пользование  мощной,
берущей огромное количество энергии усилительной  аппаратурой!  Но  ребята
уже настраивались, динамики взревывали... И вот уже вышла певица, зацепила
кринолином шнур, другой, наклонила микрофон...
     - Вас приветствует рок-шантан "Веселый Валентин"!
     И немедленно ударил сумасшедший  вальс,  зарычали  гитары,  и  певица
закричала, конечно же, самую модную этой зимой песню:

                    Я ждала тебя в семь,
                    Но часов нет совсем
                    Ни у тебя,
                    Ни у меня,
                    Нету часо-ов!
                    Но что-то тикает внутри,
                    На это что-то посмотри
                    И ни тебе,
                    И ни мене
                    Не надо слов!

     В зале уже подхватывали лихой припев:

                    Эй-эй,  господин генерал!
                    Зачем ты часы у страны отобрал?

     Шантан смеялся над властью...
     Когда мы наконец  подошли  к  Страстной,  там  стояло  предрассветное
затишье. Только в такие часы и бывало тихо на этом издавна самом буйном  в
городе месте. На площади копошились рабочие  -  глянув  в  их  сторону,  я
понял, что за взрывы гремели здесь час назад:  в  очередной  раз  памятник
Пушкину взрывали боевики из "Сталинского  союза  российской  молодежи".  И
снова  у  них  ничего  не  вышло:  фигура  была  цела,  только  слетела  с
постамента, да  обвалились  столбики,  на  которых  были  укреплены  цепи.
Рабочие  уже  зацепили  поэта  краном  и  втягивали  на  место,  бетонщики
ремонтировали столбики.
     - А кто ж то заделал? - спросила Юля. Она,  чем  ближе  к  концу  шла
ночь, задавала все более простые и бесхитростные вопросы  -  видимо,  даже
для  такой  несложной  нервной  организации  ночная  прогулка  по  столице
оказалась слишком серьезным испытанием.
     - Твои верные сталинцы, - раздраженно ответил  я.  Все  более  дурные
предчувствия  мучили  меня  этой  ночью,  и  возникала  уверенность,   что
нынешними ночными встречами мои неприятности не кончились. - Твои сталинцы
и патриоты...
     - А за шо? - изумилась она. - Это ж Пушкин или кто?
     - А за то, - уже в бешенстве рявкнул я, - что с государем императором
враждовал, над властью смеялся - раз,  в  семье  аморалку  развел  -  два,
происхождение имел неславянское - три! Мало тебе? Им достаточно...
     - А шо ж неславянское,  -  еще  больше  удивилась  она,  -  он  разве
еврейчик был?
     Я не нашелся, что ответить.
     - В метро пошли, - сказал я, - А то на  улице  без  оружия  долго  не
проходим...
     - А в  метро  там  спокойнее?  -  спросила  она.  Видно,  после  всех
переживаний она просто не могла  замолчать.  -  Чего  тогда  с  Брестского
вокзала не ехал в метро?
     - Ночью там тоже... не рай, - неохотно пояснил я. - Но все же... хотя
бы с оружием не пускают... официально.
     Мы уже шли по скользким, сбитым и покореженным  ступеням  эскалатора.
Когда-то я терпеть не мог идти по эскалатору - когда он двигался сам...
     Перрон был  почти  пуст  -  только  вокруг  колонн  спали  оборванцы,
голодающие Ярославль и Владимир давно  уже  жили  в  столичном  метро.  Да
несколько человек подростков сидели посреди зала кружком, передавая из рук
в руки пузырек. Сладкий запах бензина  поднимался  над  ними,  один  вдруг
откинулся и, слегка стукнувшись затылком,  застыл,  уставившись  открытыми
глазами в грязный, заросший густой паутиной и рыжей копотью свод.
     Поезда с двух сторон  подошли  почти  одновременно  -  редкие  ночные
поезда. Один из них остановился, двери раскрылись, но  никто  не  вышел  -
вагоны были  пусты.  Другой  же,  как  раз  тот,  что  был  нам  нужен,  к
Театральной, прошел станцию, почти не замедляя ход. Впрочем, он и так полз
еле-еле - километров семь в час, и поэтому я успел хорошо  рассмотреть,  в
чем дело.
     В кабине рядом с машинистом стоял парень  в  мятой  шляпе  и  круглых
непроницаемо-черных,  как  у  слепого,  очках.  С  полнейшим  безразличием
направив очки  на  проплывающую  мимо  станцию,  сильно  уперев,  так  что
натянулась кожа, держал у скулы машиниста  пистолет.  Длинные  косы  парня
свисали вдоль его щек мертвыми серыми змеями.
     В первом вагоне танцевали. Музыка была не слышна, и беззвучный  танец
был так страшен, что Юля взвизгнула, как щенок,  и  отвернулась,  спрятала
лицо...  Среди  танцующих  была  девица,  голая  до  пояса,  но  в  старой
милицейской фуражке на голове. Были два совсем  молодых  существа,  крепко
обнявшиеся и целующиеся взасос, у обоих росли редкие  усы  и  бороды.  Был
парень, у которого гладко  выбритая  голова,  окрашенная  красным,  поверх
краски была оклеена редкими серебряными звездами. Он танцевал с  девушкой,
на которой и вовсе ничего не было, даже фуражки. На правой ее ягодице  был
удивительно умело  вытутаирован  портрет  генерала  Панаева,  на  левой  -
обнаженный мужской торс от груди до бедер, мужчина был  готов  к  любви...
Когда девушка двигалась, генерал Панаев совершал  непотребный  эротический
акт. Заметив, что поезд проезжает освещенную станцию, девушка  повернулась
так, чтобы вся живая картина была точно  против  окна,  и  начала  крутить
задницей энергичнее... И еще там, конечно,  танцевали  люди  в  цепях,  во
фраках, в пятнистой боевой форме отвоевавших в Трансильвании  десантников,
в старых костюмах бюрократов восьмидесятых годов, в балетных пачках,  даже
в древних джинсах... Посередине  танцевал  немолодой  человек  в  обычном,
довольно модном, но явно  фабричного  отечественного  производства  фраке.
Выражение  лица  его  было  -  сами  скука  и  уныние,  но  нетрудно  было
догадаться, почему его приняли в эту компанию: именно он и держал на плече
какой-то дорогой плэйер, беззвучно аккомпанирующий дьявольскому танцу.
     Следующие два вагона были темны, там, видимо, спали.  Только  кое-где
вспыхивали огни самокруток да вдруг к темному окну приникла отвратительная
рожа: разбитая, в кровоподтеках и ссадинах, с всклокоченными над низким  и
узким лбом желтыми слипшимися волосами... Рожа была, кажется, женская,  но
я бы не поручился. Через мгновение рожу обхватила сзади толстая голая рука
и оттащила от окна... В этих вагонах собралось дно.
     Наконец, последний, пятый, был светел, и не просто светел, а  освещен
так ярко, как уже давно не освещалось ни одно обычное помещение в  городе.
В вагоне посередине стоял обычный домашний диван, на диване сидел  обычный
человек средних лет в свитере и мятых  штанах  и,  склонивши  набок  лысую
голову, играл на обычной гитаре. Это был знаменитейший  сочинитель,  песни
которого пела вся страна. В веселом поезде везли его, чтобы, остановившись
где-нибудь в Дачном под утро, вытащить на перрон и заставить  петь.  Потом
его угостят чем-нибудь из горошка или еще какой-нибудь  гадостью.  Великий
неразборчив ни в выпивке, ни в знакомствах...
     Поезд сгинул в туннеле. Следующий должен был  прийти  не  раньше  чем
через полчаса. Ждать не было смысла -  он  мог  быть  еще  страшнее,  ночь
выдалась беспокойная. Но и идти дальше с голыми руками не хотелось.
     И тут меня осенило. Ведь оружие все равно понадобится...
     Я растолкал одного из спящих у колонны. Это  был  тощий,  даже  более
тощий, чем многие его земляки, старик, судя по выговору - из  Вологды  или
откуда-нибудь оттуда, с севера.
     - Чего надо-то? - спросил он, подняв голову на минуту и  снова  кладя
ее на руки, чтобы не тратить силы. Глаза он так и  не  раскрыл.  Я  присел
рядом на корточки.
     - Отец, - шепнул я, - слышь, отец, "калашникова" нет случайно?  Лучше
десантного...  Может,  от  сына  остался?  Я  бы  пятьдесят  талонов отдал
сразу...
     Старик раскрыл глаза, сел. Беззубый от пеллагры рот ощерился.
     - Отец, говоришь? От сына? Да я ж сам тебе в сыновья гожусь, дядя!
     Я увидел, что он  говорит  правду,  этому  человеку  было  не  больше
тридцати. Но и голодал он уже не меньше года.
     - Калашника нет, - с сожалением сказал он. - Продал уже... А  макарку
не возьмешь? Хороший, еще из старых выпусков,  я  его  по  дембелю  сам  у
старшины  увел...  Год  назад...  Под  Унгенами  стояли,  в  резерве,  тут
объявляют - все, ребята, домой, конец. Я его и увел...  Возьми,  дядя!  За
тридцать талей отдам... Четыре дня не ел, веришь...
     Он уже рылся в лежащем под головой мешке, тащил  оттуда  вытертую  до
блеска кожаную кобуру...
     Я отсчитал деньги и, не вставая с корточек, чтобы не  демонстрировать
особенно покупку, надел кобуру на ремень, под куртку, сунул в  карман  три
обоймы. Потом встал - и поймал ее взгляд.
     Юля смотрела на карман, откуда я доставал талоны.
     И тогда я понял, что наше  совместное  путешествие  должно  кончиться
немедленно, чтобы мы оба пока остались в живых.
     -  Ну,  пошли,   -   сказал   я.   Она   двинулась   за   мной,   как
загипнотизированная, ее "горбатые" жгли ее сердце, мои  талоны  не  давали
дышать.
     Мы вышли из метро, и я сразу свернул  за  угол  подземного  перехода.
Здесь было абсолютно пусто и почти темно, свет сюда шел только  из  дверей
станции. Я вытащил пистолет, повернулся к ней и медленно поднял  ствол  на
уровень ее темных, так и не узнанного мною цвета глаз.
     - Иди, - сказал я, - иди от меня. Талонов от меня не  получишь.  Хлеб
можно купить и на "горбатые", а без лишних сапог обойдешься. Иди.  Хватит.
Я боюсь тебя.
     - А куда ж я пойду? - спросила она  довольно  спокойно.  -  Ночь  же,
бандиты кругом...
     - До утра побудь в метро. Утром сообразишь, - сказал я. - Иди.  Иначе
я выстрелю. Ты не даешь мне выбора.
     Она кивнула.
     Я стоял и смотрел ей вслед. Вот она  толкнула  качающуюся  стеклянную
дверь, вот начала спускаться по лестнице...
     В это время над ухом у меня негромко сказали:
     - Ну-с, как вам все это нравится?
     Я отскочил, развернулся лицом, нащупал кобуру...
     - Да бросьте, вы что, с ума сошли совсем, что ли?
     Мужчина в темном пальто и кепке-букле пожал плечами. Откуда его  черт
принес? Из перехода подошел, наверное... Но как тихо!
     - Так нравится или не очень? - продолжал мужчина. Лицо его при свете,
доходившем через стеклянные двери станции, показалось мне знакомым -  хотя
кого я только не встречал за жизнь в  этом  городе...  -  Вот,  радуйтесь,
дождались!  То,  что  вы  все,  вся  наша  паршивая   интеллигенция,   так
ненавидели,   рухнула.   Бесповоротно   рухнула,    навсегда.    Аномалия,
умертвлявшая эту страну почти  век,  излечена,  лечение  было  единственно
возможным - хирургическое... Ну, и вы полагаете выжить после операции?  Да
и сама операция хороша, а? Госпитальная  хирургия:  кровь,  ошметки  мяса,
страх и никакого наркоза, заметьте...
     - Если вам так  уж  полюбился  ваш  убогий  образ,  то  отвечу,  -  я
привалился к  облупленному  кафелю  стены  перехода,  достал  табак,  стал
сворачивать. - Извольте:  мы  начали  лечение.  Длительный,  сложный  курс
терапии.  Но  последовательности  не  хватило.  А  в  девяносто  втором  -
метастаз: его превосходительство генерал Панаев. Это - верная смерть.  Что
же - прикажете ждать, пока этот рак страну сожрет ? Или все же хирургия?
     - Варварство и идиотизм, - презрительно  скривился  собеседник.  И  я
вдруг понял, с кем имею  дело.  По  выговору,  по  всей  манере...  Вот  и
встретились! Теперь я уже не смогу отрицать  -  эта  старомодная  привычка
строить фразу, этот свободный жест, забытые в стране слова... - Варварство
и идиотизм, - повторил он. - Как и собственно  и  отечественная  медицина.
Все на уровне каменного века.  А  разве  лучше  умереть  зарезанными,  чем
естественно? По-моему, вам еще час назад представлялась  возможность  лечь
под нож, но вы постарались ее избежать...
     - И вы?.. - удивился я.
     - Едва ноги унес,  -  вздохнул  он.  И  засмеялся  мягким  дворянским
смешком. - А вы, надобно признать,  весьма  тут  поднаторели  выходить  из
отчаянных ситуаций.  Подучились!  М-да...  Вот  вам  и  еще  один  светлый
праздник  освобождения.  Погромы,  истребительные  отряды,  голод  и общий
ужас...    Потом,    естественно,    разруха,    потом    железной   рукой
восстановление...  Бывших  партийных  функционеров  уже  по  ночам  увозит
Комиссия.   Все  ради  будущего  светлого   царства  любви  и,  главное  -
справедливости. Но... Время будет идти... Через десять лет, если доживете,
будете отвечать на вопрос:  чем занимались до девяносто второго года? А не
служили в  советских учреждениях?  А не состояли в партии или приравненных
к ней организациях? Не ответите - сосед поможет...
     - Ведь не хотели мы этого! -  заорал  я  и  закашлялся  дымом.  -  Но
генерал же!.. Потом - генералиссимус?.. Мы побоимся крови, а он?  И  опять
пойдем под нож, как бараны?! По традиции...
     - Не орите. Сталинцев накличете  или  "витязей"  черноподдевочных,  -
холодно  посоветовал  собеседник.  -  И  что  это  за  дрянь  вы   курите?
Угощайтесь...
     Он протянул пачку "Галуа".
     - Угощайтесь, угощайтесь, у меня пока еще  есть...  Да-с,  ничего  вы
значит, так и не поняли... Черт вас раздери, любезные  соплеменники...  Вы
когда-нибудь научитесь терапии-то европейской? Почему там бастуют веками -
и ничего, а у нас день бастуют, на второй - друг  другу  головы  отрывают?
Почему там демонстрации, а у нас побоища? Почему там парламентская борьба,
а у нас "воронки" по ночам ездят? А вам, смутьянам книжным, все мало,  все
мало! Подстрекаете, подталкиваете... Ату его, он сталинист! Гоните его, он
консерватор! Ну, прогнали консерваторов, а они-то  -  кон-сер-ва-торы!  То
есть хотели, чтобы оставалось  все,  как  было,  чтобы  хуже  не  стало...
Дождались операции? Ну,  теперь  крови  не  удивляйтесь,  особенно  своей.
Живой-то орган кровоточит сильнее...
     Злым  щелчком  он  выбросил  свой  окурок,  помолчал...  Я  докуривал
сигарету тоже молча, забытый восхитительный вкус настоящего табака  сбивал
мысли.
     - Ладно, - вздохнул он,  -  что  теперь  говорить...  Да  вы  ведь  и
согласны со мною, я же вижу. Так что, если захотите изменить свою жизнь, -
милости прошу. Помогу, чем  сумею.  Найти  меня  несложно...  -  небрежным
движением он сунул в карман моей куртки твердый бумажный прямоугольник.  -
Здесь и телефон, и адрес. На всякий случай по телефону себя не  называйте,
просто попросите, кто подойдет, о встрече в известном месте. Это значит  -
я буду вас ждать здесь же, в первую после звонка  ночь,  вот  в  такое  же
время... Засим - желаю здравствовать.
     Он повернулся и пошел к дальней лестнице перехода. Из-под пальто  его
были видны вечерние брюки с  атласными  лампасами  и  лакированные  туфли,
вовсе неуместные ночью в районе Страстной.


     - Тут вы, конечно, немного перегнули,  Юрий  Ильич,  -  сказал  Игорь
Васильевич и, как обычно, засмеялся. - Женщину  под  пистолетом  гнать  не
стоило. Тем более и пистолет-то... купленный. А вы знаете, у кого, кстати,
вы его купили?
     - Дезертир, - сказал строгий  Сергей  Иванович.  -  Совершенно  точно
дезертир и, как он же сам признался, расхититель военного  имущества.  Зря
вы рисковали, Юрий Ильич, зря...
     - Мы вас, если что, конечно, в обиду не дадим, позвоним или подъедем,
если  нужно,   -  сказал  Игорь  Васильевич.  -  Но  другому  бы  пришлось
отвечать...
     - Вот и не нужно за меня заступаться, - упрямо сказал  я  и  придавил
сигарету в пепельнице. На этот раз мы сидели уже не в гостиничном  номере,
а  в  какой-то  квартире  в  одном  из  старых,  давно   вышедших   из-под
капитального ремонта домов на Садовой. Квартире  была  полупустая,  только
большой холодильник шумел в прихожей да в углу большой комнаты стояли  два
казенных кресла, низкий столик и диван с одним  отломанным  валиком.  Окна
были  завешаны  желтыми  газетами,  сквозь  газеты  лупило  солнце...   Но
пепельница на столике, естественно,  имелась.  -  Нет  уж,  не  надо  меня
защищать, прошу вас...
     - Да как хотите, Юрий Ильич, - воскликнул  Игорь  Васильевич,  -  как
хотите, мы  ж  понимаем,  что  вы  человек  самостоятельный,  независимый,
смелый, талантливый, гордый, неподкупный...
     - И вообще, - закончил  Сергей  Иванович,  который  от  раза  к  разу
становился все строже и строже, все важнее и важнее, покрикивал и на Игоря
Васильевича, и на меня. - Но теперь вопрос другой: ну, прогнали вы  эту...
даму. И дальше что? Почему же вы дальше не писали, а, Юрий Ильич?
     - Что вы имеете в виду? - спросил я,  чтобы  как-то  потянуть  время,
чтобы,  может,  снова  свести  разговор  к   невнятице,   к   неконкретной
лояльности. - Вообще-то больше и не было ничего... Ну, прохожие  разные...
бандиты...
     - Нет, Юрий Ильич, - тут посерьезнел и Игорь Васильевич, с  бандитами
все уже ясно. Вы нам напрасно не доверяете, Юрий Ильич. Времена теперь  не
те, мы ж вам сесть вот предлагаем, а вы... Мы сейчас в трудном  положении,
Юрий Ильич, а вы не верите. Пока с нами говорите - верите,  а  потом,  как
уйдете, так вас кто-то и настроит против нас. Может, жена?
     - Почему жена? - я чувствовал себя все увереннее по  мере  того,  как
нарастал их напор. - Вот вы говорите, времена не те. А  если  снова  будут
те?..
     - Что ж вы думаете, Юрий Ильич, мы тогда здесь дыбу поставим, что ли?
- обиделся Сергей Иванович. - Разве можно так рассуждать? Вы же нас, лично
нас, перед собой видите? Похоже, что мы на такое способны?
     - Ну, лично вы, может, и не способны, - замялся я, -  но  редакция  в
целом...
     - И никто в редакции, уверяю вас! - взялся Игорь  Васильевич.  -  Это
все у вас старые стереотипы, как теперь говорят, образ  друга...  то  есть
врага... А у нас теперь все кадры сменились, народ грамотный,  вон  Сергей
даже три института кончил, правильно, Сергей?
     - Ну, - сказал Сергей Иванович. - А раньше у нас  даже  подполковники
не все читать умели. Вот Игорь Васильевич лично  помнит  одного,  он  даже
"расстрел" через одно "эс" писал, представляете?
     - Представляю, - сказал я, и мы все  втроем  засмеялись.  Хорошо  так
засмеялись, понимая друг друга...
     - Вот я и говорю, - сквозь смех произнес Игорь Васильевич, -  если  у
вас адресок и телефон этого... ну, который вам предлагал  кое-что...  если
остались, вы поделитесь, вам же и легче будет...
     - Это ж ведь он и есть, -  сокрушенно  вздохнул  Сергей  Иванович,  -
экстраполятор  ихний.  Причем  тесно  связанный  с   ихними   пресловутыми
редакциями. С нашими, извиняюсь,  коллегами  по  ту  сторону  исторических
баррикад. Он только числится экстраполятором, а на самом деле имеет звание
старшего редактора. Его уже один раз выдворяли даже.
     - Действительно, - я ляпнул и остановился. Действительно...
     - Что действительно? - Сергей Иванович  быстро  встал  с  дивана,  на
уголке которого он по обычаю устроился, подошел ко мне вплотную,  нагнулся
- почти лицом к лицу. Пацан этот быстро повзрослел. Губы у него  уже  были
не такие пухлые, а толстые щеки стали обвисать, он был все так  же  важен,
но уже совсем не смешон. - Что действительно? Говорите!
     - Я его вроде и раньше видел... -  мямлил  я.  -  Довольно  известный
экстраполятор... Представляет здесь какой-то институт. Не помню...
     - А мы помним! - Игорь Васильевич тоже склонился  ко  мне,  два  этих
лица теперь были так близко к моему,  что  черты  их  даже  искажались.  -
Помним: Николай Михайлович Лажечников, потомок эмигрантов,  Николас  Лаже,
представитель института экстраполяции Европейского  Сообщества,  на  самом
деле - старший редактор одной из редакций! Адрес, телефон!  Быстрее,  Юрий
Ильич!
     - Я потерял, - пробормотал я. - Выронил из куртки...
     И тут же атмосфера в комнате снова стала очаровательно дружеской.
     - Ну, это совсем другое дело!  -  опять  весь  сморщился  в  сплошную
улыбку Игорь Васильевич. - Так бы и сказали! Что вы, ей-богу, Юрий  Ильич?
Это ж полностью меняет дело... Потерять каждый может.
     - Вот я, напри