е он пытался запомнить уже не раз.
     Именно такими  словами --  о  которых Константин точно знал, что  он их
очень хорошо знает, но значения  которых вспомнить никак  не мог -- и только
такими словами перекидывались теперь погонщики.
     И песни тоже были сплошь из таких слов.
     От этого Константину почему-то  стало  страшно. Люди громко пели,  быки
брели,  будто  и не замечая ударов бичей по пыльным  спинам, телеги  одна за
другой проезжали мимо.
     Щелканье бичей  разносилось далеко над степью, становилось все громче и
громче.
     Константин  открыл глаза -- в дверь громко  стучали, -- сел на кровати.
Было еще совсем темно.
     -- Кто? -- спросил он.
     -- Кто, кто... Мефодий!
     -- Давно не виделись, -- Константин встал и открыл дверь. -- Что-нибудь
случилось?..
     -- Да так, ничего, -- Мефодий вошел, споткнулся  в  темноте обо что-то,
сел у окна. -- Шел вот мимо, дай, думаю, зайду...
     Константин закрыл дверь, молча опять лег. Из головы не выходил странный
сон. -- Такой чудной сон приснился, -- сказал он наконец. -- Телеги -- это к
чему?
     -- К поездке, -- удивленно и даже немного растерянно ответил Мефодий --
Правда, что ли? Телеги приснились?..
     -- Много телег. А  что?  Почему  ты так  удивился? И чего приперся? Что
стряслось? Выкладывай.
     --  На  самом деле -- ничего! -- засмеялся Мефодий. -- Просто мимо шел.
Дай, думаю, зайду.
     Константин молчал.
     -- А перед этим встретил Георгия, -- так звали их общего знакомого.  --
Вот и все.
     -- И он тебе опять чего-то наплел...
     -- Как всегда!
     -- Ну и?..
     -- Он сказал, что скоро, похоже, кому-то придется-таки ехать на северо-
запад.
     -- За последний год он, кажется, уже раза три об этом говорил...
     -- А  вот сегодня  я  ему поверил.  Знаешь, что  за чудаков мы вчера из
окошка разглядывали, после обеда, помнишь?
     -- Догадываюсь. Я по одежде понял, откуда они...
     -- В неточном переводе, со слов Георгия: "Мы, -- говорят, --  ничего не
понимаем:  отовсюду  к  нам съехались всякие  умники,  все пытаются  чему-то
учить. А мы -- люди простые. Нам  бы кого-нибудь, чтобы  все наконец понятно
растолковал -- и все. Организуете?" Очень просят. Хотят! Представляешь?
     -- А мы-то тут при чем?  -- Константин потянулся. -- Они  там вообще --
люди забавные. Слышал, что, говорят, другие, на северо-востоке, учудили? Вот
совсем недавно, несколько лет назад. Еще  более  простые ребята! Пришли ни с
того ни сего к соседям и говорят: "А давайте вы будете нами командовать?"
     -- И что?..
     -- Кто же от такого отказывается... А теперь скажи,  все-таки, зачем ты
эти  разговоры затеял?  Ты на что-то,  по-моему,  намекаешь. Так вот прямо и
скажи. Мы, по-твоему, имеем к этому всему какое-то отношение, да?
     --  Не прикидывайся, -- засмеялся Мефодий. -- Да и  признайся: мы давно
уже не путешествовали... Я начинаю скучать.
     -- Но  все  равно: что, из-за  этого всего надо было будить меня  среди
ночи?..
     Мефодий не  ответил.  Он встал  -- его  силуэт  появился  на фоне  чуть
светлеющего окошка, -- опять молча сел.
     --  И еще,  знаешь... -- наконец  сказал он. --  Я  еще, сам  не  пойму
почему, вспомнил вдруг одну вещь.  Очень давно,  помнишь; примерно через год
после смерти  отца,  я  приехал  домой и  мы  с  тобой  однажды  целую  ночь
проболтали. Тебе тогда сколько было? Кажется, четырнадцать?
     -- Пятнадцать.
     -- Мы влезли на крышу...
     -- А! Это! Конечно, помню, --  сказал Константин, улыбнувшись. -- Но...
При чем здесь...
     Мефодий молчал.
     -- Думаешь?!. -- Константин даже сел на кровати. -- Ты это серьезно?..
     --  Ладно,  я  пойду,  --  Мефодий  в  темноте,  опять  споткнувшись  о
валявшийся  мешок  --  по  звуку, с  костями,  -- подошел  к  Константину  и
поцеловал его в лоб. -- Не сердись, что разбудил. И убери куда-нибудь, -- он
показал на мешок. -- Грех, все-таки...
     --  Сам давно собираюсь. Прости.  Утром  обязательно.  Будешь сегодня в
библиотеке?
     --  Зайду.  Расскажу  все,  что к  тому времени  разнюхаю про  поездку.
Ложись, поспи еще...
     Глядя на светлеющий прямоугольник окна, Константин вспомнил вдруг вид с
крыши  дома родителей. Под  ногами плоская, залитая смолой крыша, соломенный
тюфяк,  который  втащил  туда  Константин,  сверху -- огромное  синее  небо.
Верхушка дерева, виднеющаяся из-за края крыши, остальное -- вдалеке. Море --
с одной стороны, виноградники -- с другой, справа и слева внизу -- холмистый
город, сады, кривые улочки, несколько куполов.
     С улицы донеслись голоса,  вдалеке  что-то  заскрипело, хлопнула дверь.
Проем окна стал совсем светлым.
     Константин поднялся, застелил постель. Потом, подумав, сунул валявшийся
посреди комнаты мешок под кровать, вытащив оттуда стопку книг.
     Выходя, он опять вспомнил свой  сон и только пожал плечами. Днем он еще
два раза вспоминал его -- на улице, увидев громадную телегу, и в библиотеке,
проходя мимо вазы с изображением белого быка.
     Мефодий в этот день тоже несколько  раз вспоминал одну и  ту же  сцену:
ночью,  при свете полной луны, они с  Константином сидят на плоской  крыше и
спорят. Вспоминая это, Мефодий улыбался и чертил -- на  всем, что попадалось
под  руку -- странные закорючки: те  самые, о  которых они тогда  спорили на
крыше.
     Когда-то,  совсем  в  детстве, он и сам  выдумывал что-то  похожее.  Но
мальчишка  Константин!.. Он,  откровенно  говоря,  утер тогда  ему,  бывшему
мальчишке Мефодию, нос  своими отличными значками -- даже теперь  Мефодий не
мог  вспомнить  ни  одной  выдуманной  им  самим  закорючки,   зато   многие
загогулинки Константина видел  теперь -- спустя двадцать  лет! -- совершенно
отчетливо.  Кружки с  треугольничками  сверху  и  снизу,  кисть  из  четырех
виноградинок, еще  какие-то  петельки.  Некоторые,  правда,  так  и не  смог
вспомнить, хоть и пытался весь день.
     В конце концов, решил сегодня же узнать их  у самого Константина: иначе
все равно бы не успокоился -- Мефодий себя уже немножко знал...
     Константин сидел у невысокого стола на своем обычном месте -- в дальнем
левом углу комнаты,  у  окна  -- и  что-то писал. Мефодий, поздоровавшись  с
почтительно  поднявшимися переписчиками, подошел к столу Константина и сел в
кресло. Константин, извинившись, продолжал писать. Чтобы Мефодий  не скучал,
он сунул ему какой-то документ:
     --  Почитай,  пока  закончу,  --  сказал он.  -- Это  копия  очередного
послания Фотия, только сегодня утром принесли... Все на папу наезжает...
     "...Вот что, к примеру,  пишет об этих важнейших богословских терминах,
уберегающих истинную  веру от ересей монофизитского, монофелитского, а равно
и всех прочих  толков,  блаженный Августин,  --  прочел  наугад  Мефодий. --
"Греки употребляют, -- пишет он, -- также термин ИПОСТАСЬ в отличие от УСИЯ,
сущность;  и многие  усвоили,  исследуя греческие  источники,  фразу:  "одна
сущность, три ипостаси". По латыни это звучит как "одна сущность (essentia),
три  субстанции  (substantia)".  Но  в нашем языке  "сущность"  по  значению
совпадает с "субстанция". Поэтому  мы избегаем пользоваться такой  формулой;
мы предпочитаем говорить: "одна essentia или substantia и три Лица"".
     Весь  труд, проделанный  отцами-каппадокийцами оказывается бесполезным,
коль скоро непригодным для прояснения столь тонких вопросов является, как мы
видим,  сам  язык  --  латынь.  Единственный достойный выход из создавшегося
опасного положения  -- о его истинной опасности я уже  неоднократно писал  в
связи с распространяющимся в западных странах употреблением ошибочного слова
"филиокве"  -- я вижу  лишь в одном: все христиане, где бы  они ни жили и на
каком  языке  ни говорили,  должны,  во избежание подобных  разночтений,  по
возможности, использовать греческий язык. А в  том, что  Символ веры следует
всюду читать только по-гречески, я уверен совершенно!.."
     --  Забавно, правда?  -- спросил закончивший писать Константин. --  Что
скажешь?
     -- Да ничего, -- пожал плечами Мефодий. -- И хорошо, что послы приехали
к Михаилу, а не к Фотию.
     -- Да, -- оживился Константин,  -- так  что  ты выведал насчет Моравии?
Едет Георгий?
     -- Он уверен. Уже вещи, я думаю, собирает.
     -- Прохвост! -- засмеялся Константин. -- Возьмем его с собой?
     Мефодий удивленно поднял брови. Константин  не выдержал  и опять громко
засмеялся: -- Завтра обедаем у Михаила. Тебя он тоже пригласил.
     -- Едем?!
     -- Похоже на то, -- скромно сказал Константин.
     Мефодий хлопнул  в ладоши (все  переписчики  в зале недовольно вскинули
головы), радостно подскочил в кресле, схватил  Константина за  плечо,  опять
всплеснул руками. Константин улыбался.
     -- А я тут еще одну интересную штуку нашел, -- сказал он, вытаскивая из
ящика свернутые кусочки  пергамента.  -- Узнаешь? -- протянул он один из них
Мефодию. -- Это, правда, я не тогда, это уже сегодня...



     было нарисовано на листе. Мефодий опять громко засмеялся и тоже полез в
сумку.
     -- Те  самые,  о  которых мы  тогда  на  крыше говорили,  --  улыбался,
разглядывая свой лист, Константин. -- Ты, признаюсь теперь, очень меня тогда
расстроил. Тем, что, оказывается, сам  тоже в детстве так баловался. Я вдруг
подумал, что, наверное,  и вообще  каждый мальчишка  сам однажды, научившись
писать, пробует что-то такое придумать...
     -- Так и есть.
     --  ...А я-то  думал: "Это  я один такой умный!"  Почти как кто-то, кто
когда-то в  древности  впервые буквы изобретал. Вот  они  все, -- Константин
протянул Мефодию  небольшой  истрепанный старый  пергамент. -- Так старался,
выдумывал...
     Мефодий, склонившись  над пергаментом, улыбался: --  Ага! -- хлопнул он
по столу. -- Вот эту... и эту -- помню! А эту улиточку -- забыл! Красивая...
-- он  показал  Константину  свой кусочек  пергамента: -- Вот, тоже  сегодня
вспоминал.
     Они оба громко засмеялись. Переписчики опять недовольно подняли лица.
     Выскоблив свой пергамент,  Мефодий перерисовал на него  все  закорючки,
Константин, посмеиваясь, наблюдал за ним, подперев голову рукой.
     -- Готово! --  гордо сказал Мефодий,  посыпал пергамент  песком и хитро
подмигнул Константину.
     -- Только никому не говори, чем ты тут сейчас занимался, -- посоветовал
тот, по-прежнему улыбаясь. И тихонько, покачав головой, добавил: -- Пожалуй,
ты был прав тогда, отказавшись от сана архиепископа. Хорош  бы сейчас был!..
Мальчишка, позор...
     Мефодий,  смеясь,  встал,  поцеловал  Константина  в  лоб  и, помахивая
свернутым пергаментом,  извинился:  --  Не  терпится!  Побегу  попробую!  Я,
похоже, уже знаю, с чего начну. А завтра посмотрим -- кто лучше!
     -- Посмотрим, посмотрим! -- обиделся Константин.
     Когда Мефодий вышел, он пододвинул поближе толстую  книгу в  коричневом
позолоченном  переплете  и  открыл  ее наугад.  Прочтя  страницу,  удивленно
покачал головой и улыбнулся. Попробовал  перевести с греческого -- оказалось
совсем просто.
     "Вдруг  раздался  с неба  шум,  как бы от несущегося сильного ветра,  и
наполнил весь дом, где они находились и явились им разделяющиеся языки,  как
бы  огненные, и  почили по  одному на каждом из них.  И исполнились все Духа
Святого и  начали говорить иными языками, как  дух  давал  им вещать. Жили в
Иерусалиме Иудеи, благоговейные люди из  всякого  народа под небом. Когда же
прошел об этом слух, собралось много людей, и пришли в смятение, потому, что
каждый  из  них  слышал,  как  они  говорили  на  его  собственном  наречии.
Изумлялись все  и дивились, говоря:  вот все  эти  говорящие, разве  они  не
Галилеяне? Как же мы их слышим  на  своем собственном наречии, в котором  мы
родились? Парфяне, и Мидяне, и Эламиты, и  живущие в Мессопотамии, в Иудее и
Каппадокии, Понте и  Асии,  Фригии и Памфилии,  в  Египте и  в частях Ливии,
примыкающих  к Киринее,  и пришедшие  из Рима, как Иудеи, так  и  прозелиты,
Критяне и  Арабы -- слышим, как они говорят на наших языках  о великих делах
Божиих? И  все изумлялись и недоумевали, говоря друг другу: что бы это могло
быть? А иные издеваясь говорили: они напились сладкого вина!"
     Когда  Константин  нарисовал  последний значок, уже почти  стемнело  --
ровные  ряды крючочков, загогулинок и  букашек, заполнившие  весь лист, были
еле видны.
     Константин  отодвинул  пергамент  от глаз,  полюбовался  им издалека  и
тихонько -- как будто и вправду был пьян -- засмеялся.
     Собирая книги,  он  взглянул  в окно  --  над  крышами  и куполами,  на
зеленоватом небе, проступали первые звезды.  Выйдя из опустевшей комнаты, он
по темной лестнице спустился  во двор и --  все  так же улыбаясь -- медленно
пошел домой. Не зажигая огня, в темноте, пожевал хлеба, долго молился, потом
лег и -- опять, в который уже раз за этот день -- улыбнувшись, уснул.
     Почему-то ему во второй раз приснились быки. Шли себе...
     До Велеграда Константин и Мефодий добирались больше месяца. Не спеша, с
долгими приятными остановками в Болгарии, потом, так же не спеша, небольшими
дневными переходами, дальше -- на северо-запад.
     Каждый  вечер,  сидя у  костра  или просто лежа в  темной палатке,  они
подолгу разговаривали.
     -- Ну а что, если им вдруг не понравится?.. Ты  не боишься? --  спросил
однажды Мефодий.
     --  Конечно,  будут  такие. Как без этого! Стариков,  например,  всегда
тяжело учить  -- чему угодно. Но их ведь мы учить  не  будем. Мы -- начнем с
мальчишек! --  Константин замолчал, слушая сверчков в кустах вокруг палатки.
Потом засмеялся: -- А вообще, если судить по нашим славным спутникам, то все
будут просто счастливы! Я представляю, какие слухи уже идут о нашем... гм...
приближении -- гонцы ведь приезжают и уезжают каждый день!
     -- Знаешь, -- сказал Мефодий, -- ты все равно не говори никому, что сам
эти буквы придумал, ладно?..
     -- А вдруг спросят?
     --  Если  ты с  самого начала всем своим видом  не покажешь,  что такие
вопросы  очень глупые -- обязательно найдется  умник. С самого начала должно
быть ясно, что эти буквы были вечно! Ну или, там, в крайнем случае, что тебе
откровение какое-нибудь было...
     -- Прям, откровение...
     -- Врать не надо. Но и правду говорить -- тоже необязательно?  Промолчи
с таинственным видом. Вот сам ты помнишь: ответили тебе что-то, и что, когда
ты спросил, кто греческие буквы придумал?
     Константин задумался. -- Не помню, --  сказал он. -- Кажется, ничего не
ответили...
     -- А ты что, спрашивал?!.. -- удивился Мефодий.
     -- Конечно. Помню даже, почему. Я прочел -- или это еще раньше было? --
тридцать  первую главу  "Исхода". Помнишь? "И когда Бог перестал  говорить с
Моисеем на горе Синае, дал  ему две скрижали каменные,  на которых  написано
было перстом  Божиим..."  Вот я и удивился: или Бог знал  еврейские буквы --
тогда, значит, был кто-то, кто их  раньше придумал; или -- сам их  и изобрел
для скрижалей, но  как бы тогда  Моисей  и все  остальные их поняли? Значит,
были  раньше.  Ты, кстати,  не помнишь,  где-нибудь до  этого  упоминается в
библии, чтобы хоть кто-то хоть что-то писал? Кажется нет...
     Мефодий пожал  плечами. -- Похоже. Я,  во всяком  случае, не помню,  --
подумав, сказал он.
     -- Все буквы придумали  сами люди, -- сказал Константин.  -- Вот армяне
про свои точно знают  кто: Месроп Маштоц. А я чем хуже ихнего  Месропа?.. --
он засмеялся. -- Тоже мне: Месроп!
     --  Скорее всего, никому особо интересно-то и не будет... Так что можно
не переживать. Наверное, никто даже и не спросит...
     --  Вот  обидно-то  будет,  а?! -- засмеялся  Константин.  Мефодий тоже
улыбался в темноте.
     -- А какую букву ты первой придумал? -- вдруг спросил он.
     -- Да разве я помню? То ли "а", то ли "к".
     --  А  почему...  Хоть  мне-то  скажи:   почему  ты  их  именно  такими
нарисовал?! Почему не по-другому?!
     Константин молча смеялся.
     Когда  Мефодий  уснул,  он вылез  из  палатки  и еще долго, отмахиваясь
веткой  от  назойливых  паннонских  комаров, бродил  по  притихшему  лагерю,
присаживался у чужих костров, рассматривал,  стоя на невысоком холме у реки,
звезды на светлом весеннем небе. Звезды были те же, что и везде.
     Уснув наконец, он опять увидел старый знакомый сон.
     Вроде  бы  ничего и не  изменилось, телеги катились и  катились, колеса
скрипели, погонщики пели, перекликались на своем жутком языке, так же сухо и
громко щелкали бичи. Но  Константин понял вдруг, что это -- на самом деле --
уже другой сон!..  Вернее, другие, новые  телеги. А те, из  предыдущего сна,
давно укатились куда-то. И прикатятся новые. И  этот бесконечный караван без
остановок будет тянуться и тянуться в сумерках по укатанной в камень дороге.
Мимо маленького, затаившегося в кустах человека.
     Он опять вслушался в говор  погонщиков,  в слова их  песен и опять  ему
почему-то стало страшно.
     В следующий раз телеги приснились ему уже в Моравии, в Велеграде, после
первых уроков письма.
     На первый урок привели пятерых мальчиков: Лаврентия, Климента, Горазда,
Ангелария и Наума.
     --  Как  тебя  зовут?  --  спросил  Константин  у  самого   маленького,
рыженького.
     -- Наумом, -- ответил тот.
     -- Вот твое имя... -- Константин нарисовал на вощеной дощечке



     Наум засмеялся: -- Нет, -- сказал он. -- Меня Наумом зовут!
     --  Повторяю,  --  грозно сказал  Константин. -- Теперь твое имя  будет
таким!.. -- он опять вывел на доске те же знаки и торжественно произнес:  --
Н-А-У-М  !.. -- мальчик не выдержал его холодного, торжественного взгляда  и
опустил глаза.
     -- Твое имя?.. -- спросил Константин у следующего.
     Сидящий в углу Мефодий, закрыв лицо руками, тихо смеялся.
     Через полгода каждый из этих мальчиков уже свободно читал с листа "Отче
наш...". Вместо "Pater noster...", как приходилось до этого.
     А  еще  через долгих четыре года, когда научились  писать  и  уже  сами
пробовали  учить этому  других ученики  тех первых пяти  мальчиков,  Мефодий
сказал вдруг  жалобно Константину (дело  было во дворе новой церкви, которую
Мефодий только что освятил):
     --  Слушай! Не могу я так больше! Руки опускаются. Давай, что ли, в Рим
поедем?.. Отвезем  твой мешок  с костями. Потому, что  уже измотали меня эти
склоки. Я, кажется, начинаю Фотия понимать...
     Все было очень просто:  "Отче  наш..." вместо "Pater noster..." стало в
последнее время многих вокруг  раздражать.  Жалобы, как  недавно выяснилось,
шли теперь в Рим почти каждый месяц...
     --  Опять?!..  -- возмутился  Константин. Случившегося  только  что  на
крыльце  церкви мерзкого скандала, устроенного каким-то случайно попавшим на
сегодняшнюю службу проезжим итальянцем, он не видел, отходил по малой нужде.
-- Кто? Вот  этот старый хрен?..  --  Константин показал  кулак удалявшемуся
старичку.
     Мефодий грустно кивнул: -- Пообещал -- правильно! -- написать в  Рим...
Лично папе. Опять. Ябеда. Слюнтяй!
     -- Знаешь,  а ведь поедем! -- Константин встал. -- Я  им  там устрою...
Пойдем, и мы наконец напишем! Прямо сейчас.
     Шагая по комнате он еще продолжал возмущаться: -- Сами же облопухались,
а теперь шумят... Вон, Ульфила германцам буквы сделал? Сделал. И никто с тех
пор не возмущается. А сейчас -- опоздали. Так нечего и кричать.
     -- Но и буквы у них -- считай латинские, и службы остались на латыни. А
тут  --  они же  ничегошеньки  не понимают.  Ты  им  сразу: вместо  "Dominus
vobiscum" -- какое-то "Господи помилуй"! Скандал!..
     -- Так ведь так лучше!
     -- Не, ну с этим никто не спорит...
     --   Вот  и  пиши!  "Проезжая  через  Херсонес..."  Нет,  стой.  Начнем
торжественнее.  "Его  преосвятейшеству папе  Николаю  I.  Девять лет  назад,
выполняя  поручение  патриарха  Фотия,  я  возглавил  миссию,   направленную
константинопольским  престолом  в Хазарский каганат. По  пути  к хазарам мне
довелось побывать в  городе Херсонесе, где с Божьей