е  о  "запечатленных",  которые
должны были спастись. Брюс сам видел - голый, перепачканный землей человек
шел через двор по горящему мазуту, и на лбу его  фосфором  пылала  зеленая
печать. Он не отозвался на оклики и пропал в  смертельном  дыму.  Согласно
источнику, "запечатленных" должно было быть сто сорок четыре тысячи. Цифра
явно завышенная.  Но  уже  после  апокалипсиса  ходили  слухи  о  чудесных
исцелениях и божьих людях, не  горящих  в  огне  и  не  тонущих  в  водах.
Всплывали конкретные имена. Операция "Иоанн" получила новую фазу развития.
Возобладало мнение Хертвига, что Оракул путем апокалипсиса пытается  найти
посредников   для   Контакта   -   таких   людей,   которые    по    своим
психофизиологическим  характеристикам  были  бы  способны   к   восприятию
неземной семантики. Совет  вынес  решение.  Беженцы  были  изолированы.  С
каждым  работали  одновременно  два-три  аналитика.  Применялся  гипноз  и
галлюциногены. Это привело к разоблачениям в прессе и колоссальной  утечке
информации - частные руки. Все  было  безрезультатно.  Критерии  оказались
ложными. Легенды иссякли. К сожалению, никто не общался с "запечатленными"
непосредственно и мы не знаем, чем они  отличаются  от  других  людей.  На
исходе месяца группа Брюса начала совершать небольшие вылазки. Это совпало
с появлением саранчи... "Отворился кладезь бездны, и вышел дым из кладезя,
как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя.
И из дыма вышла саранча на землю, и сказано было ей, чтобы не делала вреда
траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, и
дано ей не убивать их, а только мучить, и мучение от нее  подобно  мучению
от скорпиона, когда ужалит человека"... Брюс определяет размеры саранчи  -
до метра в длину. Удалось  загнать  и  убить  одно  насекомое.  При  этом,
получив укус, погиб Эдварде. Брюс сделал подробное описание.  Перепончатые
крылья, золотой венец, почти человеческое  лицо  -  мягкая,  теплая  кожа,
шесть зазубренных ног, хитин, который не берет ножовка. Ткань  тела  имела
неклеточное строение - гомогенная масса, срастающаяся с железным  хитином.
Брюс упоминает о  звездчатых  образованиях  в  ней,  называя  их  ядерными
синцитиями, но препараты не сохранились. Лаборатория сильно пострадала  от
землетрясения и пожара. Большая часть сотрудников  решила  пробиваться  во
внешний мир. Судьба их неизвестна. Они унесли с собой множество документов
и единственный экземпляр саранчи, зафиксированный в формалине.  Брюс  умер
за рабочим столом - еще не успев дописать рождение Младенца и появление на
небе Красного Дракона с семью головами, готового, пожрать его.
   Подобную символику можно было толковать как угодно. Что и делалось.  Но
огромный  шок,  испытанный  человечеством,   заставил   впервые   осознать
некоторые масштабы: Земля и Вселенная - искра  жизни  в  океане  холода  и
пустоты. Кто мы и зачем? - этот вопрос волновал теперь не  только  горстку
философов. Было сильнейшее разочарование. Ладислав Сморгла в предисловии к
своей  книге  "Зерно  культуры"  писал:  "...происходит  очищение   базиса
цивилизации, сущности ее  -  того,  что  объединяет  людей  независимо  от
пестрой мозаики расовой, государственной или социальной  принадлежности...
Как ни странно, единым  связующим  звеном  в  настоящий  момент  оказалась
религия. Именно ее и пытается познать Оракул, даже не подозревая,  что  на
самом деле сохранилась одна скорлупа, а содержание  давно  превратилось  в
сухую и слабую пыль. К сожалению, западная культура не смогла  представить
ничего более существенного, чтобы продемонстрировать  иному  Разуму  самую
суть человечества..."


   В темноте завыла сирена - вынимая  душу,  выдергивая  по  нитке  каждый
нерв. - Встать!.. - в самое ухо заорал Скотина Бак. - Слезай, скотина!.. -
Я кубарем полетел с нар.  Стуча  зубами,  натянул  штаны,  продел  руки  в
полосатую куртку. От нее разило карболкой. Она если и согревала, то  самую
чуть, но спать в одежде все равно не разрешалось. Скотина Бак, не  ленясь,
сам, два или три раза за ночь обходил бараки и,  если  замечал  непорядок,
срывал с  провинившегося  задубевшее,  драное  одеяло,  ударами  резиновой
дубинки гнал из теплого и затхлого  нутра  -  ставил  снаружи,  в  ледяном
сумраке, под синим кругом дверной лампы - на весь остаток ночи.
   - Сми-ирна!..
   Блоковые, выказывая  усердие,  побежали  в  проходе.  Рассыпали  Тычки.
Сопели и матерились. Но больше для виду. Они жили тут же,  в  закутке,  за
дощатой перегородкой и знали, что ночью,  когда  в  придавленных  темнотой
бараках тихой змеей от стенки к  стенке  ползет  въедливо-ядовитый  шепот,
каждый из них может запросто  лечь  и  не  проснуться  -  найдут  утром  с
посиневшим языком и вытаращенными от удушья глазами. Поэтому блоковые даже
под совиным взглядом  Скотины  Бака  лишь  бодро  суетились  -  на  месте,
стараясь не забираться далеко в гущу копошащихся, с трудом  разгибающихся,
полосатых тел. Я улучил момент и как всегда  сунул  на  грудь  сбереженную
пайку - ощутил кожей  колючую  твердость  хлеба.  У  меня  ныла  спина,  и
позвоночник, хрустя, разламывался на части. На  скуле  немел  кровоподтек:
это приложился Сапог, увидев, что я везу  полупустую  тачку.  Я  не  сразу
вспомнил о Водаке. А когда вспомнил, тут же вылетела из головы и спина,  и
нарывающий палец, и то, что вчера, перед отбоем, сидя на нарах, я с тоской
и горечью кончиком языка сковырнул два левых зуба и выплюнул их в ладонь.
   Лежанка Водака была пуста. Рядом со мной - по порядку номеров, его тоже
не было. Я чуть было  не  сел  обратно.  Но  Скотина  Бак,  будто  почуяв,
воткнулся в меня дикими глазами. Или не в  меня.  Все  равно.  Никогда  не
угадаешь, куда смотрит эта сволочь.
   Клейст, хрипя отбитой грудью, держался за верхние нары.
   - Ушел... Слушай - ушел все-таки... Ах,  майор,  я  же  предупреждал  -
поймают его...
   Он еле стоял.
   - Теперь расстреляют каждого пятого...
   - Тебя-то не расстреляют, - сказал я.
   - Меня - вряд ли... Бак прикончит... Мордой  в  грязь...  Скоро  уже...
наверное, сегодня...
   - Вчера ты говорил то же самое.
   - Внимание! Выходи! - заорали блоковые.
   Встали в  дверях,  выпятив  звериные  подбородки.  Скотина  Бак  махнул
дубинкой. Деревянные подметки десятками молотков застучали в  пол.  Передо
мной качалась сутулая спина Хермлина.  Он  непрерывно  кашлял,  сотрясаясь
всем телом. Водак, вероятно, ушел ночью, где-то в середине, когда  часовые
на вышках клюют носами, вздрагивают и ознобленно подергивают непромокаемые
плащи. Выйти из барака не проблема. Труднее  пересечь  плац  -  гладкий  и
голый, пронизываемый голубыми лучами прожекторов. Охрана стреляет в  любую
тень. Просто так. От скуки. Чтобы не  задохнуться  сном  среди  грузной  и
непроницаемой темноты. Я прикинул шансы. Шансы у него были. Если отбросить
Клейста, его предсказания. У каменоломен проволока идет всего в один  ряд.
И ток через нее не пропущен - не дотянули провода. Там есть  одна  канава.
Мы ее сразу заметили, в первый  же  день.  Неглубокая  такая  -  полметра.
Тянется через поле к оврагу, заросшему кустарником. Очень удобно, с  вышек
не просматривается. Правда, она заколочена щитом под проволокой, но  внизу
течет  ручей,  и  Водак  говорил,  что  земля,  наверное,  мягкая,   можно
подкопать. Так  что  плац  -  самое  трудное.  Я  остро  позавидовал  ему.
Пробирается сейчас по дну, раздвигает мокрые ветви. Мне уйти было  нельзя.
Потому что - Катарина. А так бы... Отсюда до города километров  пятьдесят.
Завтра к вечеру могли бы быть  там.  Или  еще  раньше  выйти  к  передовым
постам. Хотя - какое завтра. Это  для  нас  -  завтра,  и  послезавтра,  и
неделя, и месяц. А для них там, за чертой хроноклазма, - одно  бесконечное
сегодня.
   В дверях произошла заминка. Скотина Бак придрался к Петеру. Держал  его
левой рукой, закрутив куртку на горле. Орал, свирепея:  -  Я  тебя  научу,
скотина!.. Ты будешь, скотина, знать, кто я  такой,  скотина!..  -  Щуплый
Петер мотался, как тряпка. Отвечать - не осмеливался. Кончилось это, как и
должно было кончиться. Скотина Бак махнул литым кулаком. Удар был глухой и
отрывистый. Петер осел, коротко хлипнув. Сволочь этот Бак. Всегда  бьет  в
висок - и насмерть. Кулак у него пудовый. Еще хвастается,  что  убивает  с
первого же раза.
   Я смотрел  и  никак  не  мог  вспомнить  его  в  ливрее  с  галунами  и
позументами. Хотя видел. Как он, согнувшись  и  приклеив  к  лицу  улыбку,
открывает  двери.  Получив  чаевые,  тихонько  свистит:  -  Бл-дарю-вас...
Щетина, мутные вены глаз, лиловые щеки, отвисшие с перепою... - Что с нами
делает Оракул? Или точнее - что мы сами делаем с собой?
   - Ста-ановись!..
   Боковые подгоняли опаздывающих.
   - Я все это уже видел, - сказал Хермлин. - В сороковом году.  Мне  было
тогда четырнадцать лет, мы жили в Европе. Нас собрали и  повезли  -  целый
эшелон. Тоже - лагерь, собаки, дым из труб... Мои родители так и  остались
там...
   Моросил мелкий дождь Земля раскисла, перемешанная сотнями ног.  Намокла
куртка. По телу полз озноб. Я не ответил Хермлину. Я уже объяснял, что это
- модель, и он не поверил. Многие не  верили.  Солдаты  были  настоящие  -
рослые, веселые, уверенные в своем превосходстве. Стены  в  бараках  -  из
обыкновенного дерева, проволока - железная, свекла в баланде - как свекла,
жесткая и сладковатая. И главное, настоящими были ежедневные смерти  -  от
пули, от ударов дубинки, или просто от истощения на липком  бетонном  полу
лазарета.
   Нас выгнали на аппельплац. Лучи  прожекторов  белыми  мечами  падали  с
неба, ослепляя и выхватывая полосатые, мокрые фигуры. Я оказался во втором
ряду. Это было хорошо. Меньше опасности попасться на глаза. Чем реже  тебя
замечают, тем дольше живешь. Такое правило. Я это быстро  усвоил.  Женский
лагерь выгнали тоже. Они стояли напротив - темной шеренгой.
   Аккуратно обходя лужи, из приветливого домика канцелярии вышел Сапог  -
в  жирном  резиновом  плаще.   Откинул   капюшон.   Надрываясь,   закричал
по-немецки. Скотина Бак переводил, спотыкаясь с похмелья. И так можно было
понять: - ...Попытка к бегству!.. Бессмысленно!.. Следует  выполнять!..  -
Клейст обвисал на мне. Он здорово раскис за последние дни. Бормотал:  -  Я
недолго... чуть согреться... я умру - пусть... только не в лазарет... -  Я
его понимал. О лазарете ходили жуткие слухи. Оттуда не возвращались. Сапог
перестал кричать. Вдруг вывели Водака - под руки -  двое  солдат.  У  него
волочились согнутые ноги. Он  был  страшно  избит.  -  Конечно,  -  сказал
Клейст, - я его предупреждал. - Заткнись, -  сказал  я  сквозь  зубы.  Они
остановились перед строем, облитые прожекторами. Сапог опять  закричал:  -
...Пойманный беглец!.. Согласно  лагерным  правилам!..  Всякий,  кто!..  -
Скотина Бак  повторял  хриплым  эхом.  Солдаты  завернули  Водаку  руки  и
привязали к столбу, врытому в землю. Так совершались экзекуции. Отошли.  У
Водака упала голова. Он был без сознания. Я закоченел. Плохо, что все  это
видит Катарина. Она уже на пределе.  Сапог  снова  начал  кричать.  -  Это
ужасно, - прошептал Хермлин. - К чему мы пришли? Неужели все  сначала?  Вы
говорите, что это Оракул? Не знаю -  как  можно...  Ведь  он  разумный?  Я
ничего не понимаю в  этом:  зачем  нам  такой  Контакт?..  Войны,  лагеря,
казни... Сапог - тоже молекулярная кукла? А  солдаты?  Какой-то  кошмар...
Мне семьдесят лет, и  я  кончаю  тем,  с  чего  начинал...  Надо  прервать
Контакт. Мы же просто не понимаем друг друга. Словно двое  глухих  говорят
по телефону... Я читал где-то: может быть, и у них так  же  -  наши  самые
невинные действия вызывают катастрофу... Зачем это им и зачем это нам?.. -
Прошипела автоматная очередь, почти  неслышно  в  дожде.  Водак  обвис  на
завернутых руках. Его отвязали, и он повалился. Сапог скомандовал.
   - Вот, - сказал Клейст, - он приказал  выходить  на  работу,  а  сейчас
всего пять утра...
   - Заткнись...
   Мы повернулись и  пошли.  Мимо  бараков.  Мимо  тройного  ряда  колючей
проволоки. Действительно к каменоломням. Клейст хватался за меня, и  я  не
мог его оттолкнуть. Была какая-то пустота. Я переставлял ноги. Хермлин был
прав. Контакт двух разумов. Мы и не думали, что так сложно будет _понять_.
Неимоверно сложно. Просто понять. Даже если обе стороны хотят этого. Ждали
праздника. Ждали восторгов и открытий. Чтобы -  рука  об  руку.  А  тут  -
_понять_: столб на аппельплаце, холодная грязь, секущие свинцом  пулеметы.
Вот здесь, у горелой опоры, погиб Йоазас. Его назначили в  лазарет,  и  он
бросился на проволоку. Предпочел сам. А до этого  бросился  Манус,  и  еще
Лилли, и Гринбург. А Фархад ударил Скотину Бака,  а  Матулович  прыгнул  с
обрыва в каменоломне, а Пальк вдруг ни с того ни с сего пошел  через  плац
ночью - во весь рост, не прячась. Угнетала бессмысленность.  Одно  дело  -
война.  Враг  в  каске  и  с  автоматом.  Осязаемый  противник,   которого
ненавидишь. И другое дело - если все это игра, куклы, манекены,  созданные
Оракулом. - Он  исследует  социальное  устройство  Земли,  -  говорил  мне
Кэртройт, базис-аналитик из  Лондона,  -  простейшие  явления.  Как  будто
изучает азбуку. Жаль, что у нас  такая  азбука.  Может  быть,  изучив,  он
перейдет к более сложным построениям, - и добавлял, кутаясь в одеяло, -  я
почему-то боюсь этого... - Когда состоялся разговор - неделю назад, десять
дней? Я уже не помнил. Он потом сошел с ума и  был  отправлен  в  лазарет.
Время сливалось: тачка,  нагруженная  камнями,  теплая  бурда  из  свеклы,
скользкая  умывальня,  сон  -  как  обморок,  проверки   на   рассвете   в
пронизывающем и мокром ветре, собачье лицо Бака...  Я  завидовал  Осборну.
Подумаешь - землетрясение, саранча там железная: смотри и записывай. Брюсу
я тоже завидовал...
   Дорога пошла вниз.  Клубами  дыма  всплывали  по  сторонам  шевелящиеся
кусты.  Охранники  сомкнулись,  отпустили  поводки  у  собак.  Я  вспомнил
Катарину - какой она была в последний раз. Она совсем  сдала.  Сколько  же
это  будет  продолжаться?  Апокалипсис  длится  около  трех  месяцев.   По
субъективному времени. Хермлин каждый вечер  перед  тем  как  залезть  под
колючее одеяло огрызком карандаша ставил крестик на стене, в изголовье.  И
каждые десять крестиков отчеркивал  поперечной  чертой.  Сегодня  двадцать
шестой день. Осталось более двух месяцев. Если длительность совпадает. Два
месяца - это кошмар. Катарина столько не выдержит. И я не выдержу тоже.  И
никто не выдержит. Правда, длительность может оказаться и меньше. Остается
надеяться. Но она может оказаться и больше.
   Мы спустились в котлован. Наверху запаздывали со  светом,  и  охранники
матерились. Иногда постреливали в воздух. Разносилось гулкое эхо. Они были
злы. Дождь моросил, не переставая, и вместо того, чтобы дуться в  карты  в
теплой и сухой казарме, им приходилось тащиться за два километра в чертовы
каменоломни и мокнуть на холоде, следя за паршивыми хефтлингами.
   - Стой! - раздалась команда.
   И сразу вспыхнуло. Четыре  прожектора,  разнесенные  по  углам,  залили
ущелье молочным облаком. Раньше здесь были разработки  мрамора.  Вероятно,
жила истощилась и их забросили. Глыбы, обвалы, монолиты,  поставленные  на
ребро,  придавали  месту  вид  хаоса,  который,  наверное,  был  в  момент
сотворения мира, когда небо только что отделилось от земли.
   Подошел Бурдюк. Постоял,  заложив  пальцы  за  пояс  полосатых  штанов.
Свисало могучее брюхо, ему и лагерные харчи были нипочем. Мотнул головой -
стройся. Я вышел. И  Хермлин  вышел.  Мы  были  в  одной  команде.  Клейст
старался идти сам, тут нельзя было показывать слабости - могли списать,  а
то и просто кончить на месте. Бурдюк осмотрел нас, словно видел впервые, и
молча зашлепал к груде тачек. Мы разобрали  инструмент.  Нам  повезло.  Мы
попали в возчики. Толкать тачку было все-таки легче, чем рубить камень.
   - Сегодня - глаз, - просипел Бурдюк, ни к кому особенно не обращаясь.
   Отошел - наблюдать.
   - Начина-ай!..
   Я торопливо покатил тачку туда, где уже стучали  первые  кайла.  Бурдюк
предупредил, что следить будут  особо.  Твердый  человек  был  этот  самый
Бурдюк. Кремень. За это  его  и  поставили  арбайтсауфзейером.  Он  держал
пивнуху в подвале, в центре города, и не забывал, что многие из  нас  были
его клиентами. Хотя другие блоковые забыли. Обо всем сразу. И навсегда.  А
Бурдюк не забыл. На  третий  день  после  прибытия  в  лагерь  я  попал  в
каменоломни, среди других штрафников.  Тогда  так  же  лил  дождь,  только
сильнее. Тропинка размокла, и колесо соскальзывало.  Тачка  весила  тонну,
никаких сил не было удержать ее. Я упал и даже не пробовал подняться. Вода
текла по лицу. Безобразным комком  трепетало  сердце.  Жизнь  кончилась  -
здесь, на липкой земле. Скотина Бак стоял надо мною -  здоровенная,  сизая
ряха, и орал: - Вставай, скотина!.. - Я знал,  что  он  убьет  меня  и  не
вставал - пусть убивает. - Поднимите скотину! - приказал Скотина Бак. Меня
подняли. Те, кто забыли. - Теперь ты, скотина, узнаешь,  кто  я  такой,  -
пообещал он.  И  махнул  кулаком.  Но  кулак  поймали.  Бурдюк  перехватил
волосатой лапой. - Ты чего это? - удивился Бак. - Оставь его. - Чего-чего?
- Говорю: оставь... - Скотина Бак начал краснеть и раздуваться,  и  я  уже
думал, что он сейчас убьет Бурдюка, но Скотина только вырвал руку и  ушел,
обложив нас по-черному. Он был швейцаром в баре, а  Бурдюк,  посмотрев  на
меня - грязного, дрожащего, не верящего, что  жив,  сплюнул  и  сказал:  -
Дерьмо собачье ваш Оракул. - И потом, уже позже, спросил Клейста: - Ну как
вы додумались  до  такого,  чтобы  всякое  дерьмо  делало  с  людьми,  что
хотело?.. - Клейст что-то начал о задачах Контакта, о прыжке во Вселенную,
о постижении чужого разума, он тогда еще не  пал  духом.  Бурдюк  все  это
выслушал и спросил: - И из-за этой дерьмовой Вселенной убивать людей? -  И
Клейст остался стоять с раскрытым ртом.
   Мы возили тачки с битым камнем, и я слегка  задерживался  на  погрузке,
ожидая Катарину. Бурдюк видел, что я задерживаюсь, но ничего  не  говорил.
Он только хмурился, глядя,  что  и  Клейст  задерживается  тоже.  Катарина
подошла, наверное, через час - сменилась женская бригада. Я  посмотрел  на
Бурдюка, и он кивнул. Охраны поблизости не было. Мы попятились за выступ в
скале. Каменный козырек закрыл нас. Эта ниша  не  просматривалась.  Бурдюк
должен был предупредить, если появится кто-либо из дежурного начальства.
   Катарина сразу села на перевернутую тачку. У нее был изможденный вид, и
она даже не сказала мне "здравствуй", а только кивнула. У меня  сжалось  в
груди. Я достал пайку.
   - Не надо, - прошептала она.
   Но взяла. Отламывала по крошке и очень  медленно  жевала,  наслаждаясь.
Потом спросила, что случилось.  В  женском  лагере  толком  не  знали.  Я,
запинаясь, объяснил.
   Она опустила твердую пайку.
   - Так это был Водак? - тихо застонала, покачивая стриженой  головой.  -
Теперь Водак... Я познакомилась с ним еще раньше, и мы думали  пожениться.
Ты не знал - я  тебе  не  говорила...  Он  смешной  -  рассказывал  всякие
истории. Звал в Прагу. С нами все время ходил Карлайль, помнишь его, он не
проснулся после передачи. Не знали,  как  удрать  от  него...  -  Катарина
неожиданно сильно взяло меня  за  руку  костяными,  ломкими  пальцами,  на
которых суставы покраснели и распухли.  -  Если  ты  выживешь...  Если  ты
спасешься, обещай мне...  Понимаешь,  надо  продолжать.  Иначе  все  будет
напрасно - все жертвы. И Водак тогда погиб напрасно. Они захотят  прикрыть
Контакт, есть такой проект, он уже обсуждался после апокалипсиса, Франк  и
Алябьев: отложить на пятьдесят лет, законсервировать, мы  не  готовы,  сам
Кон их поддерживает... Передай мое мнение: надо продолжать. Во что  бы  то
ни стало. Передай: они просто не имеют права списать нас всех...
   Ее лихорадило. Она,  как  больная  птица,  пл