жется,
старенький  "Мерседес".  Судя  по  развороченному  перед   нею   асфальту,
перевернуло ее взрывом гранаты, который мы слышали. Вокруг этой  машины  и
суетились люди в беретах. Через  оказавшуюся  открытой  сверху  дверь  они
вытаскивали какого-то человека.  Похоже  было,  что  человек  не  особенно
пострадал - во всяком случае, он и сам  старался  вылезти  и  одновременно
вырывался из тащивших его рук... Его вытащили, двое держали его за  локти,
отведя чуть в сторону. Следом  из  этой  же  двери  вытащили  женщину.  Ее
тащили, как мертвую, - она висла на руках, складывалась, голова без  шапки
и платка моталась. Вытащили и ее, посадили, прислонив к  багажнику...  Тем
временем двое, державшие мужчину, вывели его на середину переулка,  к  ним
подошел третий, держа на весу, низко, на вытянутых руках тяжелый  пулемет.
Двое шагнули в сторону, мгновенно растянув руки мужчины  крестом,  третий,
не поднимая пулемета, упер его  ствол  в  низ  живота  распятого,  ударила
короткая очередь. К стене противоположного дома полетели клочья  одежды...
Женщина сползла вдоль багажника и  легла  на  мостовую,  будто  устроилась
спать - подтянув ноги калачиком.
     Через мгновение убийц в переулке уже не было.
     - Та шо ж такое, шо ж это такое?!  -  услышал  я  и  снова  обнаружил
женщину, глядящую рядом со мной в окно.  -  Шо  ж  оно  творится  в  вашей
Москве, шоб она уже сгорела!..
     - Надо уходить отсюда, - сказал я. -  Через  пятнадцать  минут  здесь
будет Комиссия, они начнут обыскивать подъезды и чердаки, нам конец...
     - Какая еще комиссия, - женщина,  плача,  упиралась,  я  тащил  ее  с
лестницы, - какая комиссия, поубивают тут, в той Москве!..
     - Комиссия Национальной Безопасности, неужели вы и этого не знаете? -
бормотал я на ходу. - Идемте, идемте быстрее!
     Мы приоткрыли дверь, но было уже поздно. С  двух  сторон  в  переулок
въехали машины - полицейский  микроавтобус  и  черная  "Волга"  c  красным
мигающим огнем на крыше. Вспыхнули фары, захлопали дверцы,  люди  в  серой
полицейской форме и в  штатских  куртках  выскочили  и  выстроились  двумя
цепями, перекрыв перекрестки. Я прикрыл дверь. Автомат в моей руке блеснул
в проникающем с улицы свете все еще примкнутым штыком...
     - Все, - сказал я. - Все, сейчас они пойдут по домам...
     Женщина молчала, было  слышно  только  ее  дыхание,  громкое  дыхание
потерявшего себя человека.
     - Погодите, - я сказал это слишком громко и вздрогнул. - Погодите!  А
как вы попали сюда? Дверь же была забита...
     - Та есть же там сзади другая. - Женщина вспомнила, рванулась,  и  я,
не выпуская ее кожаного рукава, рванулся за  ней.  Как  же  я  забыл  этот
черный ход?! Хотя, кажется, раньше он был заперт...
     Мы оказались во дворе - собственно, это был даже и не двор, а  просто
другая улица, но здесь стояли железные помойные ящики, чернел остов  давно
разбитой машины - это была изнанка некогда шикарного дома,  выходящего  на
Тверскую. Снег не полз под ветром, не змеился - он уже  лежал,  скопившись
невысокими волнами первых сугробов с наветренной стороны помоек и  ящиков.
У одного из подъездов богатого дома маячила фигура  -  человек  в  красной
нейлоновой куртке шагал у подъезда взад и вперед, как часовой.  Мы  прошли
близко, я увидел молодое лицо, совершенно седые длинные  волосы  бесполого
существа, услышал бормотание: "Она выйдет - а я тут. Она выйдет - а я тут!
Она выйдет - а я..."
     Я вспомнил, что в этом подъезде жила некогда знаменитая певица, здесь
всегда толпились безумные поклонники.  Этот  сумасшедший,  похоже,  бродил
здесь с тех самых пор. Может, он и не знал, что кумир его давно  уже  поет
для пассажиров парома, возящего, в основном, футбольных болельщиков  между
Англией и Данией. Однажды какой-то  буйный  бритт  швырнул  в  нее  банкой
из-под пива - он был огорчен проигрышем ливерпульцев. Би-Би-Си  передавало
об этом с глумливым сочувствием...
     Мы уже шли по Садовой. Сзади остались черные руины "Пекина", миновать
их удалось, к счастью, без приключений. С тех пор как гостиница рухнула во
время  артиллерийских  боев,  развалины  были   облюбованы   подмосковными
анархистами. Все лето  здесь  висела  выцветшая  тряпка  с  надписью:  "Да
здравствуют Люберцы, долой Москву!", а однажды утром я видел, как  красная
кирпичная пыль, выдуваемая июньским ветром, ложилась на мертвеца, висящего
в пустом оконном проеме третьего  уцелевшего  этажа.  Это  был  парень  из
московских в своей униформе - черной кожаной  куртке.  Черная  же  кожаная
фуражка сползла ему на лицо. Он висел на блестящей  стальной  цепи  -  так
обитатели "Пекина" обозначили  свое  отвращение  к  его  символу  веры,  к
металлу. Шипы на браслетах, нелепо забинтовавших его вылезшие  из  рукавов
запястья, блестели при свете китайских ресторанных фонариков.  Пригородные
палачи притащили их откуда-то и повесили в окне по обе стороны казненного.
Они даже умудрились их включить, и бледный цветной свет был страшен утром.
     - ...А у меня мужа убили еще в запрошлом годе, -  продолжала  женщина
свой бесконечный рассказ. - Хороший был мужик, руки на месте, всем нашим с
Красного Камня - это ж у нас район такой в городе - машины ремонтировал, а
они ж его и убили... Прямо на сервисе и убили, монтировкой вдарили, деньги
- сколько тех денег было, может, тысяча старыми еще,  "горбатыми",  -  так
они взяли и ушли. Соседи...
     Я промолчал. Сколько уже слышал я этих историй - и просто в очередях,
и от очевидцев, а вот теперь и от пострадавшей...  Мне  не  жаль  было  ее
умельца мужа, для которого тысяча "горбатых" - как раз столько, сколько мы
с женой тратили на весь недельный хлебный паек, - были не деньги. Не  жаль
было и ее, которая сейчас с сотней, а то и двумя этих тысяч  приехала  "по
обувь" и, вспоминая мужа, тащится со мною ночью на  площадь.  Мне  даже  и
того парня-металлиста, что висел, поблескивая шипастыми  браслетами,  было
не жалко. Жалко мне почему-то было нелепой гостиницы со шпилем...
     Мимо знаменитого дома с нехорошей  квартирой,  у  подворотни  которой
дежурили пикеты с  нарукавными  повязками  "свиты  сатаны"  и  в  кошачьих
масках, мимо Патриарших, по периметру которых  медленно  ехал  полицейский
патрульный танк, скользя прожекторным лучом по фасадам,  окружающим  пруд,
мимо какого-то посольства,  обложенного  мешками  с  песком,  над  которым
возвышались голубые каски китайцев из ооновского батальона,  мы  вышли  на
Спиридоновку.
     - ...И вот я вас хочу спросить, а  у  вас  нема,  случайно,  конечно,
новых талонов? - женщина заглянула мне в глаза  сбоку,  и  снова  в  синем
сиянии луны ее  лицо  мгновенно  проделало  путь  превращений  от  рекламы
какого-нибудь  довоенного  шампуня  из  полузабытой  "Бурды"  до  панночки
дьявольской. - А я б у вас покупила б один к ста  или  как  тут  в  Москве
дают? Очень мне обуви надо...
     - К сожалению, - я остановился. Только теперь я заметил,  что  так  и
тащу на виду автомат с примкнутым штыком. Складывая и убирая "калашникова"
под куртку, я повторил: - К сожалению... у  меня  есть  совсем  немного...
только на сегодня... впрочем... если на площади ничего, за чем я  иду,  не
будет, я могу вам отдать по обычному  курсу,  один  к  восьмидесяти...  на
следующей неделе я должен получить еще немного... так что, если хотите...
     - Вот же спасибо! - она сразу забыла все свои давние горести и страхи
этой ночи. - Вот же спасибо вам! Так  я  с  вами  уж,  конечно,  до  самой
площади и пойду. А можем, если хочете, вот и на  лавочке  тут  посидеть...
пока ж рано?
     Слева  от  нас  маленький  сквер  возле  какого-то  дома  из   старых
функционерских. Пустая милицейская будка с выбитыми  стеклами  темнела  на
краю сквера. Я взглянул на часы на столбе -  было  без  четверти  два.  На
площади я собирался быть около пяти.
     - Что ж... давайте посидим, покурим.
     Мы разыскали в темноте полусломанную скамейку, сели, закурили. У  нее
была, конечно, настоящая "Ява", я свернул свою,  от  протянутой  ею  пачки
отказался - много лет я уже не принимал никакого угощения. Мы  затянулись,
я достал транзистор - минут  пять  можно  было  себе  позволить  послушать
новости, тем более что к концу месяца батарейки  обязательно  должна  была
получить жена через очередную помощь "Иносемьи". Ее парижская родня  самим
своим существованием давала нам возможность  и  кормиться  по  талонам,  и
получать иногда нормальную одежду, обувь,  батарейки  -  правительство  не
хотело терять тех,  кто  мог  хотя  бы  когда-нибудь  ввезти  в  страну  и
настоящие деньги... Транзистор щелкнул и захрипел.
     "...столица  Эстонской  Республики.  Здравствуй-те,  дорогие  русские
друзья! Передаем новости.  Вчера  в  лагере  для  интернированных  граждан
России  произошли  беспорядки.  Федеральная  полиция   приняла   меры.   В
парламенте Прибалтийской Федерации депутат от Кенигсберга господин  Чернов
сделал запрос..."
     Я  крутил  настройку:  от  "Прибалтийского  голоса  свободы"  точного
времени лишний раз не дождешься.
     "...в Крыму. Так называемое симферопольское правительство дает  приют
отребью,  бежавшему  на  остров.  Бандиты  из  пресловутой   Революционной
Российской Армии готовятся к вторжению в нашу страну. Всеобщее  возмущение
прогрессивной интеллигенции демократических стран вызывает  в  этой  связи
позиция печально известного  сочинителя  Аксенова,  благословившего  своей
последней бездарной книжонкой "Материк Сибирь"  кровавый  мятеж  азиатских
повстанцев,   продолжающих   зверствовать   в   Оренбурге,   Алма-Ате    и
Владикавказе. По  сведениям  газеты  американских  коммунистов  "Вашингтон
пост", недавно этот якобы русский писатель был  принят  верховным  муфтием
всех татар Крыма..."
     Я  выключил  -  батарейки  садились,  а  время  говорить,  видно,  не
собирались. Теперь они говорят время все реже,  чтобы  заставить  побольше
слушать всякую чушь.
     - Ото ж сволочи! - убежденно сказала моя спутница и швырнула окурок в
кусты. И тут же без всякой видимой связи спросила: -  А  у  вас,  конечно,
извиняюсь, талоны откуда? Может, за границей кто есть или как?
     Черт его знает, сколько мне еще  пришлось  бы  пережить  переворотов,
чтобы отучиться от этой даже  не  привычки  -  порока:  полной,  полнейшей
беспомощности перед этими, перед захватчицами!
     Я не сказал о родственниках жены.
     - Да так... на работе, - бормотал я, выключая транзистор и пряча  его
во внутренний карман. - Нам платят так...
     - А где же вы работаете? - она говорила все тише, теперь она шептала,
хотя недавно, когда было опасно и надо было молчать, она голосила вовсю. -
А где, а? Извиняюсь, конечно...
     Мы уже сидели, обнявшись. Автомат резал ремнем шею и давил и  мне,  и
ей грудь, я стащил его и положил рядом на скамейку. Она просунула руки под
мою куртку.
     - Замерзла... вот же ж лавка холодная, ты смотри - на ней же мороз...
     Я действительно увидел на лавке, на ее выпуклых планках,  иней...  Ее
кожаное пальто свесилось полой, пола слегка дергалась и мела по снегу...
     - Ну... ты не сказал... - ее акцент сейчас  был  почти  незаметен,  и
слова она  уже  не  пела,  а  выдыхала.  -  Не  сказал...  где...  где  ты
работаешь...
     Я сел, снова  свернул  листок  с  табаком,  чиркнул  зажигалкой.  Она
поправляла волосы, знобясь, застегивая пальто.
     - Где, а?
     - Ну... в газете, - буркнул я. Я был уже учен и давно не говорил  без
крайней надобности, где я служу. Тут же спохватился: она  могла  и  знать,
что в редакциях талонами не платят...
     Но она не знала.
     Когда я поднял глаза, она стояла передо мной, и ствол моего  автомата
был направлен мне прямо в лоб.
     - Сучка, - сказала она.  -  Сучка,  говно.  Давай  сюда  талоны  свои
сраные, журналист хренов. Ото из-за таких гнид и началось все!  Жили,  как
люди, все было нормально, мужик по шесть тыщ "горбатых"  за  хороший  день
зароблял, а вам все было плохо! Завидущие твари! Леонид Ильич  вам  плохой
был, а у нас при нем в городе такая чистота была, и деловым людям, которые
жить могли, жизнь была!.. Сталин вам плохой был, Брежнев вам  был  плохой,
вам  Горбачев  угодил!..  Давай  талоны  сюда,  а  то  убью   интеллигента
московского, вот точно - убью!
     Я медленно привстал со скамейки, и она с  коротким  визгом  отскочила
подальше, вскинула ствол...
     - Тише... - я полез во внутренний карман. Я бы охотно  отдал  ей  эту
сотню талонов, но вовсе не был уверен, что она после этого не  разрядит  с
перепугу в меня рожок. И в мирное время эти не слишком были  милосердны...
- Тише... сейчас я отдам тебе эти поганые  талоны...  только  не  стреляй,
дура... тебя же Комиссия сразу возьмет... тише... сейчас...
     Можно было, конечно, упасть плашмя, рвануть ее за  ноги  в  скользких
полусапогах - и ничего бы она не успела, подумаешь, террористка... Но одно
она могла успеть: выпустить очередь у меня над  головой,  а  здесь,  среди
этих обреченных домов, шум почти так же убийственен, как и пуля.
     Я уже готов был вытащить из кармана руку с талонами, когда в  дальнем
конце улицы раздался рев  моторов.  Вот  уже  показался  передний  танк  -
легкий, десантный, следом одна бээмпэ, другая, грузовик  под  брезентом  и
танк замыкающим... На Спиридоновке начиналась очередная ночь.
     Она оглянулась на шум. В тот же момент я резко рванулся к ней, правой
рукой зажал сзади ей рот, левой, крутнув в запястье, вывернул  ее  правую,
лежащую на спуске автомата - сильно сжав, чтобы, не  дай  Бог,  не  успела
нажать. И вместе с ней рухнул наземь, за кусты сквера.


     Теперь они позвонили домой.
     Я собирался в институт, жена готовила завтрак, и приемник на кухонном
столе  бормотал  беспрерывно   -   она   включила   его   на   все   утро.
"...Быстроходные катера в  Персидском  заливе...  продолжается  выдвижение
делегатов...  письма  наших   слушателей   подтверждают   -   альтернативы
перестройке нет... Всесоюзная  девятнадцатая...  а  вот  мнение  академика
Татьяны Заславской..."
     Я снял трубку.
     - Это Сергей Иванович, - услышал я радостный голос стажера. -  Только
вы вслух не повторяйте, Юрий Ильич, а то жена... Здравствуйте.
     - Здравствуйте, - сказал я с омерзением и отчаянием. Значит, это  еще
будет продолжаться! И кончится ли?
     - Очень надо! -  радостно  сообщил  Сергей  Иванович.  -  Очень  надо
встретиться! Вы же ведь уже написали? Вот и хорошо. Только в институте уже
неудобно, Юрий Ильич. Так что вы приходите лучше к гостинице, Юрий  Ильич,
ага, к "Интуристу". Так точно, четырнадцать  часов,  Юрий  Ильич.  Ну,  до
свидания, Юрий Ильич, Юрий Ильич, Юрий Ильич...
     - До свидания.
     Я швырнул трубку.
     - Кто это? - спросила жена.
     - По делам, - сказал я, и тут же ужаснулся: значит, я уже выполняю их
указания, скрываю от жены. - По делам, из "Вестника"...
     У интуристовского подъезда меня ждал один  Сергей  Иванович,  стажер.
Как и положено, он был на посылках. Молча обменялись  рукопожатием,  молча
ехали в лифте в толпе гогочущих и перекликающихся,  как  в  лесу,  немцев.
Бабка в  линялых  джинсах,  с  сиреневой  завивкой  с  доброжелательнейшим
интересом разглядывала Сергея Ивановича. Я посмотрел на него  ее  глазами:
нечто   пухлощекое,   пухлогубое,   чубастое   -   на   гигантском    теле
девяностокилограммового мужика. Она могла принять нас за отца  с  сыном  -
впрочем, одет по-сыновьему был я, на нем был приличненький универмаговский
костюм с галстуком.
     Игорь Васильевич встретил нас в  номере  радостными  рукопожатиями  и
штатной  улыбкой.  Теперь  я  попытался  и  его  портрет   сформулировать:
получилось  нечто  среднее  между  невзрачным  современным  киногероем   и
человеком с плаката  по  технике  безопасности.  Но  улыбка  у  него  была
хорошая...
     - Как  путешествовалось,  Юрий  Ильич?  -  улыбаясь  этой  прекрасной
улыбкой, морщившей все лицо, Игорь Васильевич двумя руками потряс мою руку
и немедленно усадил в кресло у журнального столика, сам  сел  напротив,  а
Сергей Иванович пристроился на краю кровати. Номер  был  полуприбран,  как
при смене постояльцев. На столик тут же водрузилась пепельница, и мы,  как
водится, закурили разом. - Довольны экскурсией?
     - Ну, - замялся я, - сами понимаете... интересно, конечно...
     - Я думаю, - немедленно перебил  Игорь  Васильевич,  -  это  ж  надо:
девяносто третий!
     - Я сам всю жизнь мечтал, -  вставил  и  Сергей  Иванович,  как  Гюго
прочитал, так и возникло желание: обязательно девяносто третий.  Некоторые
хотят, например, две тысячи какой-нибудь, а  я  почему-то  именно  в  этот
самый девяносто третий - и все...
     - Ну, нам не положено, - с легкой грустью заметил Игорь Васильевич, -
это уж вам... Как говорится, и с профессиональной точки зрения.  Думаю,  у
вас в институте многие хотели  бы,  да  не  могут.  На  полгодика-годик  -
пожалуйста, а чтобы сразу в другую пятилетку... Ну, это же понятно: у  вас
способности... Если хотите знать, я уже двадцать лет вашими экспериментами
интересуюсь, и вот даже Сергею  говорил,  не  даст  соврать:  Юрий  Ильич,
говорю, из экстраполяторов самый в институте  способный.  Еще  вы  обычным
экстраполятором работали, а я как только в "Вестнике"  ваш  отчет  прочту,
так и говорю: обязательно надо бы Юрию Ильичу на пятилетку-другую рвануть!
И руководству даже докладывал... Да ведь вы сами  понимаете,  Юрий  Ильич,
времена были другие. Кто  бы  вас  тогда  на  пятилетку  вперед  отпустил?
Считалось - нецелесообразно... Даже однажды  -  помнишь,  Сергей,  ты  еще
только стажером пришел, семнадцать лет назад - требовали, чтобы я на  вас,
Юрий Ильич, написал субъективку,  как  говорится  -  ну,  это  у  нас  так
называется, мое,  значит,  субъективное  мнение,  а  я  говорю:  хотите  -
пожалуйста, вот я кладу билет на стол, и можете тогда делать, что  хотите,
только я Юрия Ильича знаю и ручаюсь... Видите, Юрий Ильич, и в те  времена
у нас тоже разные люди были.
     - А здорово вы ее, - неожиданно сказал Сергей Иванович и улыбнулся. В
отличие от старшего, он улыбался сдержанно и тонко. -  Здорово!  Раз  -  и
скрутили. Могла ведь шум поднять! Убить, конечно, не убила бы, а шуму было
бы много...
     -  Так  я  же  всегда  говорил,  -  тут  же  включился  в  неожиданно
повернувшийся разговор Игорь Васильевич, - всегда говорил, что Юрий  Ильич
исключительно смелый человек! Вы же ведь смелый человек, Юрий Ильич?
     - Как вам сказать,  -  я  смутился,  пожал  плечами.  -  В  общем,  я
действительно в последнее время мало чего боюсь. Семья у  меня  небольшая,
жена - человек самостоятельный, чего мне бояться?
     - Вот и я говорю, - согласился Игорь Васильевич. - Вы  же  и  нас  не
боитесь, правда? Написали все, как будет, ничего не смягчили. Как будет  -
так и написали. И про интернационалистов, и про молодежь...  И  правильно!
Зачем скрывать, если вы уверены? Нам ведь надо знать чистую  правду,  если
мы  правду  знать  не  будем,  кто  же  и  предостережет  руководство?   А
руководство надо предостерегать...
     - И про наших-то, - Сергей Иванович опять тонко улыбнулся, пухлые его
щеки едва заметно дрогнули, -  про  наших-то...  как  они  на  стрельбу...
примчались... и цепью, цепью... тоже не побоялись сообщить, Юрий Ильич?
     -  И  правильно  сделали,  что  не  побоялись!  -  воскликнул   Игорь
Васильевич. - Кстати: вы случайно в лицо никого из них не запомнили? А  то
у нас есть такие факты, что там... некоторые товарищи... ну, в  общем,  не
из наших, а только под наших маскируются... Да  что  я  вам  объясняю,  вы
такую возможность не хуже меня знаете, вы в одном из  своих  экспериментов
ее даже отработали, только в прошлом, конечно...
     - В ушедших временах, -  уточнил  Сергей  Иванович,  правильно,  Юрий
Ильич?
     - В общем, да, - вяло согласился я, - только не в ушедших, а в  давно
ушедших, если вы читали отчет...
     - Именно, именно, -