов  дело плевое, но вот угодить обратно  в
свой ход -- весьма и весьма хитро -- все овраги и водомоины с рыла схожи.
     Васконян, пока  грузил раненого в лодку, нашаривал на корме  деловитого
Лешку,  говорил что-то  из  темноты,  забрел  в ботинках  в воду,  отпихивая
посудину, наклонился, всунул великаний нос за борт.
     -- Ну, Никовай, дегжись... --  и стоял,  маячил  в воде,  пока лодка не
отплыла,  не  затерялась на  реке,  дождем и  теменью  склеившейся берегами.
Ориентир  был отменный --  не  заблудишься за  настороженно отделившимся,  в
мироздании сгинувшим правым берегом реки, с выхлестом взлетали ракеты, ломко
рассыпающиеся в  полосы  дождя,  они отсветами  реяли  над рекой  и тонкими,
рвущимися концами  нитей вились в воде. Огнями пересекаемая вдоль, поперек и
наискось, искрами  трассирующих  пуль сыплющая  темнота,  вдруг  озаряющаяся
россыпью нарядных,  цирковых шариков, медленно  удалялась.  Харкающий огнем,
точно норовящий еще более яркими вспышками загасить неуместные фейерверки на
противопо- ложном берегу, яростно взлаивал, ахал, катал  громы во тьме берег
левый,  посылая  шипящие,  урлюкающие  в высоте  снаряды и воющие мины. Коля
Рындин  не шевелился, не разговаривал, вслушивался  в шелест воды,  хлопанье
весел, шипение снарядов, свист пуль, лишь один раз со стоном произнес:
     -- Кака  река-то широка! --  помолчал и для  себя уж только  молвил: --
Пожалуй что ширше Анисея будет.
     Лешка ничего ему не ответил -- корыто совсем разбухло, водой  набрякло,
и  движение  его  было  неходко, требовалось  грести  и  грести  --  раненый
подмокнет, челн, этот гроб  с музыкой, сделается еще тяжелей, да  и  то  вон
шлепаешь веслами, шлепаешь, и никакого ходу.
     С  плацдарма, будто  играя, какой-то дежурный обормот из фрицев  пустил
над  рекой  светящуюся ракету  и, обрезанная спереди  и  сзади,  она  легкой
кометой пронеслась  над лодкой, чиркнув по воде  ниткой охвостья,  с треском
рассыпалась, озарив на мгновение левый берег.
     -- Недалеко, Коля, уже недалеко, -- одышливо произнес  Лешка и какое-то
время не гребся, позволив себе маленькую передышку.
     -- Ты че, Шестаков? Тебя не убило? -- встревожился раненый.
     Лешка погромче плеснул веслом, и Коля Рындин успокоился.
     Пристав  к  берегу,  Лешка  долго  искал  медпункт,  на  всякий  случай
выкрикивая:  "Свой   я!  Свой!   Раненого   приплавил...",   --  а   то  эти
обормоты-заградотрядчики,   чего  доброго,  рубанут  спросонья.  Недоверчиво
осветив фонариком  лодку  и раненого, левобережные  вояки  проводили Лешку к
палатке медпункта, наполовину врытой  в камни. Там дежурила Фая.  Сперва она
направила  на Лешку  пистолет, спросив,  кто идет, --  видать,  жирующие  на
берегу вояки досаждали  ей. Неля вместе с лодкой уехала на ремонт -- пробило
судно  пулями,  потому  никто  к  речке Черевинке  и  не плавает,  раненых в
медпункте нету, оставить же  медпункт  она не может, потому как сволочи эти,
тыловые  вояки, все из медпункта и прежде всего спирт воруют, даже и палатку
могут унести, променять на самогонку.
     Фая дала Лешке кусок хлеба и нерешительно предложила  дохлебать остатки
супа в котелке. Когда Лешка, споро работая ложкой, сказал, чтобы Фая  дала и
раненому кусочек хлеба да глоточек спирта, она все это сделала и  предложила
Лешке  поднять раненого  и перенести  до  утра в  палатку -- в  лодке  вода.
Лодочник сказал  ей,  что так  поступать он не имеет права, до  рассвета ему
надо доставить раненого  куда следует и переплыть обратно  во что  бы то  ни
стало. Иначе, когда ободняет, его расстреляют на  реке вместе  с  его аховым
плавсредством.


     Сколько будет жить Лешка Шестаков  на  свете, столько и  будет  помнить
путь -- от берега реки до медсанбата, расположенного, по заверению медсестры
Фаи, "совсем рядышком". Фая помогла Лешке проводить Колю Рындина  к  дороге,
но надолго оставлять  медпункт не посмела, боясь за имущество, указала, куда
идти,  заверила,  что им непременно  попадется  машина.  Она  бы,  может,  и
попалась  бы,  но  Лешка  решил  сократить  дорогу,  пойти  напрямки,  через
прибрежный лес. И лес, и дождь, в  нем шелестящий,  переваливали за полночь.
Было свежо,  почти тихо,  если не  считать стрельбы с плацдарма и  изредка в
темноте ответно бухающей пушки, совсем близко вдруг выбрасывающей сноп искр,
укушенно подпрыгивающей в на секунду ее озарявшей вспышке.
     Раненый  держался  хорошо,  почти бодро.  Обхватив  тугой  ручищей  шею
товарища, которому шея та  с  каждым шагом  казалась все тоньше, -- прыгал и
прыгал, волоча ногу, задевая за  высохшие дудки дедюлек, в темноте с треском
ломающиеся  или застрявшие розеткой семенника  в толсто напутанной перевязи,
волочились  ворохом  дудки, вехти травы. Из мокрых бинтов, из  окровавленных
тряпок торчали  шины  -- неокоренные  палки яблонок, выломанных в Черевинке.
Обломки  цеплялись,  вязли  в  зарослях черемушника, ивняка, нога попадала в
петлю кустарников, в спутанную траву. Лешка с ужасом замечал:  палки яблонек
становятся все белее оттого, что с них обдирается кора, а тряпки грязнеют.
     -- Ниче... ниче... Бог  даст, скоро доберемся...  -- схлебывая  воздух,
точно  кипяток   с  блюдца,   успокаивал   себя  и   оправдывал   неловкости
сопровождающего  Коля Рындин.  Но  пришла минута --  раненый взвыл, запросил
пить.  Фая  Христом-Богом молила не поддаваться на  уговоры  раненого  и  не
давать ему воды. Но  раненый  сам, как  зверь,  учуял воду:  отмахнул Лешку,
прыгнул к  блекло засветившейся луже, хряснулся  на живот  и,  захлебываясь,
стал хватать  жарким ртом грязную жижу, отплевывая со слюной кашу ряски. Они
пришли к старице -- догадался Лешка, -- может,  к той самой, в коей он нашел
лодку.  Где-то совсем близко должен  быть приемный  пункт санбата, надо лишь
обойти или по шейке перехвата перейти старицу, и они, считай, "дома".
     -- Коля! Коля!  Дружочек! Коля!  Миленький! Дубина, ептвою мать! Нельзя
тебе воду, нельзя! -- кричал сопровождающий на раненого, пробуя оттащить его
от воды.  Но  смиренный в другое время  Коля  Рындин не слушался,  хватал  и
хватал ртом мокрую ряску, рыча, выжевывал из нее грязную слизь. -- Ты хочешь
сдохнуть, а? Хочешь? --  Лешка Шестаков матерился  только  в крайности, Коля
Рындин  знал  об  этом еще  по бердскому  запасному полку,  почитал  за  это
товарища,  выделял  его  из  ротной  шпаны  за  верность,  за  покладистость
характера,  отчего-то частой грусти подверженного.  Коля полагал, что  Лешка
тайно верует в  какого-то  северного деревянного бога. Уронив большое, жаром
пышущее лицо в прохладную ряску, Коля мычал, выдувал носом пузыри, не чавкал
уже по-кабаньи соблазнительную жижу, засоренную конскими  волосьями, щепьем,
банками-склянками  и  всяким отходом,  сладко, словно  мамкину титьку, сосал
болотину.
     Кругом  густо стояли, жили, работали войска, а они, как никто на свете,
умеют обезображивать постойное место -- им здесь не вековать.
     -- Ну,  подыхай! X...  с тобой,  раз так... Коля взнял  лицо,  подышал,
отплюнулся:
     -- Пошли, ковды.
     Теперь  они,  раненый  и сопровождающий его, валились  на траву вместе.
Чуть  отдышавшись,  Лешка  подлазил  под  раненого,  взнимал его  с земли  с
надсадой и устремлялся вперед, падая на бегу. Оба они огрузли от мокра, Коля
Рындин, упавши, задушенно  выл.  Лешка  вдруг  услышал  себя  --  тоже воет.
Раненый ничему, кроме боли, уже не внимал, хватал мокрую траву зубами, жевал
ее.  Горькая слюна  текла  у  него по  подбородку.  Скоро  он  начал  терять
сознание. Лешка, кашляя, плача, каясь -- зачем не оставил раненого  и сам не
остался на  берегу,  просил  давнего товарища потерпеть,  не  умирать. Почти
переставший  на  фронте  молиться,   Коля  Рындин   смятым  голосом  просил:
"...сси-ы,  спо...ди...  си-ы-ы-ы-ди-ди-ди". Лешка боялся Бога  -- в  темной
чаще  северный человек всегда  относится боязно и  суеверно к  Богу. Волоком
затащил   он   раненого  под   строенный  ствол  плакучей   ивы,   уронившей
полуоблетевшие ветви в воду, полагая, что здесь посуше и ориентир хороший --
не потеряет раненого. Выкрикивая:
     "Сщас, Коля!  Сщас, дружочек,  сщас..."  --  Лешка бродом  попер  через
старицу.
     На первой же поляне,  в середине вытоптанной, по  краям отравенелой, он
обнаружил круглую,  шатровую палатку,  к  которой  цыпушками подсели палатки
меньшего  размера. Для начала он был  обруган за то, что разбудил людей, но,
услышав слово "плацдарм", узнав, что раненый переправлен из-за реки,  да еще
и один  переправлен,  значит,  важная фигура,  санитары  схватили  носилки и
ринулись  следом  за  Лешкой во  тьму, однако  не бродом,  а через перехват,
который оказался совсем близко. Коля Рындин, скорчась,  лежал  под  плакучей
ивой и не  шевелился. "Ой,  помер Коля!" --  оборвалось  все  внутри  Лешки.
Раненому  потерли виски  нашатырным спиртом, в зеленью загрязненый рот влили
глоток  горячительного.  Он  поперхнулся,  зашарил  рукой   по  стволу  ивы,
спрашивая, где он? Коля  Рындин, видать, решил, что уже на том  свете и  над
ним неструганая крышка гроба.
     --  Все в порядке...  все в порядке...  Добрались  все  же,  добрались,
Коля...
     Возле палаток стояла наготове санитарная машина. Колю Рындина с ходу, с
носилками засунули во  внутрь  машины,  туда же заскочил  один из санитаров,
машина,  фыркнув,  выбросила  белый  дымок  и,  переваливаясь  на  кочках  и
кореньях,  устремилась  вдаль.  Все-таки  приняли  Колю  Рындина  за  важную
персону.  По   тяжести  и  объемности  фигуры  раненый  тянул  на  генерала,
сопроводиловки  же  и личных бумаг  с ним  не  оказалось. Выпали, видать, из
гимнастерки солдата бумаги, когда пытались пробиться к медицинскому раю.
     -- Мне бы  пожрать  маленько. И  поспать  ча