Александр КАБАКОВ

                             "НЕВОЗВРАЩЕНЕЦ"




     Никогда я  так  не  жалел  о  том,  что  лишен  больших  литературных
способностей, как сейчас. Бесцветный  и  невыразительный  либо,  наоборот,
слишком претенциозный стиль, которым я когда-то записывал результаты своих
экспериментов, совершенно непригоден в нынешних обстоятельствах. И, думаю,
что естественное и полное недоверие, которым будет встречен этот  рассказ,
- а коли он не вызовет  доверия,  то  не  вызовет  и  интереса,  поскольку
интересен  может  быть  именно  и  только  абсолютной   достоверностью   и
точностью, - думаю, что недоверие со стороны читателей - если после  всего
случившегося они когда-нибудь снова появятся  -  полностью  уничтожит  тот
практический эффект, которого я хотел бы достичь.
     Великие проповедники,  сумевшие  увлечь  народ,  несомненно  обладали
великими же литературными дарованиями. Евангелисты не много сделали бы для
распространения  истины,  открывшейся  Христу,  не  будь  они  гениальными
писателями. К сожалению, столь же часто, если не  чаще,  дар  слова  бывал
отпущен и злодеям, и шарлатанам, и недальновидным,  ограниченным  глупцам,
жаждущим общего блага. Последние бывали даже более опасны,  чем  заурядные
негодяи, - наркотик тем более ужасен, чем  естественней  он  включается  в
обмен веществ, особенно если и употребление его приятно.
     Впрочем, об этом еще будет случай здесь порассуждать.  Ведь  то,  что
есть  предмет  моего  рассказа,  -  не  более  чем  реальная   иллюстрация
высказанной мысли.


     Они явились прямо в институт.
     В лаборатории  зазвонил  телефон,  я  снял  трубку  и  услышал  голос
начальника отдела  кадров  -  сварливый  голос  в  сущности  уже  довольно
беззлобного  вдового  старика,  чьи  наивные  хитрости  и  интриги   давно
побледнели рядом с элегантным людоедством моих молодых и ученых коллег.
     - Юра, - обратился он ко мне на "ты" по праву старшего,  -  зайди  ко
мне, пожалуйста.
     - Попозже, - довольно небрежно ответил я. Идти через  все  здание  не
хотелось, к тому же на столе лежала куча неподписанных таблиц, а до  обеда
я решил обязательно полностью с ними разделаться. Старик же для меня давно
не представлял никакой власти, даже по части характеристики: надо будет  -
так и без его благоволения подпишу и поеду... Но голос Аверьяна  Павловича
стал одновременно и тверд, и искателен почему-то:
     - Зайди, я тебя ведь прошу. Сейчас зайди, слышишь?
     Выражаясь гораздо более энергично, чем того  заслуживала  ситуация  и
чем принято при дамах - правда, у нас в институте, как и во многих  такого
рода заведениях, уже давно было принято и при  дамах,  -  я  отправился  в
кадры. Я вылез из-за стола, выскочил из лаборатории,  слетел  по  короткой
лестнице на пол-этажа и понесся  по  длинному  коридору.  Грязно-бирюзовые
присутственные стены, вечно мигающие полусломанные лампы дневного света  и
архаические ковровые дорожки, застеленные  полотном  с  грязными  следами,
придавали нашему институту вид самой что ни на есть заштатной  конторы  из
глухо провинциальных. А  между  тем  это  был  академический  институт,  и
иностранные делегации изумлялись, не умея совместить проблемы, которыми мы
занимались,  имена  и  степени  сотрудников  с  интерьерами   институтских
коридоров, а особенно буфета и уборных. Сортиры у нас были выдающиеся даже
по отечественным меркам.
     В кабинете у Аверьяна из-за гигантского сейфа мне навстречу поднялись
со стульев двое. Один из них шагнул вперед и  удивительно  ловко  произвел
сразу несколько движений: правую руку он протянул для пожатия, на  которое
я машинально ответил, левой откуда-то вытащил и, развернув,  на  мгновение
близко поднес к моему лицу довольно большое удостоверение, в котором я  не
успел прочесть ни имени-отчества,  ни  фамилии,  ни  должности  -  ничего,
только организацию, тут же удостоверение спрятал  и,  не  отпуская  правой
моей руки, своей левой повел в  сторону  товарища,  невнятно  назвав  его,
одновременно стал сам садиться, потянув и меня книзу, так что и я оказался
на стуле. Тут же сел и второй, и вдвоем они образовали как бы  коротенький
полукруг, в фокусе которого сидел я.
     Аверьяна, когда я повернулся, в кабинете уже не было. Только валялись
на его столе какие-то приказы да стояла полуоткрытая жестяная коробочка со
штемпельной подушечкой.
     Я  почувствовал,  что  лицо  мое  обрело  давно  не  посещавшее   его
выражение. Мол, что ж тут такого,  ничего  особенного,  мы  люди  опытные,
понимаем все насквозь, и в визите таком  нет  ничего  удивительного,  дело
естественное и даже необходимое,  хотя,  конечно,  и  не  без  комического
оттенка... Примерно такое выражение: ну, ребята, давайте  послушаем,  чего
вы расскажете...
     - Юрий Ильич, - сказал, непрестанно улыбаясь, тот, что пожимал  руку,
- ну, пришли мы послушать, что вы нам расскажете.
     Вопрос был удивительно прям и в то  же  время  абсолютно  бессмыслен.
Поэтому мне и думать не пришлось, чтобы ответить.
     - А, собственно, о чем? Простите, имя-отчество ваше не расслышал... и
товарища вашего...
     - Игорь Васильевич! Это я виноват, голос у меня тихий да и дикция  не
очень... Игорь Васильевич я. Простите уж нас, что отрываем... А  это  вот,
прошу любить и жаловать, молодой наш товарищ, начинающий,  можно  сказать,
стажер, я-то уж давно, а он начинает только. Сергей Иванович,  его  и  без
отчества можно, молодой еще, а мы думали-думали, к кому бы нам обратиться,
и вот решили к вам, вы понимаете, мы, конечно, сначала все узнали,  о  вас
все, Юрий Ильич, исключительно с уважением отзываются, мы  к  другому  еще
раз пять подумали бы, прежде чем обратиться...
     - И совсем бы, наверное, не обратились, -  вставил  Сергей  Иванович.
Игорь Васильевич заткнулся и вдруг отчаянно захохотал.
     - Ха-ха-ха, ох, насмешил, Сергей, ох... И,  конечно,  ведь  он  прав,
Юрий Ильич, и совсем бы не обратились,  но  вас  здесь  все  исключительно
уважают, и руководство, и так,  знаете,  рядовые  товарищи,  исключительно
хорошие отзывы, и как специалист, и по-человечески, а  нам  ведь  тоже  не
хочется к кому попало обращаться, люди,  вы  знаете,  Юрий  Ильич,  разные
есть, одного спросишь, а он и не знает ничего... Вы курите? Закуривайте.
     Тут  мы  все  втроем  дружно  закурили,  причем  они  довольно  долго
рассматривали мою пачку сигарет и, переглядываясь,  качали  головами,  так
что и я внимательно ее осмотрел, прежде чем спрятать, но ничего не увидел.
     - Юрий  Ильич,  -  сказал,  сделав  серьезное  лицо,  молодой  Сергей
Иванович, - ну, мы пришли послушать, что вы нам расскажете.
     - А, собственно, о чем? Простите, имя-отчество ваше... Сергей...
     - Иванович. Вы имена плохо запоминаете? Вот и  Игорь  Васильевич  наш
тоже... скажешь ему  имя-отчество,  а  он  тут  же  забыл.  Как,  говорит,
имя-отчество этого, что ты докладывал, Сергей? Я говорю - ну, как же вы не
помните, Игорь Васильевич, Джеймс Фрэнклин Лопатофф, а он говорит...
     - Бывает, это бывает, Юрий Ильич, - перебил Игорь  Васильевич.  -  Но
мы-то пришли послушать, что вы нам расскажете.
     - Да, собственно говоря, о чем же я рассказать могу? Игорь...
     - Васильевич. Это так уж у нас в роду и велось: я Игорь Васильевич, а
отец мой Василий Игоревич был. А дед - опять Игорь Васильевич...
     - А меня в честь Есенина мать назвала, -  тут  же  влез  молодой.  Мы
снова все вместе закурили.
     - Да, - сказал Игорь Васильевич, выпуская дым в сторону  и  отмахивая
его рукой, - это вы, конечно, Юрий Ильич, просто  из  скромности  на  себя
наговариваете.
     - Что именно? - от  третьей  подряд  сигареты  во  рту  у  меня  было
отвратительно кисло.
     - Да вот, что у вас таланта литературного  нет  и  тому  подобное.  Я
ведь, вы сами понимаете, по службе  все,  что  вы  пишете,  читал,  но  я,
конечно,  не  специалист,  так  ведь  и  от   специалистов   слышал,   что
исключительный у вас литературный талант и  язык  очень  богатый,  правда,
Сергей? Вот Сергей не даст соврать, он у  нас  исключительно  честный,  но
тоже скажет, что не только в вашем институте, а, может, и во  всей  Москве
сейчас такого языка богатого ни у кого нет. И  со  стороны  руководства  о
вашем  языке  самые  положительные  отзывы,  и  рядовые  сотрудники  очень
уважают...
     - Ну, при чем тут наш институт? - возразил  я,  потянувшись  было  за
сигаретой, но раздумал.  -  Что  у  нас  в  институте  в  языке  понимают?
Институт-то ведь не литературы же и русского языка...
     - Нет, нет! - закричал Игорь  Васильевич  и  весь  подался  на  стуле
вперед, так что пиджак его распахнулся, но он его немедленно  запахнул.  -
Нет, и в институте, и вообще понимают, вы  будьте  уверены,  ценят  вас  и
знают, кому положено, конечно. Вот я вам такой  пример  приведу:  написали
вы, допустим...
     - Ну, что? - перебил я, потому что он меня уже довел  этой  пустой  и
полуграмотной лестью. - Ну, что  я  написал?  Рассуждение  о  связи  между
сущностью учения и формой проповеди? Или насчет иллюзий справедливости?  И
то, и другое самым сухим, самым казенным стилем...
     - Ну, не только, - коротко  буркнул  Сергей  Иванович  и  даже  вроде
обиделся по-детски.
     - Правильно, - согнав постоянную улыбку поддержал Игорь Васильевич. -
Правильно Сергей говорит: именно не только, Юрий Ильич! Разве вы не можете
написать высокохудожественно? Еще как можете. Если захотите нам помочь. Мы
ведь думаем,  что  вы  захотите  нам  помочь,  правильно?  Мы  же  вас  не
заставляем, Юрий Ильич, мы только просим: напишите. Вы  же,  наверное,  не
догадываетесь, а нам точно известно: такой поток  серости  идет  сейчас  в
нашу отечественную литературу, такой поток!.. Ужас. А вы нам  очень  могли
бы помочь.
     - Нет, ребята, - сказал я и закурил. - Не  понимаю,  чем  я  все-таки
могу вам помочь. Совершенно не понимаю. Мало того, что я чутья к слову  не
имею, я совершенно не умею выдумывать. Я считаю фантазию  для  порядочного
экспериментатора абсолютно неприемлемым качеством и никогда ничего и ни  о
ком выдумывать не буду...
     - Вы нас обижаете, - сказал Сергей  Иванович,  -  честное  слово.  Да
разве мы вас просим выдумывать? Нам и в голову бы не пришло  вас  об  этом
просить...
     - И в голову бы не пришло,  -  сказал  Игорь  Васильевич,  -  вы  нас
обижаете просто. У нас совершенно и редакция другая,  мы  фантазиями  или,
как вы  говорите,  выдумками  вообще  не  занимаемся.  Это  у  вас  просто
представление такое: раз  мы,  значит,  фантазия,  беллетристика,  романы,
ночные бдения, трагедии, как при Бальзаке...
     - Или даже при Достоевском каком-нибудь, - добавил Сергей Иванович  и
чуть улыбнулся. - Преступление  и  наказание  прямо.  Это  все  уже  давно
прошло, Юрий Ильич, сейчас исключительно документальное всех интересует.
     - Время другое, - серьезно закончил Игорь Васильевич.
     - Но о чем же я могу написать?! - тут и я засмеялся.  Со  стороны  мы
были, конечно, похожи на совершенно одинаковых  людей,  коллеги-литераторы
беседуют. "Я уже вполне усвоил их тон",  -  с  ужасом  подумал  я.  -  Ну,
написать о нашей беседе, например? В лицах...
     - Обязательно! - закричали они хором и,  немедленно  встав,  кинулись
пожимать мне руки. - У вас прекрасно  получится.  А  мы  уж  позвоним,  вы
извините, как только напишете, так и позвоним... Счастливо вам! Прямо  так
и давайте, странички четыре-пять, на машинке, через  два  интервала,  поля
стандартные. Так и пишите: дескать они явились прямо  в  институт,  и  так
далее. А потом переходите сразу к главному: ночь, улица,  фонарь,  аптека,
ну, и так далее. Улицу-то знаете?
     - Знаю, знаю, - отвечал я, пожимая руки.
     - Ну, так и пишите: улица такая-то, почтовый индекс, если  в  центре,
не обязательно... еще раз пожелаем всего хорошего!
     - Давайте я вам пропуск подпишу, - сказал Сергей Иванович строго.
     Игорь Васильевич высоко, до  хруста  заломил  мне  руку  за  спину  и
несильным пинком вытолкнул меня в институтский коридор.  В  коридоре  было
пусто, и только в дальнем  конце  светилась  одна  -  ночная,  дежурная  -
лампочка.


     Ледяной ветер нес снег зигзагами, и белые струи, словно указывая  мне
путь, поворачивали с Грузин на Тверскую. Где-то в стороне Масловки стучали
очереди - похоже, что бил крупнокалиберный с  бэтээра.  Я  вытащил  из-под
куртки транзистор и ненадолго - батарейки и  так  катастрофически  сели  -
включил его. "Вчера в Кремле, -  сказал  диктор,  -  начал  работу  Первый
Чрезвычайный Учредительный Съезд Российского Союза Демократических Партий.
В работе съезда принимают участие делегаты  от  всех  политических  партий
России.  В  качестве  гостей  на  съезд  прибыли  зарубежные  делегации  -
Христианско-Демократической  Партии  Закавказья,   Социал-Фундаменталистов
Туркестана, Конституционной Партии Объединенных Бухарских и  Самаркандских
Эмиратов, католических радикалов Прибалтийской Федерации,  а  также  Левых
коммунистов Сибири (Иркутск). В  первый  день  работы  съезда  с  докладом
выступил секретарь-президент  Подготовительного  Комитета  генерал  Виктор
Андреевич Панаев. Московское время - ноль  часов  три  минуты.  Продолжаем
передачу  новостей.  Вчера  в  Персидском  заливе  неопознанные   самолеты
подвергли  очередной   ядерной   бомбардировке   караван   мирных   судов,
принадлежащих Соединенным Штатам. Корабли  шли  под  нейтральным  польским
флагом, но это не  остановило  клерикал-фашистов.  Мировая  общественность
горячо поддерживает миролюбивые усилия..."
     Я выключил приемник и двинулся по Тверской. По обе  стороны  широкой,
ярко освещенной луной улицы брели люди. По одному,  по  двое  они  шли  от
Брестского вокзала вниз, к центру. Все несли сумки, у  многих  за  плечами
были маленькие тощие рюкзаки - последняя предвоенная мода. И  полы  многих
шуб, курток, пальто так же оттопыривались, как и у  меня,  а  кое-кто  нес
"калашников" и вовсе - по ночному времени - открыто. Светила луна,  и  под
ее светом ползли, извиваясь, серебряные нити снега,  и  время  от  времени
нарастал шум и проносился по самой  середине  мостовой  легкий  танк  или,
грохоча проржавевшими дырявыми крыльями, полузадохшаяся "Волга", и шли  по
тротуарам люди - и легкий гул разговоров шепотом, дыхания, шарканья  шагов
стоял на улице.
     Я вспомнил, как когда-то, давным-давно, а если точнее - ровно  десять
лет назад - я уже шел по ночной Тверской, тогда еще Горького, и цель моего
путешествия была почти такая же, что и сейчас. Мне должно было исполниться
сорок лет, было позвано  огромное  количество  гостей,  была  уже  куплена
водка, еще продавалась  она  совершенно  свободно,  и  никто  не  опасался
попасть в очереди у винного в облаву истребительного отряда  угловцев,  но
вот не хватало нам с женой, видите ли, деликатесов к юбилейному столу. Нам
казалось,  что  с  продуктами  в  магазинах  плохо,  что  на  стол  нечего
поставить,   что  для  того,   чтобы  достать  еду,   надо  слишком  много
хлопотать...  И мы  решили сделать  ресторанный  заказ.  И,  проклиная наш
постоянный  дефицит всего,  я шел по ночной  улице в кулинарию  этот самый
заказ делать.  У той знаменитой  кулинарии с аналогичной  целью собиралась
большая очередь задолго до открытия.  И как же я тогда возмущался! "Ночью!
Очередь! За продуктами!"  А в заказе чего только не было  -  кажется, даже
мясо... Или масло... уже не помню. Может, этого не было ничего. Может, мне
приснилось это  такой же  лунной  ледяной ночью,  когда так  же змеился по
мертвому городу снег и так же трещали пулеметные очереди  - мне приснились
эти судки, и блюда, и что-то жареное,  горячее, и обжигающий глоток водки,
и запах  кофе,  и гости,  входящие  без  оружия,  нарядные  гости  в целой
одежде...
     Впереди,  где-то  у  Страстной,  грохнул  взрыв.  И  улица  мгновенно
опустела - только последние тени задрожали у стен и  исчезли,  влившись  в
подъезды и подворотни. Я вильнул за угол, кинулся к знакомой двери  -  это
был старинный дом, где прошло мое детство, -  снова  одно  из  тех  многих
совпадений, которым мы уже перестали удивляться в эти  ночи.  Дверь  была,
конечно, заколочена. Я рванул с шеи автомат,  повернул  и  примкнул  штык,
подковырнул им доску...
     В подъезде я был не один.
     - Только стрелять не вздумай, - сказал хриплый голос, по которому  не
сразу угадалась женщина. - Ты на площадь?
     - Ну, допустим, - ответил я осторожно. - Вы...  вы  где?  Я  не  вижу
здесь...
     - Москвич, - вздохнула женщина, и мои глаза, притерпевшись,  нащупали
ее силуэт. Она  стояла  на  площадке  между  первым  и  вторым  этажами  и
выделялась на фоне сизого прямоугольника окна.  -  По  выговору  слышно  -
москвич. А я с Днепропетровска, как он теперь?.. С Катеринослава, ага. Вот
приехала. А ты не знаешь, шо у вас  тут,  в  этой  Москве,  можно  достать
какой-нибудь обуви или нема? Одна суета...
     - Не знаю, - ответил я гораздо  суше,  чем  даже  я  хотел.  -  Я  не
интересуюсь обувью.
     - А шо ж вас интересует? - перешла "на вы" женщина. Она спустилась по
лестнице, подошла поближе. - Прикурить у вас будет?
     Я прислонил  автомат  к  стене,  достал  зажигалку,  чиркнул.  Огонек
осветил склоненное женское лицо, сигарету, пальцы...
     - Ой, спасибо, - сказала женщина, выпустив дым первой затяжки. Огонек
зажигалки еще дрожал. Снизу, от моих  ладоней,  женщина  подняла  на  меня
подсвеченные им глаза. Именно такое лицо я и ожидал увидеть - сколько  уже
видел я их, этих южных красавиц, налетавших в столицу еще в те полузабытые
времена, когда стояли они в очередях за сапогами, не  рискуя  налететь  на
выстрелы веером из подворотни напротив, на жестокую проверку Комиссии,  на
толпу одурелых двенадцатилетних  бензинщиков...  Сколько  раз  обманывался
этими сухими, точно и тонко прорисованными лицами, сколько  раз  попадался
на эту комбинацию панночки и модели из хорошего журнала!..
     И снова во тьме после сникшего огонька зажигалки, поплыло передо мной
это вечное лицо захватчицы - прямой короткий нос, обтянутые скулы,  широко
раскрытые, серьезные и ласковые глаза.
     - И шо ж сегодня на той площади будет? - задумчиво,  как  бы  сама  у
себя, спросила приезжая. - Надо сходить...
     - Сегодня понедельник, - сказал я. Магия уже действовала, и  вся  моя
доброжелательность вместе с так и не пропавшим бахвальством осведомленного
московита пришли в движение,  ринулись  навстречу  этому  невидимому  лику
обмана. - По понедельникам там многое бывает. Можем пойти вместе...
     - А можно  и  вместе...  -  с  легким  и  так  складно  ложащимся  на
комический напев ее фраз смешком начала женщина, но договорить не  смогла.
За дверью, прямо в переулке,  прошумел  автомобильный  мотор,  грохнуло  и
зазвенело, и тут же - топот многих бегущих,  крики:  "Куда?!  Стой,  стой,
сука!.. Ворюга! Торгаш!.. Стой!" Мгновенно схватив  автомат,  я  поймал  в
темноте женщину за рукав - рукав был скользкий, кожаный - и взлетел вместе
с нею на этаж.
     -  Вот,  дверь  вы  открыли,  теперь  до  нас  кинуться,   задыхаясь,
прошептала женщина. Здесь, на площадке, окно выходило прямо в переулок.  В
его синем свечении лицо женщины потеряло почти все от фотомодели  и  стало
совсем  ведьмачьим.  Я  отодвинул  ее  в  простенок,  перехватил   автомат
поудобнее и осторожно придвинулся к стеклу.
     В переулке я увидел человек восемь. Насколько можно  было  разобрать,
все они были в военном, в десантных бушлатах,  в  беретах,  стоявших  лихо
торчком, но  по  разномастной  обуви  и  брюкам  было  ясно,  что  это  не
регулярные части.
     - Афган... - севшим от увиденного  голосом  шепнул  я  женщине  и  не
расслышал ее ответа - то, что происходило в  переулке,  оглушило  меня,  и
смотреть я не хотел, и смотрел, не отрываясь.
     Поперек  переулка  лежала  перевернутая  набок  машина   -   ка