е. Нечеловеческие уже какие-то. Интересно,
как  он  видит  мир?  -  вдруг  подумалось  Штейнману.  Вот  эти все вагоны,
отгружаемые внизу  за  окном, этот ветер  и  песни из супермаркета, угольную
пыль, грохот стройки?  Видит ли он это  остро, как я, или все заляпано одним
острым   резким  вкусом  и   ритмом   -  чье  оно,   нужно  ли  кому-нибудь,
спрос-предложение? На крыше банка вертолет; в воскресенье директор летает на
побережье  тратить  свои  деньги.  Штейнман  представил,  как  он  плавает в
бассейне, а  вокруг  него вьются мухи-бабы, а в крепкой руке  у него бутылка
"Айриш-крим". О чем он думает в такие моменты? О  работе, подумал Штейнман с
содроганием, это абсолютно точно. Да какая на хрен разница на самом-то деле,
о чем он  думает.  Вот ты,  Леви  Штейнман, когда развлекаешься, не  думаешь
вообще ни о чем. И что?

     Солнце боком скользило в окно, жаркий ветер пах железом и пылью.  Алекс
выкручивал  из  рекламщиков  скидки.  Другой подчиненный  уткнулся  носом  в
компьютер и корчил  рожи. Зачем это все,  подумал  Леви Штейнман. Как зачем,
мать твою, одернул он себя. Затем! Он  одернул  пиджак. Мягкий стул  подался
вниз. Взыграл пальцами по клавиатуре, набросал букв, стер половину, набросал
еще. "Дорогая Франческа! Мне кажется, будет вполне уместно..."

11
     От этого на самом деле можно было с ума сойти: как вечер сменял утро, и
как  опять  начиналась ночь. Элия Бакановиц  потому  и работал  сутками, что
тошно ему было на это смотреть - как солнце уделывает этот мир раз за разом.
Это был единственный оставшийся в  жизни круг.  Остальное давно  уже было не
круглым,  но  с  точностью выверенной,  ужасающей,  вновь и  вновь  садилось
дневное  светило  и становилось темным небо. Люди давно научились обходиться
без природы. Ночью можно было  не спать. Детей можно было  делать множеством
равноценных  способов.  Зачем  же небо поутру (вверх!) так густо наполнялось
жарким и  огромным солнцем? Зачем угасало вечером  в каждом окне  небоскреба
(вниз!), в каждом осколке шприца, в каждой капле крови?

     Где-то там, внизу, на остром углу, стоял Леви Штейнман и крутил в руках
цветок  -  великую редкость, зеленый тюльпан.  Цветок  был похож на песочные
часы:  сок в нем переливался.  То стебелек нальется плотно, то бутон. Какого
хрена ты  пришел так рано? Еще  десять  минут. Ну  и хорошо,  браток,  пусть
думает, что ты в нее влюбился. Вон она уже идет, наверное, тоже решила  дать
тебе понять, что влюблена. Штейнман подобрался: игра продолжалась.

     - Привет, Франческа! - сказал Штейнман и сделал ей шаг навстречу.
     - Добрый вечер, - Франческа наклонила голову.
     Вблизи  нее воздух вибрировал, она была больше, чем то, что можно  было
видеть:  аура,  сияние,  потрескивание.  Штейнмана  слегка   дернуло  током.
Франческа оделась на этот раз в юбку до колен,  красную, в багровых пятнах и
цветах, а сережки были маленькие и пронзительные, как капли горячего масла.
     - Есть идеи, куда пойти? - спросил Штейнман.
     - Нет, - Франческа подняла голову и посмотрела на запад.
     Штейнман  удивился.  Она  смотрела ровно на тот ресторан, о  котором он
подумал. Назывался ресторан "Ротонда", лежал, как  круглая таблетка, на краю
высокого здания.
     - Туда? - уточнил Штейнман.
     - Точно, - засмеялась Франческа. - Туда!

     Ресторан  было видно,  но  до  него  было не близко,  главным  образом,
потому,  что  заходить  приходилось  все время как-то сбоку. Они сначала шли
пешком по  пологой  лестнице, потом ехали в маленьком  лифте  с  зеркальными
стенками,  полом и потолком, потом  опять пошли вверх по упругому резиновому
бульвару.
     - Как ты любишь развлекаться? - спросил Штейнман.
     -  Никак,  -  ровно  и доброжелательно  ответила Франческа. -  Не люблю
развлекаться.
     -  А,  так ты трудоголик, как  наш директор,  -  протянул  Штейнман.  -
Круглые сутки работает парень. Знаешь, такой Элия Бакановиц, ага?
     - Ну да, я же из "Финмаркета", - напомнила Франческа.
     Интересно, подумал  Штейнман. Не может  же она  считать меня  за такого
дурака, чтобы я  ей верил. Ясно как день, что я давным-давно  ее вычислил. И
она  это  отлично знает. Какого  хрена  тогда  придуривается? Ладно, подумал
Штейнман, хочешь так, будем  так.  Как  хочешь,  крошка.  Они  уже пришли  в
"Ротонду" и сидели там, богатые, заказывая блестящие вилки и мясные куски  с
подливами,  поглядывая  вниз  вбок.  Отсюда  было  хорошо  видно  и сплошные
созвездия  огней, и  слепые пятна  тьмы за забором. Между ними горела свеча.
Надо немедленно переходить к романтике, решил Штейнман и взял быка за рога.

     - Мы  с  тобой одной крови,  - медленно произнес Штейнман и  поднял  на
Франческу глаза. - Ты и я.
     Франческа уставила очи на свечу.
     - Мда? - сказала она. - Почему?
     - Мы оба молодые  профессионалы, - сказал Штейнман, - одинаково смотрим
на  проблемы  политкорректности... и  на  любовь, - это  слово  у  Штейнмана
получилось несколько пафосно, но, в общем, неплохо.
     - Мда, - снова сказала Франческа с трудноуловимым  выражением в голосе.
- Следует признать, что ты мне действительно нравишься.
     Штейнман  осторожно  поднял  глаза  и  обнаружил,   что  Франческа   за
разговором как-то незаметно умяла всю еду - и его, и свою. Он остолбенел. Он
смотрел  на Франческу, как  она  вылизывала последнюю ложечку и  улыбалась -
страшно,  откровенно,  ослепительно.  Ай,  подумал  Леви  Штейнман  в  диком
восторге, что сейчас будет!..

     Рыжий  Маккавити,  который наблюдал  эти  события  на  экране, довольно
хохотнул и потер руки.  Молодец девица, чего уж там. Куда  там этим актерам,
которые на сцене.
     - Лефевр,  - позвал он,  - ты глянь, Франческа Штейнмана окучивает.  Он
думает, что она  личный  секретарь Серпинского, и  хочет с ее  помощью найти
русского.
     - А она что думает? - поинтересовался Лефевр.
     - Она, - прокряхтел Маккавити. - Она, братец ты мой,  в отличие от нас,
ничего не  думает специально. У  нее там, в башке, какие-то настройки, как в
компьютере, который  в преферанс с тобой играет. Ты глянь, вот ведь не знать
- я бы точно подумал, что она в него втюрилась!

     В небе уже стояло ночное солнце, все в брызгах и парах, оно гудело, как
электростанция, на нем мигали зеленые - красные индексы, раскаленные ниточки
свисали с  него, мелко  потрескивая.  Штейнман  очнулся,  и  понял, что  они
спешат,  обнявшись,  по  мостам  над   пропастями.  В  бархатной  тьме,  где
вздувались  оранжевые тени и  слышалось  глухое уханье  из окрестных клубов.
Просверком - острые каблучки, пронзительные сережки. А в  другой руке у меня
что,  спросил у себя Штейнман.  Хэ, бутылка вина никак. Дорога была - что-то
вроде балкона  на огромной  высоте, неширокий уступ, огражденный от пропасти
чугунной решеткой с завитушками и цветочными  клумбами. Этот отрезок дороги,
на  повороте,  был  не  освещен,  и в  полумраке фигура  Франчески  казалась
сине-фиолетовой.
     - Быстрее, быстрее, - бормотал Леви Штейнман. - Дальше...

     Франческа  укрупнила  шаг,  грудь  закачалась  чаще,  Штейнману   стало
мучительно идти  вперед.  Он промычал что-то  жалобно, бросил взгляд вверх -
вбок - как удачно,  там  как раз был темный, совершенно темный  переулок,  с
мягкой  травой  в клумбах,  куда хотелось лечь навзничь. Железо и стекло, на
углу помойка. Неверные шаги вбок, или вверх, или куда? Куча стройматериалов.
Стекловата. Если лечь, утром будешь весь  в мелких дырочках, стекло войдет в
твои поры. Леви Штейнман почувствовал, что весь дрожит. Или что? Или  зачем?
Не  спешить? Ах, не спеши-и-ить... Франческа, что это такое?  По касательной
проходит   ветер.  Тихо-медленно,   очень   правильно.  Дикое  пронзительное
легкомыслие и  благородство. Но какое,  скажите мне, благородство тут  может
быть? Мы враги и государственные преступники.  Мы друг друга провоцируем. Мы
- вверх-вниз. Отыметь. Победить.
     ...или кого?
     - Леви!..
     - Франческа!..

     Ты жопа...  потребитель... ты  всегда  потреблял  себя,  сейчас  ты  на
минутку вылез из этого омута...  засранец... ты  скоро опять  туда залезешь,
посмотри на это небо  и на эту женщину, твои глаза на секундочку открылись в
мир, твой язык лепечет  что-то тотально непривычное: "Sweetest perfection...
slightest correction..."
     - Франческа!.. - ахает он, трогает, гладит.
     - Леви!.. - тоже ахает Франческа, как будто открытие свершает.
     Получай... но откуда  такая печаль?  -  Штейнман, amigo,  у  тебя  едет
крыша. Дыхание перехватывает, а в  небе крутится дурацкое ночное солнце, все
испещренное индексами.

     Им обоим показалось, что наступает день.
     Воздух  взрезало  сразу тремя лучами. В пересечении  трех  лучей лежали
они.  Самый  грубый  и  непрозрачный  луч был  луч системы банка  Бакановиц;
видать,  директора  снедало  любопытство  -  как  там  наш  Леви,  как  ему,
голубчику, работается. Второй луч, тоньше и профессиональнее, - на том конце
сидел  нефтяник Серпинский:  усы обвисли,  кадык  трясется,  зубы скрежещут,
огонь желания  разгорается. На конце третьего, почти невидимого  луча  сидел
рыжий  Маккавити  и крякал  в усы, наклоняясь так и сяк, а лица его не  было
видно.

     Франческа инстинктивно  заслонила  глаза рукой. Штейнман  откатился  от
нее, вскочил и в ненависти заорал, обращаясь ко всем наблюдателям сразу:
     - К черту! - зарычал Штейнман всем лучам сразу. - Катитесь к черту!
     - Эй, ты что, - отчетливо и здраво сказала Франческа. - Все нормально.
     - Какого хрена нормально!  - Штейнман вскочил, весь истекая ненавистью.
-  Подонки!  -  он  бросился  в противоположную сторону,  споткнулся,  упал,
покатился, упал куда-то дальше, и еще раз упал, и еще. - Сволочи!..
     Ему казалось, что  он падает не вниз, а вбок и вверх, в непредсказуемую
сторону, а  лучи все следовали за ним, и дыхание Франчески слышалось все так
же близко, как и прежде. Кругом была пропасть.

12
     Банкир  и  торговец Элия Бакановиц  вздул  губехи и  дернул за все свои
финансовые рычаги так сильно, как только мог.

     Рычаги затрещали. Комната наполнилась  дымом. Подчиненные,  которые  из
жадности работали  по  ночам  вместе  с директором,  закашляли  и  повернули
головы. Но Элия Бакановиц не кашлял, его лицо в дыму светилось, как луна. Он
схватил  громкоговоритель,  и над  ночным  городом пронесся  его  задиристый
вопль:
     - Серпинский! Ты что, сявка,  удумал? Бабу  свою подослал? Хочешь сдать
нас Системе?

     Серпинскому послышалось "подостлал". Он еще сильнее  заскрежетал зубами
от злобы, скрутил из  "Финмаркета"  себе такой же  матюгальник и забрехал  в
ответ:
     - Какого  хрена!  Это  ты подостлал  своего  Штейнмана, чтобы сдать нас
системе!
     - Глухня! Брехня! - изо всех  сил  завопил Элия  Бакановиц. - Сейчас же
прекратить, а то я за себя не отвечаю!
     - Сам прекращай! - проскрежетал нефтяник, подскочив к открытому окну.
     Клочья его белых волос стояли  дыбом, голубые безумные глаза трещали  и
переливались, в них мигали разные диковинные значки.
     - Ну, все, - сказал Элия Бакановиц. - Давайте, ребятки, покажем ему, на
что мы способны.  Звоните тем своим клиентам,  которые не  спят,  продавайте
Серпинского без покрытия. Скажите им, что рабочие подорвали нефтяную вышку!

     Элия Бакановиц поплевал  на ладошки, схватился за финансовые  рычаги  и
вдавил их  в пол.  Несколько  секунд зияла  тишина, а  потом грохот дальнего
взрыва разорвал пространство, ночное солнце дернулось на своих цепочках, как
паук в паутине, и  перебежало на другую сторону  неба.  Свет  стал багровым,
серный дым и скрежет наполнил комнату.
     -  Ура-а! - кашляя, закричал Элия  Бакановиц, нагибаясь и подгребая под
толстое брюхо прошлогодние газеты. - Так его, ребята! Давай его!

     Перед корпорацией  Серпинского,  на  огромном поле  аэродрома,  визжали
машины с мигалками  и стояли толпы  народу,  задрав головы к небу; нефтяник,
как  голливудский злодей, весь  в холодном огне стоял на  балконе и гремел в
черное пространство:
     - По оценке наших  аналитиков, банк Бакановиц не выплачивает дивидендов
и увольняет восемьдесят процентов сотрудников!

     Хрясь! - Элия  Бакановиц отпрянул  от экрана - в физиономию ему хряпнул
влет тугой комок снега, кислый, как только что завязавшееся яблоко, тяжелый,
как гирька, и холодный, как жидкий азот.
     - Вать машу! - завизжал Бакановиц, и так  крутанулся на стуле, что стул
выскочил из  штифта,  и  банкир  шмякнулся  о  стенку. -  На-а!  Шту-урм!  -
простонал он из-под стула, отплевываясь и продирая глаза.

     Торговцы пригнулись под столы и вытащили из карманов  секретное оружие.
Это  была  та самая  жвачка,  из  которой можно надуть Самый  Большой в Мире
Пузырь.  Хлоп! - и жвачка залепила Серпинскому  всю голову, склеила ресницы,
уши, брови, забилась в горло и в ноздри.
     -  В-в-вав!  -  нечеловеческим  голосом взвыл  нефтяник, оттолкнулся от
косяка и, схватившись за голову, повалился с подоконника назад.
     Хрустнул  дубовый  стол,  из  шкафа,  как  желуди,  посыпались   папки,
сотрудники бросились помогать директору.
     -  Режьте волосы! - зарычал он жалобно, как только сумел разлепить себе
рот. - Всыпьте же ему как следует, уроду полоумному!..

     Солнце прыгало, дергаясь, по черному небу, индексы мигали, как бешеные,
трещали и лопались пережигаемые веревки. Проснулись все, кто спал.
     - Ау-у! - кричали с Севера,  Юга, Запада и Востока.  - У-у-уа-а-а! Вать
машу! Н-на!
     Это была драка во  мраке, когда лупят все и всех,  когда непонятно, где
кончается  игра и начинается ссора, и почему дерутся - то ли в шутку,  то ли
делят добычу, то ли просто хотят всех поубивать, и кто за кого,  и кто кого,
-   праздник   непослушания.   Во   тьме   гремело  и  шуршало:   это  самые
предприимчивые, пользуясь суматохой, хватали, что плохо лежит.

     Провокаторы Лефевр и Маккавити сидели у установки и потирали лапки.
     -  Начальство нас за такую работу  повысит  и  премирует, - облизывался
Лефевр.
     - Скорее, повесит и кремирует! - скептически добавлял  Маккавити. - Ой,
ну, на хрен, вот это ночка...

14
     Франческа Суара действительно была журналистом какое-то время. Она даже
училась в  специальной группе под  руководством Хелен. В этой Хелен было  не
меньше ста килограммов весу, бедра у нее были, как ведра, а лапки неожиданно
маленькие  и аккуратные, так  что когда она задумывалась и  растопыривала их
над  клавиатурой,  казалось, что она  собирается перебирать  ягоды.  Молодых
журналистов  учили  не  только  мастерству,  но  и  некоторому  специальному
отношению к миру.
     - Вы должны уметь убедить себя, - говорила Хелен. - Это вовсе не значит
себе врать. Просто вы сначала творите текст. Вы структурируете мир: завязка,
кульминация, развязка, - в самом мире этого нет, это придумываете вы. Основа
- ваши желания, страхи, потребности, общие для всех людей.

     Потом    началась   практика;   Франческа   часами    простаивала    на
пресс-конференциях, пытаясь хоть что-нибудь записать, но слова сыпались, как
рыбья чешуя,  и не соединялись.  Франческе казалось, что все врут, причем не
то чтобы  они  просто  искажали факты, нет,  дело было гораздо сложнее - они
врали  всем видом, и  выбором  слов, и сами слова были  ложными, неправильно
называли  предметы.  Франческа  замечала, что  их  так  и  тянет  схематично
рисовать  то,  о чем они  говорят, на  доске маркером: так  они могли  лучше
чувствовать, что все  это - их. Сравнивая мир и информацию о мире, и  к тому
же веря,  что информация так же влияет на мир, как и мир - на нее, Франческа
ужасалась. Например, на  приемах, где были модные люди и роскошные яства, ее
все  время  одолевали мысли о  тех, кто  живет за  забором.  Это было что-то
патологическое, одновременно жалость и жуткая злость на обе стороны,  на тех
и других.

     - Вам совсем-совсем не должно быть жалко, - внушала  Хелен. - Жалость -
это психическая  болезнь. Не лечится.  Вдруг  начинают  думать:  я  здесь ем
фуа-гра, а они там мрут, как мухи. Это неправильно - принципиально. Они сами
виноваты. Им больше ничего  не надо -  они хотят умереть, поэтому живут там.
Мы хотим жить, поэтому мы - здесь. Никакой жалости! Понимаете?

     Франческа  высыпала  гречку  в манку  и перебирала ее  часами:  отчасти
помогало.  Ей  было   отвратительно.  Она   чувствовала,  что  неспособна  к
журналистской работе. Ну, как если  бы она хотела стать хирургом - а от вида
крови падала бы в обморок.

     Это был один из последних репортажей из-за  забора. Писать решили  люди
из  зоны Франкфурта.  Франческе велели их курировать. На участке было  очень
страшно, одни развалины и в  них костры, и ехать можно было только по старой
железной дороге на дрезине  с угольной топкой.  Они проехали мимо  костров и
развалин, бросая уголь в топку:  чух-чфсс! Чух-чфсс! - дрезина  чух! уголь в
печку чфсс! Потом Франческа сидела за компьютером и описывала свои ощущения,
как ей было страшно - "все-таки могут и тачку остановить,  убить,  ограбить,
изнасиловать",  -  и,  между  прочим, упомнила о том, что испугалась, хоть и
оперативный  журналист. Тут  на мобильник ей позвонили и сказали  незнакомым
голосом:
     -  Франческа, вы не оперативный,  а  текущий журналист.  Посмотрите  на
экран.
     Франческа взглянула и увидела,  что программа-редактор правит  ей текст
прямо в компьютере.
     - А кто тогда оперативный? - полюбопытствовала она.
     - Это тот, кого поправляют,  чтоб  он не написал ерунду, еще  на уровне
его  зарождающейся мысли,  -  ответили  Франческе.  - Это называется система
встроенных стабилизаторов. Мы могли  бы поставить такую систему на вас, если
вы, конечно, нам подойдете...

     Ее  взяли, и  Франческа  поняла, что  этого  ей  и  хотелось.  Для  них
информация  была  абсолютно  прозрачна;  тайн  не  существовало;  они  знали
абсолютно все, а чего не  знали, то узнавали,  как только это начинало иметь
какое-то  значение.  Здесь  была  полная правда,  не  приправленная  никаким
"народным" вкусом.
     - Одни  глаголы и существительные, никаких прилагательных, дитя мое,  -
кряхтел рыжий мистер Маккавити.

     Здесь все  было кристально ясно, и текст не  надо было структурировать:
мысли  текли  в  том  же направлении, что и события. Франческу совершенно не
смущало, что про нее будут знать абсолютно все. Информация за информацию. Ей
хотелось  бы, чтобы в будущем так же не было никаких  тайн ни у  кого  ни от
кого, чтобы все ходили, как она, увешанные приборчиками и воспринимали  друг
друга непосредственно, а не через призму вздохов -  взоров - слов - действий
- одежд. Не бояться,  думала  Франческа, вести себя свободно, зная, что  все
твои тайны могут быть известны и раскрыты. Не бояться - прежде всего потому,
что ты, по большому счету, никому не нужен. Все одинаковы, думала Франческа,
в наше время каждый предсказуем и просчитан - а  значит,  и тайн на самом-то
деле ни у кого ни от кого  нет, а есть только глупый страх и глупые желания,
которые заставляют портить прозрачнейший  текст завитушками, а прозрачнейший
мир - дурацкими секретами.

15
     Солнце в то утро взошло в голубом хрупком дыму, и осветило дикий бардак
во всех делах.

     Элия  Бакановиц  открыл глаза и пошарил  рукой, чтобы  понять,  где он.
Кажется, он был  где-то под столом. Кругом  валялись полуистлевшие  от  жара
газеты  и  битое  тонкое стекло лампочек. Он  понял, что  лежит  на обрывках
проводов  от компьютера. Сквозь  экран  было  видно  противоположную  стену.
Изуродованная мышка  висела на лампочке.  Костюм  был  весь  в ликере "Айриш
крим".
     - Мы,  кажется, славно погуляли, - пискнул Элия Бакановиц (голос его не
слушался).
     Никто не ответил. Директор приподнялся  и  увидел, что никого  вокруг и
нет.  Причем  не  было  никого не  в  том смысле,  что  все  ушли  и обещали
вернуться, или что здесь никого нет, но вообще-