лется  вдоль
берега, там можно будет у кого-нибудь спросить.

     Они вошли  в  лес, теплый  и  нестрашный. В  зоне -  они  знали -  было
абсолютно  невозможно  заблудиться. Солнце  обливало  сосны  ровными  рыжими
лучами. На ровной песчаной земле  повсюду  были разбросаны шишки,  там пахло
теплыми соснами, в бесчувствии замерли  пустые поляны. Кое-где,  по оврагам,
иван-чай и крапива в малинниках поникли  острыми верхами. Франческа обратила
внимание на то, что ветер прекратился. Не колыхались даже  редкие былинки на
пригорках. Со стороны океана еле слышно громыхнуло.
     - Скоро буря, мы вовремя вернулись, - сказала она.
     - Отлично, - восхитился Штейнман. - Обожаю бурю.
     -  А пережидал ли  ты ее в темной пустой бане, без  громоотвода  и  без
икон,  когда молния  подкрадывается  к  окнам,  когда  поля  от ночного жара
малиновые,  а грохот слышится  прямо над  головой?  - спросила Франческа, не
удержавшись.

     Штейнман искоса поглядел на Франческу.
     - Сколько тебе лет? - спросил он.
     - Ну, на сколько я выгляжу?
     -  Лет  на  двадцать, -  сказал Штейнман честно. - Но двадцать тебе  не
может быть. Черт тебя знает, не хочешь - не говори...

     Между тем шоссе  все  не  показывалось  и не показывалось,  и  это было
странно;  как вдруг они неожиданно вышли  на дорогу. Правда,  дорога была не
асфальтовая,  а бетонная,  уложенная  большими  плитами, из  которых торчали
гнутые железные уши.
     - Я вижу в той стороне, - присмотрелся Штейнман, - пустое пространство.
Наверняка в этом месте дорога впадает в шоссе.
     Они пошли  к шоссе.  Плиты, видно, укладывали где  гладким  лицом,  где
шершавой  спинкой;  их следы горели в  жаркой  сосновой тени и  уходили  все
дальше. Они слышали море позади, но шоссе, к которому они шли, было пустынно
- или это не шоссе?
     - Это не шоссе, - сказал Штейнман, когда все  уже было ясно. - Черт, мы
пошли не в ту сторону.

     Лес перед ними расступился; в  огромном  карьере, белый и пустой, стоял
на горячем  песке заброшенный завод. В темных окнах  не было стекол;  ржавые
обрывки колючей  проволоки, словно плющ, вились по бетонному  забору. Вокруг
уже начали прорастать маленькие елочки.
     - Наверное, над воротами, - пошутил Штейнман,  - было раньше  написано:
"Arbeit macht frei".
     -  Ну  что,  пошли назад? -  предложила Франческа.  -  С  того-то конца
бетонка точно в шоссе упирается. Чего мне и хочется всеми силами.
     - Погоди, давай посмотрим, что  там внутри.  Полазаем. Вдруг там скелет
прикованный или груды золота.
     -  Очень хорошо, - возразила Франческа,  -  но я туда  не хочу. Босиком
можно ножку наколоть на какой-нибудь ржавый гвоздь.
     - Ну, иди обратно!  - сказал Штейнман,  покосившись  на нее, и прошел в
ворота.
     Франческа вздохнула и последовала за ним.

     По заброшенным заводам ходит солнце год  за годом, комары там, в жирной
зелени  ручья,  по  развалинам   открытым  ходит  смерть  неслышно  чья.   А
разваренное солнце, как яичница, слепое, разлитое в  поднебесье. Дыма полосы
на лесе. Тишина  звенит, качаясь,  разрастаясь -  жар трескучий по кирпичным
льется  сводам,  темно  море,  зыбка твердь,  над  горой  восходит туча,  по
заброшенным заводам ходит, бродит чья-то смерть...

     Франческа обогнула бетонный  корпус, стараясь ступать в тень, и увидела
Штейнмана. Он стоял перед проломом в стене, приложив палец к губам.
     - Там, на  втором этаже, кто-то есть, - шепнул  он. - Я в  окно увидал.
Сидит неподвижно. Один. Тсс... пойдем заглянем.
     Внутри все было завалено кирпичом, штукатуркой, сломанными станками, но
лестница  на  второй  этаж сохранилась.  Они  вдвоем,  стараясь  не  шуметь,
прокрались  вверх и  вышли  на  второй  этаж. Там,  в квадратной  полутемной
комнате, откуда  солнца  не было видно, в  старом продавленном  кресле сидел
человек. Штейнману и Франческе было хорошо его  видно;  он же заметить их не
мог.

     У человека была небольшая аккуратная борода, совсем седая, волосы тоже.
Черты  лица  - на одно выражение, словно бы так  всю  жизнь он  и жил, то ли
сосредоточенно  к  чему-то  приглядываясь, то  ли оценивая,  то ли  любуясь.
Сидел, расслабившись, неподвижно, приоткрыв глаза, и по временам подносил ко
рту  сигарету. Что-то себе думал. На  коленях  у него лежали бумаги, в  углу
стояло что-то большое и бесформенное под грязным покрывалом.
     - Заходите, - сказал он, не поворачиваясь.

22
     Штейнман и Франческа зашли, озираясь и чудясь. Как можно здесь  жить? -
подумал  Штейнман. И все-таки это был дом. Голые  стены, завешенные тканями,
разбитый пол весь  в щербинах, постель, сделанная  из кучи  старых журналов,
кресло и чайный  столик, печка-буржуйка - и все-таки здесь было уютно, пахло
пылью и будто бы чем-то мясным. Похоже, старик сам готовил себе еду, а может
быть, и охотился тоже сам. В комнате было хоть и беспорядочно, но чисто.
     - Вы долго меня искали? - сказал старик.
     - А кто вы? - спросила Франческа, холодея.
     - Я  тот  русский,  который изобрел  водяное  топливо,  - сказал старик
невозмутимо. -  Вас, наверное,  послали туда не знаю  куда искать то не знаю
что, и вы, конечно же, на меня наткнулись. А может быть,  кто-то из вас, - и
старик  лукаво прищурился на  Франческу, - даже знал, что меня на самом деле
нет, и что все это провокация и дезинформация.
     - Погодите-ка, - осенило Штейнмана. - Франческа!.. Ты...
     - Мда,  - сказала Франческа обычным  бесстрастным тоном. -  Именно так.
Тем хуже для меня, как ты сам понимаешь.
     - Тем не менее вы меня нашли, точнее, это я вас нашел, - сказал старик.

     Леви  Штейнман  уселся на  пол  посреди  комнаты и перестал  думать,  а
старик, чтоб его  подбодрить, вытащил  из-под  кучи журналов  бутылку водки,
наполнил небольшую рюмочку, подал Штейнману и начал свой рассказ.

23
     Когда-то до войны  я жил в России, и народ, населявший  эту территорию,
был славен тем, что абсолютно не умел думать о смерти. Все жили  как попало.
Пилот  давал сыну  порулить  вертолетом, отчего  вертолет втыкался  в землю.
Рабочий выходил на работу пьяным и портил собственным телом стальной прокат.
Шофер маршрутного  такси  не держался за баранку, а бабки, как  куры, сигали
через  дорогу. И  не потому  так происходило, что они не хотели жить:  очень
даже хотели,  если спросить. И не потому,  что не боялись смерти: очень даже
боялись, опять  же,  если  задуматься.  И задуматься они  могли:  хитры были
многие, умны. Однако не задумывались. Это было какое-то дикое  пронзительное
легкомыслие.

     Я  же был  физиком,  причем к науке  относился  не  как  попало, а  как
следует. Поэтому меня часто посещали философские мысли о человеке, о мире, о
космосе и прочих вещах. Я читал.  Но не находил ответа на вопрос: почему  мы
так относимся к себе, к своим детям, к своей стране...

     - Погодите, - прервал Штейнман, - и вы относились так же?
     -  Сложно теперь сказать,  -  пожал плечами  старик.  -  Я  рос в этом,
значит, не мог быть совсем отдален... Но это не так уж важно. Важнее, что  я
был молодой, и я интересовался.

     Но это было как хобби, а по профессии я был физик, и такой... -  старик
прихорошился,  усмехнулся,  -  неплохой.  Долго  ли  коротко  ли,  вам  чего
рассказывать, изобрел  я вот  это  самое  водяное  топливо.  Да,  да. А  вы,
наверное, знаете, что на территории того места, где была в то время  Россия,
а  теперь одни слезы  да мрак, там нефти было мно-ого. И в то время, когда я
жил, во время моей  молодости, все, кто владел Россией (в славянских  языках
власть  и  владеть - одного  корня),  имели  нефть. Сидели  на  трубе, иначе
говоря. Ну, начиналось, правда, перед войной какое-то движение, чтобы от той
трубы  отвязаться, да только не успели мы немного. Чутку не  успели. И пошла
лодка  раскачиваться. А так спасла бы мир она, наша Родина,  от этого всего,
что нагрянуло и продолжает нагребать.

     Однако  изобрел я еще тогда, когда  все сидели на трубе и свистнуть  не
давали. Вроде  как была у нас демократия  демократичнее некуда,  а  на самом
деле в том девяносто пятом году  никакой не было демократии, а кто  сильнее,
тот  и прав. Труба. И вот в таких  условиях я,  безумец,  изобрел топливо на
основе  воды, демонстрируя его желающим на жигулях  девятой модели. Помнишь,
Франческа, жигули-девятку? А "Оку" помнишь?
     - Даже "Малюх" помню, - неохотно сказала Франческа.

     Штейнман посмотрел на нее и усилием  воли опять перестал думать  и стал
слушать старика.
     - Вот и схватили меня, -  продолжал старик,  - повели под белы  руки  к
самому главному нефтяному начальнику...

     Привели к нефтяному начальнику, а  там,  значит, круговерть бумаг,  под
потолком магнитофон  стоит - пишет мои  речи,  что  я  буду  сказывать.  Еще
кандалы,  плети,  огонь разложили, затянули на  мне  хомут  туго, подвесили,
стали пытать всяко, говорить мне тако:
     -  Отдашь нам свое изобретение,  и мы его  положим  в  ящик  и не будем
использовать,  потому что оно всю  нашу нефть  на  нет  сводит и  российскую
экономику губит.  Отдавай,  а не то мы  тебя загребем-замучаем, как  Пол Пот
Кампучию.
     - И, пожалуйста, - говорю я, - я сирота, женки-деток нет, а за себя мне
бояться  нечего. Так  бы мне  и  жить без страха,  так бы и умереть, его  не
знаючи.

     Стоик  я  был.  Стоек.  Стояк.  Ну, они  видят, что  угрозами  меня  не
проймешь,  и  стали сулить-обещать разные блага. И  говорили, между  прочим,
примерно то:
     -  Будет твоя жизнь  пресладкой,  как в  раю. Мы  тебя  возьмем в  нашу
систему,  и ты будешь большим начальником. Правда, делать мы  тебе, конечно,
ничего не разрешим, но за то будем ублажать тебя в любом случае твоей жизни.
Занятие  твое  будет  сидеть  в  кресле с сигаретой  в руках и размышлять  о
вечности  за  всех   нас,  потому   что   ты   сам  знаешь,  какие  мы  люди
легкомысленные. А еще мы вручим тебе экстраординарные полномочия, и если все
мы по своему легкомыслию погибнем и  погубим собою  страну,  ты не погибнешь
никогда - так и будешь  жить. Водяное топливо ты тогда заберешь с собой, мир
наш  будет  спасен,  и  это  будет тебе шанс  обрести  вместо  смерти  жизнь
вечную...

     Скажу честно вам, как на духу: не на начальство я соблазнился, а вот на
это самое.  Потому  что вам надо знать, что - не  знаю, как во всем свете, а
там, где была наша Родина Россия, есть вещи, к которым причастность означает
блеск  ослепительный  и  нечто  несбыточное.  Земля,  например,  или  власть
верховная,  или  вот  такое  доверие  души.  Что-то  в  человеке  происходит
необратимое, дурное ли, хорошее... то самое, чего ты боишься, Франческа! - и
не может он уже жить по-прежнему, как обычный человек.  И сам  он уже не то,
что  был. Личность его пропадает и становится не главная.  Не может он уже и
потреблять себя, как ты, Штейнман...

     И я согласился, и  воссел я в  кресле бархатном, как король. Вот в этом
самом  кресле, дорогие товарищи. Патент  на топливо водяное  убрали в  сейф,
тщательно  заперли  и продолжили нефть из земли  выкачивать.  Должность  мне
назначили  высокую, а  делать я  и  впрямь ничего не мог.  Только пошевелюсь
что-нибудь сделать - как мне сразу окрик: "Не сметь! не для того мы тебя тут
имеем..."
     - Так кто же все-таки  кого имел, вы их или  они вас? -  задал Штейнман
давно мучивший его вопрос. - Кто выиграл от всего этого?
     - Погоди...

     Так я сидел,  ничего не  делал, только думал  о вечности и смотрел, как
все  валится,  рушится на  глазах, а  они - те, кто водяное  топливо  мое  в
шкафчик упрятал, - и в  ус не дули. Так прошло около десяти лет,  дальше что
было с нашим бедным Отечеством, вы знаете... и в один прекрасный день пришло
время,  добыл  я  пистолет,  улучил  момент,  встал  с  кресла,  и  пришлось
секретарю, который  знал шифр, отпереть  передо мной  сейф и патент  тот мне
отдать. Больше про водяное топливо никто не знал, и я был волен делать с ним
все, что захочу.

     Но  я уже ничего  больше не хотел, потому что попробуйте-ка просидеть в
таком положении  десять лет  и остаться  живым. Да,  да,  дети мои, я  умер.
Выяснилось,  что я  тоже слишком  легкомысленно  относился  к  своей  жизни.
Слишком легко ею пожертвовал.  Ведь можно  пожертвовать жизнь сразу, а можно
вот так,  как  я, ее просидеть  без толку. И зло меня взяло на себя тогда; и
патент  было девать уже некуда, ибо вы помните, как в ту  пору сбесились все
правительства... ну  кому  было  отдавать такую  вещь  как водяное  топливо?
Вбросить эдакое  изобретение в тогдашний котел -  да он  бы и  не переварил.
Некому,  решительно  некому!  И  не  стал  я отдавать его  никому, решил еще
немного  подержать, как у  вас, Штейнман,  говорят.  Подержать решил. Вот  и
держал, пока рука не устала...

     - Но вы  же отлично понимаете, - сказал Штейнман, переводя  дух и снова
начиная думать, - что повторится та же самая ситуация. Как тогда, в  России.
Ваше  изобретение  слишком  сильное,  мир  его  попросту  не  выдержит.  Мир
прогнется под ним. Нет, не прогнется: этого не допустит система... Вы просто
не знаете, что это такое - система.
     -  Отлично знаю, -  усмехнулся старик криво.  -  Сам на  верхушке такой
системы сидел.  Не  дадут,  конечно. И за  забором,  что самое обидное, тоже
никто не сможет оценить. Я там был.  Там есть  вменяемые люди - бесстрашные,
сильные, -  но они не  умеют мыслить широко. Попробуй-ка, если каждая минута
как последняя. Ничего не вырастет в таких условиях, как ни колотись.
     - Ужасно глупое положение, - сказала Франческа. - Вещь, нужная всем, не
нужна никому.
     - И  вот тут мы возвращаемся к  вопросу  господина Штейнмана, - заметил
старик. - Как вы изволили спрашивать? Кто выиграл? Кто кого имел?

     Пусть мир - это весы  с двумя чашками. Если  на одну чашку  бухнуть мое
изобретение, другая взлетит,  и  равновесия не будет никогда... Пока  кругом
только сделки и борьба, конечно,  никто этого не допустит. Нет, сделки - это
отлично.  Но  кое-что сделками  не решишь.  Кроме борьбы, есть и соединение.
Когда  уже не смотрят,  что там показывают весы?  в чью  сторону?  кто  кого
отымел, уделал, победил?  - когда и где это станет неважно, тогда и  там мое
изобретение будет иметь смысл. Только тогда. Только там.

     И старик опять  застыл неподвижно. Видно было, что  он  привык  к  этой
позе: прямой, как король  на  троне, с сигаретой в коричневых  пальцах, лицо
сосредоточенное, глаза полуприкрыты.

     Леви  Штейнман хотел  было что-то  сказать, но тут дунул  в окно дымный
ветер и раздался первый удар грома. Начиналась буря.

24
     В  это время  в городе еще  вовсю светило  солнце,  уже, правда, совсем
большое и неприлично красное. Певица Марица отпела свое, ее отвели за нежные
ручки в самолет, и она полетела гастролировать дальше,  на прощание пообещав
спеть на этой же площади ровно через полгода. Пробки немного рассосались.

     В это самое время Маккавити и Лефевр сидели, строгие  и  выпученные, и,
едва удерживая смех,  сердито  смотрели поверх стола. С  той  стороны ерзали
банкир Бакановиц  и  нефтяник Серпинский. Свиты  их  толпились  за  дверями,
переругиваясь, а сами они были ужасно смущены.
     - Я, -  сказал Бакановиц,  поднимая  на Маккавити свои ясные  от страха
глаза, - понимаю  только одно:  нам  надо немедленно договориться. Эмоции не
должны мешать принятию правильных решений...
     -  Умный очень! - промолвил  Маккавити.  -  Вот терпеть не могу  всяких
пафосных типов! - он  развернулся,  здоровенный, рыжий и драчливый,  и ткнул
своим  толстым пальцем прямо банкиру между глаз. - Всегда  вас имел, имею, и
буду иметь!..
     -  Самое  интересное,  - сказал  Лефевр,  посмеиваясь, -  что  никакого
русского, по правде говоря, вообще нет. Как и водяного топлива, естественно.
Как вы в это поверить-то смогли, я не понимаю.
     - Вы школу кончали? - поддел Маккавити. - Физику там учили?
     Сам  он, впрочем,  никакую  школу не  "кончал", а  работал с детства на
кукурузных плантациях и бродяжничал.

     - Я лично в школе учился,  - праведно  заметил Элия Бакановиц. -  А вот
как он - не знаю!
     - Выдохните, господин Серпинский, - посоветовал Маккавити. - Я давно за
вами  наблюдаю. Вы  вдохнули, а выдыхать не желаете. Эдак и разорвать может,
знаете ли. Или еще можно пернуть.
     - Я тоже учился, -  оправдался Серпинский, от сдерживаемого гнева густо
багровея  и становясь еще страшнее.  - А Бакановиц в  пятом классе  имел  по
математике - знаете, что?..
     - Ага-а! - заверещал торговец. - А кто в три  года отгрыз у  игрушечной
собачки неприличное?..
     - А кто воровал конфеты у бабушки из буфета?
     - Ну, знаешь, уж кто бы говорил про бабушку!..

     Они  сидели  перед  Лефевром и Маккавити  и клепали  друг  на друга,  и
клеветали,  как два пацана в школе, как две  бабы на базаре. Маккавити знал,
почему: они хотели снизить суммы штрафа себе и увеличить - другому. Это была
увлекательная и  интересная игра, но  Маккавити поглядывал  на  часы:  через
полчаса они  договорились  с  другими сотрудниками  отмечать  день  рождения
Лефевра.

     - Ну ладно, ладно, - милостиво разрешил Лефевр. - Можете идти, господа.
Я понимаю, что у вас много дел. Можете считать, что... э-э... этот энцендент
был небольшим встрясом. Стрессом, так сказать.
     - Вы, конечно, сволочи еще те, - иронически заключил  Маккавити, - зато
настоящие мужчины. Не побоялись самих нас. Просто молодцы, да и только.
     -  И хорошо  еще,  что это  была учебная  тревога!  -  добавил  Лефевр,
улыбаясь. - Милости просим, заходите еще.
     Ответ банкира и нефтяника впервые прозвучал дружно и одинаково.

25
     - Ну, теперь  можно и день рождения идти отмечать, - промурлыкал Лефевр
и потер руки.
     -  Погоди, - сказал  Маккавити. - Там гроза начинается, я пойду кабинет
запру, а то сквозняк все бумаги в окно выдует. Без меня начнете - убью! -
     Маккавити понесся большими скачками  к  лифту. В лифте он приплясывал и
напевал что-то простое, вроде:

     What is up and what is down,
     Who will buy, and who will sell?
     Heaven sometimes covers us,
     But sometimes it is hell.

     Гром  грохотал,  багровое солнце погружалось в  жуткую дымку. Маккавити
заскочил  в туалет,  проскользнул по кафелю, не переставая напевать,  омочил
руки в маленьком  резервуарчике с жасминной водой, промчался по  коридору  -
эх, как мы щас дернем, как мы сейчас выпьем, да как закусим! - в дембельском
настроении  влетел в дверь,  вертясь, как волчок, и напоследок  кинул беглый
взгляд на экран установки.

     И помертвел.

     - Лефе-е-евр! - завопил он оглушительно. - А-а-а!!!
     Но Лефевр был внизу, далеко. Набирать телефон было слишком долго. Тогда
Маккавити выхватил пистолет и пальнул  в  датчик  сигнализации, висевший  на
потолке. В коридоре затопали, ворвались, забегали, навалились всем миром.
     - Что случилось-то? - спрашивали, вбегая.
     - Да на...  мать их! - крикнул Маккавити. - Они  нашли  этого русского,
понимаешь? Они  за каким-то хреном оба  вместе его нашли!  Он на  самом деле
существовал, и вот теперь они его нашли, его и его хреново водяное топливо!
     Сирена выла оглушительно. Вбежал и  Лефевр, а  за ним - начальство; они
сразу поняли, в чем дело, и отдали необходимые распоряжения.
     - Франческа, падла! -  орал Маккавити,  выпучивая глаза в ярости. -  Ты
понимаешь хоть, Лефевр,  какая она сука! Она же действительно  продалась, ты
хоть  понимаешь?! Они сговорились... с этим засранцем  из банка Бакановиц...
пока мы не смотрели в установку!!

     В  дикой ярости  Маккавити  вцепился  в  стол, прокорябал на нем десять
борозд и слизал с пальцев кровь и дерево.

     -  Успокойся, -  держали его  за  руки Лефевр и  другие, - мы, конечно,
оплошали, но все можно поправить...
     - Ничего нельзя поправить! - орал Маккавити, выпучивая глаза от ярости.
- Вы, падлы, не п