но не время становления и роста человека (Плутарх); аналитический, или систематический тип - разновременные события для характеристики черт и свойств характера (Светоний)[33].
Вопрос о биографическом времени Бахтин обсуждает также в связи с автобиографическими работами И.Гете, широко представленными в его творчестве. Известно, что Гете, наряду с Достоевским и Рабле, был третьим героем бахтинского творчества, причем наиболее тесно связанным с проблематикой пространства и времени. Изображая события, эпоху, конкретных деятелей, Гете сознательно сочетал воспоминания, точку зрения прошлого с событиями, современными его работе над биографией. Бахтин подчеркивает, что для Гете важно не только воспроизводить мир своего прошлого в свете осмысленных представлений настоящего, но и само прошлое понимание этого мира, которое столь же значимо, как и объективный мир прошлого. Эти взаимопроникающие представления "не отделены от объективного предмета изображения, они оживляют этот предмет, вносят в него своеобразную динамику, временное движение, окрашивают мир живой становящейся человечностью... без всякого ущерба для объективности изображения мира"[34]. Он пишет об умении Гете преодолевать безжизненные абстракции с явным одобрением, но вместе с тем признает, что хотя в результате критики и "абстрактного реализма" эпохи Просвещения "мир стал беднее и суше" и сложилась "суженная концепция действительности", все-таки это позволило осуществить "закругление и оцельнение" реальности, помогло "реальности собираться и сгущаться в зримое целое нового мира"[35]. Размышляя над особенностью гетевского опыта, Бахтин почувствовал одну из самых мучительных проблем теории познания: как, выходя в мир всеобщего и необходимого путем абстракций, сохранить "мир живой становящейся человечности", оставаясь при этом в сфере философского (а не психологического!) размышления и не попадая в "безысходность" релятивизма.
Богатые возможности для эпистемологии таит в себе также бахтинский текст о времени и пространстве в произведениях Гете, обладавшего "исключительной хронотопичностью видения и мышления", хотя умение видеть время в пространстве, в природе отмечалось Бахтиным также у О.Бальзака, Ж.-Ж.Руссо и Вальтера Скотта. Он по-особому прочитал гетевские тексты. На первое место поставил его "умение видеть время", идеи о зримой форме времени в пространстве; о полноте времени как синхронизме, сосуществовании времен в одной точке пространства, например, тысячелетнем Риме - "великом хронотопе человеческой истории". Вслед за Гете подчеркивал, что само прошлое должно быть творческим, т.е. действенным в настоящем; видел, что Гете "разносил рядом лежащее в пространстве по разным временным ступеням", раскрывал современность одновременно как разновременность - остатки прошлого и зачатки будущего; размышлял о бытовых и национальных особенностях "чувства времени"[36].
Бахтина привлекло не только собственно понимание пространства и времени - полнота и связь времен, необходимость связи пространства и времени, творчески-активный характер времени, но именно гетевское умение видеть время, его высокая оценка работы видящего глаза в сочетании с мыслительными процессами, где "зримое уже было обогащено и насыщено всей сложностью смысла и познания"[37]. С явным согласием Бахтин приводит мысль Гете о том, что отвлеченные суждения должны уступить место работе глаза, видящего необходимость свершения и творчества в определенном месте и в определенное время.
Очевидна близость этих идей Бахтину, его тексты полны терминов и понятий, созданных на основе зрительных метафор и представлений. Это: вненаходимость (я вижу себя вне себя), избыток видения и знания, кругозор и окружение, понимающий глаз, пустое видение, зрительное представление, объект эстетического видения, зрительная законченность и полнота, зримое пространство и другие. Его привлекала тема "человек у зеркала", которую он проблематизировал, подчеркивая "сложность этого явления (при кажущейся простоте)", как в отдельном отрывке, так и в весьма плодотворном, в частности для эпистемолога, наброске "К вопросам самосознания и самооценки"[38].
Сегодня существуют, но пока немногочисленные исследования этой стороны творчества Бахтина, в частности, раздел "Взгляд" в одной из работ В.Л.Махлина, вписавшего особое бахтинское умение мыслить "единицей видения - человеком" в пространство европейской мысли, много лет пребывающей в метафоре зеркала и "понимающего глаза"[39]. В последние годы осуществлены серьезные исследования о роли "визуальной" или "окулярцентристской" парадигмы в истории философии, культуры, эпохи Просвещения; рассмотрена зрительно-центристская интерпретация знания, истины, реальности, а также доминанты визуального мышления в онтологии и методологии естественных и социально-гуманитарных наук, в герменевтике при анализе "позиции, перспективы и горизонта"; выявлены особенности гуманитарного и философского "визуального дискурса" в целом[40].
Для эпистемологии за этими идеями стоят несколько проблем. Это, во-первых, признание фундаментальности господствующего в культуре окулярцентризма и стремление его переосмыслить в связи с переоценкой роли чувственного познания и абстракций "мира теоретизма". Рождается новое понимание роли "гегемонии зрения", ньютоновской оптики, господствующей сотни лет и укорененной в интуиции современного человека. Идеи Бахтина при этом особо значимы в связи с осуществленной им реконструкцией мира "участного ответственно поступающего сознания", где роль "визуального мышления" познающего человека (в отличие от мира теоретизма с его трансцендентальным субъектом) принципиально меняется.
Во-вторых, что, в частности, непосредственно следует из бахтинского рассмотрения работ Гете, - это проблема бытийно-событийного понимания пространства и времени (в отличие от физических представлений), рассмотренная в связи с собственно человеческой способностью видения времени в пространственных формах, что предполагает не естественнонаучное, физическое, а гуманитарно-антропологическое, ценностное и культурно-смысловое понимание этих форм. Такой поворот, предполагающий ряд новых программ исследования, может рассматриваться как один из возможных опытов освоения пространства - времени в современной эпистемологии.
Одна из таких конкретных программ, начало которой положил сам Бахтин, создавая историческую поэтику, - это переосмысление категорий пространства и времени в гуманитарном контексте и введение понятия хронотопа как конкретного единства пространственно-временных характеристик для конкретной ситуации. Как известно, разработка этой программы, как и самого понятия, продолжается сегодня, в частности, в наиболее значимых исследованиях американских ученых М.Холквиста, Г.С.Морсона и К.Эмерсон[41].
Бахтин оставил своего рода модель анализа темпоральных и пространственных отношений и способов их "введения" в художественные и литературоведческие тексты, что может послужить образцом, в частности, и для исследования когнитивных текстов. Следует отметить, что, взяв термин "хронотоп" из естественнонаучных текстов А.А.Ухтомского, Бахтин не ограничился натуралистическим представлением о хронотопе как физическом единстве, целостности времени и пространства, но наполнил его также гуманистическими, культурно-историческими и ценностными смыслами. Он стремится обосновать совпадения и несовпадения понимания времени и пространства в систематической философии и при введении им "художественного хронотопа". Бахтин в необходимом примечании напоминает, что принимает кантовскую оценку значения пространства и времени как необходимых форм всякого познания, но в отличие от Канта он понимает их не как "трансцендентальные", а как "формы самой реальной действительности". Он стремится раскрыть роль этих форм в процессе художественного познания, "художественного видения". Обосновывая также необходимость единого термина, Бахтин объясняет, что в "художественном хронотопе" происходит "пересечение рядов и слияние примет" - "время здесь сгущается, уплотняется, становится художественно-зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем"[42]. Или, например, при характеристике раблезианского хронотопа: "время это глубоко пространственно и конкретно"; при анализе хронотопических ценностей "время как бы вливается в пространство и течет по нему" (хронотоп дороги)[43]. Вместе с тем, отмечая такой "взаимообмен" приметами, Бахтин совершенно определенно считает, что симметрия этих форм (при их единстве) необязательна для художественной реальности, так как время - "ведущее начало в хронотопе" и главной для него как исследователя предстала именно проблема времени.
Итак, зная из естествознания, в частности из трудов А.Эйнштейна, о единстве, Бахтин, вопреки научному и философскому стереотипу, следует за объектом исследования - художественной и культурно-исторической реальностью, настаивая на ведущей роли времени. Здесь видится определенное сходство с идеями Бергсона, который, исследуя особенности представления времени как длительности, заметил, что мы, "привыкшие к идее пространства, даже преследуемые ею", бессознательно "проецируем время в пространство, выражаем длительность в терминах протяженности, а последовательность выступает у нас в форме непрерывной линии или цепи, части которой соприкасаются, но не проникают друг в друга. ...Этот последний образ предполагает не последовательное, но одновременное восприятие предыдущего и последующего..."[44]. Бергсон рассматривает время-длительность как самодостаточный, целостный и одновременно незавершенный процесс - главное основание человеческого бытия, истории и культуры. И так же ведущую роль времени, хотя и по другим соображениям, неоднократно подчеркивает Бахтин, и так же, например, замечает, говоря о хронотопичности внутренней формы слова как "опосредующем признаке, с помощью которого первоначальные пространственные значения переносятся на временные отношения (в самом широком смысле)"[45].
В контексте исторической поэтики Бахтина и выявления изобразительного значения хронотопов не должен остаться незамеченным феномен, обозначенный как субъективная игра временем, пространственно-временными перспективами. Это специфическое для художественной, вообще гуманитарной реальности явление - трансформация времени или хронотопа под воздействием "могучей воли художника". Как должен оценить и осмыслить этот опыт, не поощряемый наукой и здравым смыслом, эпистемолог? Что скрывается за лежащим на поверхности прямым смыслом: игра временем - это художественный прием, значимый лишь для художественного или фольклорного произведения. Столь пристальное внимание самого Бахтина к "субъективной игре" и богатство выявленных при этом форм времени заставляет предположить, что за художественным приемом есть и более фундаментальные свойства и отношения.
Именно в этом контексте Бахтин рассматривает "одну особенность ощущения времени" - так называемую историческую инверсию, при которой "изображается как уже бывшее в прошлом то, что на самом деле может быть или должно быть осуществлено только в будущем, что, по существу, является целью, долженствованием, а отнюдь не действительностью прошлого"[46]. Чтобы "наделить реальностью" представления об идеале, совершенстве, гармоническом состоянии человека и общества, их мыслят как уже бывшие однажды, перенося возможное, "пустоватое" будущее в прошлое, - реальное и доказательное. В философских построениях этому могут соответствовать представления о "чистых источниках бытия", вечных ценностях и "идеально-вневременных формах бытия"[47].
Наиболее ярко "игра временем" проявляется в авантюрном времени рыцарского романа, где время распадается на ряд отрезков, организовано "абстрактно-технически", возникает "в точках разрыва (в возникшем зиянии)" реальных временных рядов, где закономерность вдруг нарушается. Здесь становятся возможными гиперболизм - растягивание или сжимание - времени, влияние на него снов, колдовства, т.е. нарушение элементарных временных (и пространственных) отношений и перспектив. Возможно также, особенно в романах позднего средневековья, наиболее ярко в "Божественной комедии" Данте, замена горизонтального движения времени его "вертикальным" представлением. Меняется сама логика времени. "Временная логика вертикального мира" - это понимание его как чистой одновременности, "сосуществования всего в вечности", т.е. по существу во вневременности, что позволяет временно-исторические разделения и связи заменить смысловыми, "вневременно-иерархическими", выйти на "вневременную потустороннюю идеальность", как в Дантовом мире, воплощающую саму сущность бытия[48].
Философский уровень размышлений Бахтина о "субъективной игре временем" позволяет продолжить эту тенденцию и выявить прежде всего его особое видение проблемы "сознание и время". У него нет места укорам художнику за невольное забвение объективного времени реального мира, но есть явное восхищение его фантазией в субъективной игре временем. Сознание полноправно и полноценно в своем внутреннем, имманентном ему времени, оно вовсе не оценивается точностью отражения, "считывания" времени и временного объекта. Бахтин, по существу, содержательно, на материале исторической поэтики различил (о)сознание времени, которое как бы "обязано" быть объективным, и время сознания, не привязанное к внешнему миру, длящееся по имманентным законам, которые "позволяют" инверсию прошлого, будущего и настоящего, допускают отсутствие вектора времени, его "вертикальность" вместо горизонтального движения, одновременность неодновременного, наконец, вневременность. Эти "невидимые миру" имманентные сознанию временные инверсии и "трансформации", по-видимому, носят более общий характер, но Бахтин увидел их в художественных текстах, где они органичны и получили столь концентрированную объективацию.
Вычлененные бахтинские идеи и представления близки феноменологическим размышлениям о сознании и времени, в частности, у Э.Гуссерля в "Феноменологии внутреннего сознания времени". Здесь заведомо не идет речь об объективном времени, так как феноменологический анализ не дает возможности обнаружить "даже самую малость объективного времени", но зато позволяет выявить и исследовать то, что обычно скрыто, - имманентные структуры и отношения внутреннего сознания времени. То, что мы принимаем за сознание объективного течения времени мира, длительности какой-либо вещи, это на самом деле являющееся время, являющаяся длительность; существующее же в сознании время как таковое - это имманентное время протекания сознания[49]. Главная особенность признания темпоральности сознания наряду с осознанием времени состоит в том, что сознание "внутри себя" конституирует время, синтезируя различные временные фазы и "схватывая" интервалы с наполняющим их содержанием, а также, как это предстало перед нами в работах Бахтина и недостаточно рассматривается самими феноменологами, осуществляя инверсии и различные "вольные" трансформации. Именно эти многообразные субъективные способности сознания конституировать, "творить" время необходимы для творчества и свободной от "нудительности" теоретизма мыслительной и познавательной способности. Для современной эпистемологии весьма значим опыт феноменологического понимания темпоральности сознания и сознания времени, поэтому именно в этом контексте интересно осмыслить идеи Бахтина о времени и хронотопе[50]. В целом размышления над текстами Бахтина о формах времени и пространства в художественных и гуманитарных текстах приводят к мысли о возможности превращения хронотопа в универсальную, фундаментальную категорию, которая может стать одним из принципиально новых оснований эпистемологии, до сих пор в полной мере не освоившей и даже избегающей конкретных пространственно-временных характеристик знания и познавательной деятельности.
Идеи Бахтина позволяют оптимистически отнестись к возможностям обновления и дальнейшего роста современной эпистемологии. Предложено неклассическое видение архитектоники человеческого познания, не исчерпывающегося абстрактным субъектно-объектным отношением, но вбирающем его лишь как часть фундаментальной целостности, где синтезируются не только когнитивные, но и ценностные - этические и эстетические, а также пространственно-временные, хронотопические отношения. В центре новой архитектоники познания сам человек - исторически действительный, участный ответственно поступающий мыслью и действием. На этом основании и должна выстраиваться эпистемология XXI века, вбирающая не только идеалы естествознания, но и богатейший опыт наук о культуре, художественного видения мира.

[1] Rorty R. Philosophy and the Mirror of Nature. Princeton, 1979; Рорти P. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1997; Хаак С. Очередные похороны эпистемологии // Вопр. философии. 1995. № 7; Quine W.U. Epistemology Naturalized // Ontological Relativity and Essays. N.Y., 1969; Churchland P. Epistemology in the Neuroscience // The j. of Philosophy. Vol. 84 (1987).
[2] Махлин В.Л. "Систематическое понятие" (заметки к истории Невельской школы) // Невельский сб. Статьи и воспоминания. Вып. 1. К столетию Бахтина. СПб., 1996. С. 78-79.
[3] Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984-1985. М., 1986. С. 103 (В дальнейшем - ФП).
[4] ФП. С. 82-89. Вместе с тем Бахтин понимает необходимость господства теоретизма на определенном этапе развития эпистемологии, поскольку "если же в самом начале пути вступить на путь субъективного познания, мы сразу осложняем путь придатками эт<ическими>, религиозными, эстетическими. ...Преждевременное неметодическое сгущение может погубить всю дальнейшую работу". См.: Лекции и выступления М.М.Бахтина 1924-1925 гг. в записях Л.В.Пумпянского. Публ. Н.И.Николаева// М.М.Бахтин как философ. М., 1992. С. 241.(В дальнейшем - Лекции).
[5] ФП. С. 96
[6] Хайдеггер М. Учение Платона об истине // Время и бытие. Статьи и выступления. М., 1993. С. 353. Отметим, что Бахтин размышлял об истине в контексте философии поступка в 20-х годах, тогда как Хайдеггер обратился к проблемам истины в антропологическом аспекте только в 30-х годах нашего века.
[7] Хайдеггер М. Основные понятия метафизики // Вопр. философии. 1989. № 9. С. 136-137.
[8] Николаев Н.И. Оригинальный мыслитель // Филос. науки. 1995. № 1. С. 63; Nikolayev N. Bakhtin's Second Discovery in Philosophy: "Autor'and "Hero" with Reference to the Prototextofthe Dostoevsky Book // Dialogue and Culture. Eighth International Conference on Mikhail Bakhtin. Univ. of Calgary, Canada. June 1997. Сам Бахтин намечал некоторые параллели между субъектом и автором-героем, когда писал: "...спокойствие, сила и уверенность автора аналогичны спокойствию и силе познающего субъекта, а герой - предмет эстетической активности (другой субъект) начинает приближаться к объекту познания". См.: Автор и герой в эстетической деятельности // Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 169 (В дальнейшем - ЭСТ).
[9] ФП. С. 155.
[10] ЭСТ. С. 84-85.
[11] ФП. С. 82-83.
[12] ФП. С. 156. При всей значимости идей Бахтина о соотношении когнитивного и ценностного представляется, что он недооценивает роли практического разума, его влияния на теоретический разум, как это рассматривал Кант, возможно, потому, что практический разум для Бахтина лишь одна из форм "теоретизма". См.: ФП. С. 102.
[13] ЭСТ. С. 175.
[14] ФП. С. 82-83.
[15] ФП.С. 124;ЭСТ.С. 128.
[16] Потребность элиминировать, снять время могла иметь не только гносеологические, но и экзистенциальные предпосылки, например, по мнению Ф.Розенцвейга, страх перед смертью. См.: Махлин В.Л. Я и Другой: к истории диалогического принципа в философии XX в. М., 1997. С. 32-33.
[17] Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М., 1986. С. 35.
[18] Лекции. С. 236-232.
[19] Кант И. Критика чистого разума. М., 1994. С. 57-58.
[20] Там же. С. 57.
[21] Там же.
[22] Лекции. С. 241.
[23] Там же. С. 241-242.
[24] Там же. С. 242. Имеется в виду, по-видимому, трансцендентальная эстетика Канта.
[2