Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
ь, которая отправляет себя через сексуальность,- разве не
адресуется она особо к тому элементу реальности, каковым выступает "секс" -
секс вообще? То, что сексуальность не является по отношению к власти внешней
областью, которой власть себя навязывала бы, что сексуальность является,
напротив, и эффектом и инструментом ее устройств,- это еще может пройти. Но
вот секс как таковой,- разве не является он по отношению к власти -
"другим", тогда как для сексуальности он выступает очагом, вокруг которого
она распределяет свои эффекты? Так вот эту-то идею секса {i}как такового{/i}
как раз и нельзя принять без ее рассмотрения. Действительно ли "секс"
является точкой закрепления, на которую опирается в своих проявлениях
"сексуальность", или же он есть только сложная идея, исторически
сформировавшаяся внутри диспозитива сексуальности? Во всяком случае,
{i}259{/i}
можно было бы показать, как эта идея "секса" сформировалась через
различные стратегии власти и какую вполне определенную роль она там сыграла.
Можно видеть, как именно по тем основным линиям, по которым, начиная с
XIX века, развертывался диспозитив сексуальности, и разрабатывалась идея,
что существует нечто другое, нежели тела, органы, соматические локализации,
функции, анатомо-физиологи-ческие системы, ощущения, удовольствия,-нечто
другое и большее, нечто такое, что имеет свои, внутренне присущие ему,
свойства и свои собственные законы: "секс"*. Так, внутри процесса
истеризации женщины "секс" определялся трояким образом: как то, что
принадлежит одновременно и мужчине и женщине; как то, что принадлежит
преимущественно мужчине и чего, стало быть, недостает женщине; но также еще
и как то, что одно только и конституирует тело женщины, целиком и полностью
подчиняя его функциям воспроизводства и беспрестанно нарушая его покой
результатами действия самой этой функции. В рамках этой стратегии истерия
интерпретируется как игра секса постольку, поскольку он есть одновременно и
"одно" и "другое", целое и часть, первоначало и недостаток. В рамках
сексуализации детства вырабатывается идея такого секса, который и
присутствует (с точки зрения анатомии), и отсутствует (с точки зрения
физиологии); опять-таки - присутствует, если иметь в виду его активность, и
обнаруживает свою недостаточность, если говорить о его репродуктивной
финальности; или же который действителен в своих проявлениях, но скрыт по
своим эффектам, которые в своей патологической весомости дадут себя знать
лишь позже; и если секс ребенка еще и присутствует у взрослого, то как раз в
форме некой тайной причинности, которая стремится аннулировать секс
взрослого (одной из догм медицины XVIII и XIX ве-
{i}260{/i}
ков и было предположение, что раннее сексуальное развитие влечет за
собой впоследствии стерильность, импотенцию, фригидность, неспособность
испытывать удовольствие, анестезию чувств); сексуализируя детство, тем самым
конституировали идею секса, отмеченного игрой присутствия и отсутствия,
скрытого и явного; мастурбация со всеми эффектами, которые ей приписывают,
как будто бы прежде всего и обнаруживает эту игру присутствия и отсутствия,
явного и скрытого. Внутри психиатризации извращений секс был отнесен к
биологическим функциям и к анатомо-физиологическому аппарату, который и дает
ему его "смысл", то есть его финальность; но точно так же секс оказался
соотнесен с инстинктом, который - через свое собственное развитие и
соответственно объектам, к которым он может прикрепляться,- делает возможным
появление извращенных поведений, равно как и интеллигибельным их генезис;
таким образом, "секс" определяется через переплетение функции и инстинкта,
финальности и значения - и именно в этой форме он лучше, чем где бы то ни
было, обнаруживает себя в том, что за образец берется извращение: в том
"фетишизме", который, начиная по крайней мере с 1877 года, служил путеводной
нитью для анализа всех других отклонений, поскольку в нем ясно прочитывалась
фиксация инстинкта на объекте по типу исторического сцепления и
биологической неадекватности. Наконец, в рамках социализации репродуктивных
форм поведения "секс" описывается как нечто, зажатое между законом
реальности (непосредственной и наиболее грубой формой которого являются
экономические необходимости) и экономикой удовольствия, которая всегда
пытается обойти закон реальности, когда она вообще его признает; самая
известная из "хитростей" - {i}coitus interruptus-{/i} представляет собой
такую точку, где инстанция реального вынуж-
{i}261{/i}
дает положить предел удовольствию и где удовольствие еще находит
возможность реализоваться, несмотря на экономику, предписанную реальным.
Понятно: именно диспозитив сексуальности и устанавливает внутри своих
стратегий эту идею "секса"; и в этих четырех главнейших формах - истерии,
онанизма, фетишизма и прерванного коитуса - и выставляет он секс как нечто,
подчиненное игре целого и части, первоначала и недостатка, отсутствия и
присутствия, избытка и нехватки, функции и инстинкта, финальности и смысла,
реального и удовольствия. Так мало-помалу сформировался корпус общей теории
секса.
Так вот, эта теория, порожденная таким образом, выполнила ряд функций
внутри диспозитива сексуальности, которые и сделали ее необходимой. Три из
них были особенно важными. Понятие "секса" позволило, во-первых,
перегруппировать в соответствии с некоторым искусственным единством
анатомические элементы, биологические функции, поведения, ощущения и
удовольствия, а во-вторых - позволило этому фиктивному единству
функционировать в качестве каузального принципа, вездесущего смысла, повсюду
требующей обнаружения тайны: секс, таким образом, смог функционировать как
единственное означающее и как универсальное означаемое. И кроме того,
подавая себя единообразно - и как анатомию и как недостаток, как функцию и
как латентность, как инстинкт и как смысл,- секс смог обозначить линию
контакта между знанием о человеческой сексуальности и биологическими науками
о воспроизведении рода; таким образом, это знание, ничего реально у этих
наук не позаимствовав - за исключением разве что нескольких сомнительных
аналогий и нескольких пересаженных понятий,- получило благодаря привилегии
такого соседства некую гарантию квазинаучности; но благодаря этому же
соседству некоторые положения биоло-
{i}262{/i}
гии и физиологии выступили в качестве принципа нормальности для
человеческой сексуальности. Наконец, понятие секса обеспечило основное
переворачивание: оно позволило обернуть представления об отношениях власти к
сексуальности и выставить эту последнюю вовсе не в ее сущностном и
позитивном отношении к власти, но как укорененную в некоторой специфической
и нередуцируемой инстанции, которую власть пытается, насколько может, себе
подчинить; вот так идея "секса" позволяет умолчать о том, что составляет
"власть" власти; эта идея позволяет мыслить власть только как закон и
запрет. Секс, эта инстанция, господствующая, как нам представляется, над
нами; эта тайна, которая кажется нам лежащей подо всем, чем мы являемся; эта
точка, завораживающая нас властью, которую она проявляет, и смыслом, который
она утаивает; точка, у которой мы просим открыть нам, что мы такое, и
освободить нас от того, что нас определяет,- секс есть, несомненно, лишь
некая идеальная точка, которую сделали необходимой диспозитив сексуальности
и его функционирование. Не следует представлять себе какую-то автономную
инстанцию секса, которая вторичным образом производила бы вдоль всей
поверхности своего контакта с властью множественные эффекты сексуальности.
Напротив, секс является наиболее отвлеченным, наиболее идеальным и наиболее
внутренним элементом диспозитива сексуальности, который организуется властью
в точках захвата ею тел, их материальности, их сил, их энергий, их ощущений,
их удовольствий.
Можно было бы добавить, что "секс" выполняет и еще одну функцию,
которая пронизывает первые и их поддерживает. Роль на этот раз более
практическая, чем теоретическая. В самом деле: именно через секс - эту
воображаемую точку, закрепленную диспозитивом сексуальности,- и должен
пройти каждый,
{i}263{/i}
дабы получить доступ к своей собственной интеллигибельности (поскольку
он, этот секс, является одновременно и потаенным элементом и первоначалом,
производящим смысл), к целостности своего тела (поскольку он является
реальной и угрожаемой частью этого тела и символически конституирует его как
целое), к своей идентичности (поскольку к силе импульса секс присоединяет
единичность некой истории). И вот в результате переворачивания, которое
подспудно, без сомнения, началось отнюдь не вчера, но уже в эпоху
христианского пастырства плоти, мы сегодня дошли до того, что стали
испрашивать нашу интеллигибельность у того, что на протяжении стольких веков
считалось безумием, полноту нашего тела - у того, что долгое время было его
клеймом и как бы раной, свою идентичность - у того, что воспринималось как
темный напор без имени. Отсюда то значение, которое мы ему придаем, тот
благоговейный трепет, которым мы его окружаем, то усердие, которое мы
вкладываем в его познание. Отсюда {i}же{/i} тот факт, что он стал в
перспективе столетий чем-то более важным, нежели наша душа, разве что не
более важным, чем наша жизнь; и отсюда же - что все загадки мира кажутся нам
такими легковесными в сопоставлении с этой тайной, в каждом из нас - мелкой,
плотность которой, однако, делает ее более весомой, чем что бы то ни было
другое.
Фаустовский сговор, искушение которым диспозитив сексуальности вписал в
нас, отныне таков: обменять жизнь всю целиком на секс сам по себе, на истину
и суверенность секса. Секс вполне стоит смерти. Именно в этом, как мы видим
- строго историческом, смысле секс сегодня действительно пронизан инстинктом
смерти. Когда Запад давным-давно открыл любовь, он назначил ей цену,
достаточную для того, чтобы сделать смерть приемлемой; сегодня именно секс
претендует на
{i}264{/i}
роль такого эквивалента- самого дорогого из всех. И в то время как
диспозитив сексуальности позволяет техникам власти делать свои вклады в
жизнь, фиктивная точка секса, которую этот диспозитив сам же и обозначил,
завораживает каждого из нас - в достаточной мере, чтобы мы были согласны
слышать там рокот смерти.
Создав такой воображаемый элемент, каковым является "секс", диспозитив
сексуальности породил один из главнейших принципов своего функционирования:
желание секса - желание его иметь, желание получить к нему доступ, его
открывать, его освобождать, артикулировать его в дискурсе, формулировать его
в виде истины. Самый "секс" он конституировал как нечто желаемое. И именно
эта желаемость секса и связывает каждого из нас с предписанием его
познавать, раскрывать его закон и его власть; именно эта желаемость и
заставляет нас думать, что мы, наперекор всякой власти, утверждаем права
нашего секса, тогда как на самом деле желаемость секса привязывает нас к
диспозитиву сексуальности, который заставляет подниматься из глубин нас
самих - как некий мираж, в котором, как нам верится, мы узнаем самих себя,-
черное сияние секса.
"Все есть секс,- говорила Кейт в {i}Пернатом змее,-{/i} все есть секс.
Как секс может быть прекрасен, когда человек хранит его сильным и священным
и когда он наполняет мир. Он как солнце, которое вас затопляет, пронизывает
вас своим светом."
Итак: не отсылать к инстанции секса историю сексуальности, но
показывать, каким образом "секс" оказывается в исторической зависимости от
сексуальности. Не размещать секс на стороне реального, а сексуальность - на
стороне смутных идей и иллюзий; как раз сексуальность есть историческая
фигура чрезвычайно реальная, и именно она породила в качестве спекулятивного
элемента, необходимого для ее функционирования, понятие секса. Не думать,
что говоря "да" сексу, мы
{i}265{/i}
говорим "нет" - власти; напротив, здесь мы следуем за нитью общего
диспозитива сексуальности. Именно от инстанции секса и нужно освобождаться,
если хотеть, посредством тактического переворачивания различных механизмов
сексуальности, отстоять в своей значимости - наперекор действию ловушек
власти - тела, удовольствия и знания, в их множественности и способности к
сопротивлению. Не секс-желание, но тела и удовольствия должны быть опорным
пунктом для контратаки против диспозитива сексуальности.
* * *
"В прошлом,- говорил Лоуренс,- было так много действия, в частности,
сексуального действия, такого монотонного и утомительного повторения без
всякого параллельного развития в мысли и в понимании. Теперь наше дело -
понять сексуальность. Сегодня до конца сознательное понимание сексуального
инстинкта имеет большее значение, нежели самый сексуальный акт".
Быть может, однажды удивятся. Трудно будет понять, как это цивилизация,
в остальном настолько отдавшая себя развертыванию огромных аппаратов
производства и разрушения, находила время и бесконечное терпение для того,
чтобы с такой тревогой расспрашивать себя, как это там обстоят дела с
сексом;
улыбнутся, быть может, вспомнив, что те люди, каковыми мы были, верили,
что в этой стороне имеется истина, по меньшей мере столь же ценная, как и
та, которую они уже испрашивали у земли, у звезд и у чистых форм своей
мысли; удивятся тому рвению, с каким мы делали вид, будто вырываем
сексуальность у ее ночи, сексуальность, которую вс± - наши дискурсы, наши
привычки, наши институты, наши установления, наши знания - при полном свете
производило и с грохотом запускало в ход. И спросят себя, почему это нам так
хотелось отменить закон молчания о
{i}266{/i}
том, что было самым шумным из наших занятий. Ретроспективно шум этот,
быть может, покажется чрезмерным, но еще более странным покажется наше
упорство в том, чтобы здесь дешифровывать лишь отказ говорить и приказ
молчать. Будут задавать себе вопрос, что могло сделать нас столь надменными,
будут гадать, почему мы приписали себе заслугу в том, что первые пожаловали
сексу - наперекор всей этой тысячелетней морали -то важное значение,
которое, говорим мы, и есть его значение; и как это нам удалось прославить
себя за то, что мы наконец-то, в XX веке, преодолели эпоху долгого и
сурового подавления - эпоху христианского аскетизма, продолженного и
преломленного императивами буржуазной экономики и использованного ею со
свойственной ей скупостью и мелочностью. И там, где сегодня мы видим историю
с таким трудом отмененной цензуры, там распознают, скорее, долгое
восхождение сквозь века некоего сложного диспозитива, предназначенного
заставить говорить о сексе, прикрепить к нему наше внимание и нашу
озабоченность, заставить нас поверить в суверенность его закона,- тогда как
на самом деле нами движут властные механизмы сексуальности.
Будет вызывать насмешку упрек в пансексуализме, одно время
выдвигавшийся против Фрейда и психоанализа. Но, быть может, меньшими
слепцами окажутся те, кто его сформулировал, нежели те, кто с легкостью его
отбросил, как если бы он выражал только страхи устаревшей показной
стыдливости. Поскольку первые в конечном счете были лишь застигнуты врасплох
процессом, который начался отнюдь не вчера и который - они и не заметили,
как это случилось,- уже окружил их со всех сторон; они приписали одному
только злому гению Фрейда то, что подготавливалось издалека; они ошиблись
лишь в том, что касается даты установления в нашем обществе всеобщего
диспозитива
267
сексуальности. Вторые же - они ошиблись в том, что касается природы
этого процесса; они подумали, что Фрейд, благодаря внезапному
переворачиванию, возвратил, наконец, сексу ту долю, которая ему причиталась
и которая у него так долго оспаривалась; они не заметили, что добрый гений
Фрейда поместил его в один из решающих пунктов, маркированных - начиная с
XVIII века - стратегиями знания и власти, равно как и того, что таким
образом Фрейд придал новый импульс - с замечательной эффективностью,
достойной величайших духовных вождей и наставников классической эпохи,-
вековому наказу о необходимости познавать секс и переводить его в дискурс.
Часто припоминают те бесчисленные приемы, с помощью которых былое
христианство будто бы заставило нас ненавидеть тело, но задумаемся немного о
всех тех хитростях, которыми за несколько веков нас заставили-таки полюбить
секс, которыми сделали для нас желаемым познавать его, сделали ценным все,
что о нем говорится, которыми, опять {i}же,{/i} побудили нас развернуть все
наши способности, чтобы застигать его врасплох, и привязали нас к долгу
извлекать из него истину, хитростях, которыми, наконец, нам вменили в вину
то, что мы так долго его не признавали. Именно они и должны были бы
удостоиться сегодня удивления. И нам следует подумать о том, что однажды,
быть может, внутри другой экономики тел и удовольствий будет уже не очень
понятно, каким образом этим ухищрениям сексуальности и поддерживающей ее
диспозитив власти, удалось подчинить нас этой суровой монархии секса - до
такой степени, что удалось обречь нас на бесконечную задачу выколачивать из
него его тайну и вымогать у этой тени самые что ни на есть истинные
признания.
Ирония этого диспозитива: он заставляет нас верить, что дело тут
касается нашего "освобождения".
ИСПОЛЬЗОВАНИЕ
УДОВОЛЬСТВИЙ
История сексуальности
Том второй
Введение
I.
Изменения
Эта серия исследований выходит в свет позже, чем я предполагал, и в
совершенно иной форме.
Вот почему. Эти исследования не должны были быть ни историей поведений,
ни историей представлений. Это должна была быть история "сексуальности".
Кавычки здесь существенны. Мои намерения состояли не в том, чтобы
реконструировать историю сексуальных поведений и сексуальных практик -
соответственно последовательности их форм, их эволюции и их распространению.
Равно как не собирался я и анализировать идеи (научные, религиозные или
философские), через которые представляли себе эти поведения. Я хотел
поначалу остановиться перед самим этим понятием "сексуальности" - таким
обыденным и таким недавним: открепить себя от него, обойти его привычную
очевидность, проанализировать контексты, теоретический и практический, с
которыми оно ассоциируется. Сам термин "сексуальность" появился поздно, в
начале XIX века. Факт этот не должен ни недооцениваться, ни становиться
поводом для многозначительных интерпретаций. Он указывает на нечто другое,
нежели просто преобразование словаря; но он, конечно же, не означает
внезапного появления того, к чему он относится. Слово это вошло в оборот в
связи с други-
{i}271{/i}
ми феноменами: с развитием ряда областей знания (охватывающих как
биологические механизмы воспроизводства, так и индивидуальные или социальные
варианты поведения); с установлением совокупности правил и норм, отчасти
традиционных, отчасти новых, которые опираются на религиозные, юридические,
педагогические и медицинские институты; в связ