Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
Ему угрожают внешние
враги, которые хотят его свергнуть или оспорить его права? Тогда он может на
законном основании вести войну и требовать от своих подданных участвовать в
защите государства; не "предполагая прямо их смерть", он обладает законным
правом "подвергать опасности их жизнь" - в этом смысле он осуществляет по
отношению к ним "непрямое" право на жизнь и на смерть'. Но вот если один из
них выступит против него и нарушит его законы, тогда он может осуществить
над жизнью своего подданного прямое право: карая, он его убивает. Так
понимаемое право на жизнь и на
_______
1 S. Pufendorf, {i}Le Droit de la nature{/i} (франц. перевод
1734),p.445.
{i}238{/i}
смерть больше уже не является абсолютной привилегией: оно обусловлено
защитой суверена и его собственным выживанием. Нужно ли вместе с Гоббсом
мыслить его как передачу государю того права, которым каждый якобы обладал в
естественном состоянии,- права защищать свою жизнь ценой смерти других? Или
же нужно видеть в этом некое особое право, которое появляется вместе с
формированием того нового юридического существа, каковым является суверен1?
Во всяком случае, право на жизнь и на смерть - как в этой современной форме,
относительной и ограниченной, так и в прежней своей абсолютной форме,-
является асимметричным правом. Суверен здесь осуществляет свое право на
жизнь, лишь приводя в действие свое право убивать или воздерживаясь от того;
свою власть над жизнью он маркирует лишь смертью, которую он в состоянии
потребовать. Право, которое формулируется как право "на жизнь и на смерть",
в действительности является правом {i}заставить{/i} умереть или
{i}сохранить{/i} жизнь. В конце концов, неслучайно оно символизировалось
мечом. И, быть может, эту юридическую форму следует отнести к тому
историческому типу общества, в котором власть осуществлялась преимущественно
в качестве инстанции взимания, механизма отнимания, права присвоения части
богатств и навязанного подданным вымогательства произведенных продуктов,
благ, услуг, труда и крови. Власть здесь была, в первую очередь, правом
захвата - над вещами, временем, телами и, в конечном счете - над жизнью; ее
_____
1 "Точно так же, как сложное тело может обладать свойствами, которые не
обнаруживаются ни у одного из простых тел, из соединения которых оно
образовано, так и юридическое тело может иметь - в силу самого объединения
людей, его составляющих,- некоторые права, которыми формально не было
облечено ни одно из частных лиц и осуществлять которые подобает только
предводителям". Pufendorf, /or. rit.i p.452.
{i}239{/i}
кульминацией была привилегия завладеть жизнью для того, чтобы ее
уничтожить.
Так вот, Запад претерпел, начиная с классической эпохи, очень глубокую
трансформацию этих механизмов власти. "Взимание" мало-помалу перестает быть
ее преимущественной формой, но оказывается лишь одним из элементов наряду с
другими, обладающими функциями побуждения, усиления, контроля, надзора,
умножения и организации сил, которые власть себе подчиняет - власть,
предназначенная скорее для того, чтобы силы производить, заставлять их расти
и их упорядочивать, нежели для того, чтобы ставить им заслон, заставлять их
покориться или их разрушать. Право на смерть с тех пор обнаруживает
тенденцию перейти - или, по крайней мере, опереться - на требования власти,
которая управляет жизнью, и упорядочивать себя тем, что эти требования
провозглашают. Эта смерть, которая основывалась на праве суверена защищаться
или требовать защиты, предстает теперь только изнанкой права, которым
обладает социальное тело,- права обеспечивать свою жизнь, поддерживать и
приумножать ее. Никогда, однако, войны не были столь кровавыми, как теперь,
начиная с XIX века, и никогда прежде, при прочих равных условиях, правящие
режимы не производили такие массовые бойни по отношению к своим собственным
народам. Но эта чудовищная власть смерти - и именно это, быть может, и дает
ей часть ее силы и того цинизма, с каким она столь далеко раздвинула свои
границы,- выдает себя в качестве дополнения к власти, которая позитивным
образом осуществляется над жизнью, которая берется ею управлять, ее
усиливать и умножать, осуществлять педантичный контроль над ней и ее
регулирование в целом. Войны не ведутся больше во имя суверена, которого
нужно защищать,- они ведутся теперь во имя всех; целые народы стравлива-
{i}240{/i}
ют друг с другом, чтобы они друг друга убивали во имя необходимости
жить. Бойни стали жизненно необходимыми. Именно в качестве управляющих
жизнью и выживанием, телами и родом, стольким режимам удалось развязать
столько войн, заставляя убивать столько людей. И благодаря повороту,
замыкающему круг, чем больше технология войн разворачивает их в сторону
полного истребления, тем больше, действительно, решение, которое их
развязывает или их прекращает, подчиняется голым соображениям выживания.
Ядерная ситуация сегодня - это только конечная точка этого процесса: власть
предавать одну часть населения тотальной смерти есть оборотная сторона
власти гарантировать другой части сохранение ее существования. Принцип: мочь
убивать, чтобы мочь жить*, на который опиралась тактика сражений, стал
стратегическим принципом отношений между государствами. Но существование, о
котором теперь идет речь, - это уже не существование суверенного
государства, но биологическое существование населения. Если геноцид и впрямь
является мечтой современных режимов власти, то не потому, что сегодня
возвращается прежнее право убивать; но потому, что власть располагается и
осуществляется на уровне жизни, рода, расы и массовых феноменов
народонаселения.
На другом уровне я мог бы взять пример смертной казни. В течение
долгого времени она наряду с войной была еще одной формой права меча; она
представляла собой ответ суверена тому, кто бросает вызов его воле, его
закону, его особе. Тех, кто умирает на эшафоте - в противоположность тем,
кто умирает на войне,- становилось все меньше и меньше. Но одних становилось
меньше, а других - больше в силу одних и тех же причин. С тех пор, как
власть взяла на себя функцию заведовать жизнью, применение смертной казни
становилось все более и более затруднительным
{i}241{/i}
вовсе не в связи с появлением гуманных чувств, но в силу самих
оснований существования власти и логики ее отправления. Каким образом власть
может осуществлять свои высшие полномочия, приговаривая к смерти, если ее
главнейшая роль состоит в том, чтобы обеспечивать, поддерживать, укреплять,
умножать жизнь и ее упорядочивать? Для такой власти смертная казнь - это
одновременно предел, позор и противоречие*. Отсюда тот факт, что ее удалось
сохранить лишь за счет апелляции к чудовищности преступника, его
неисправимости и к задаче охраны общества, а не к чрезвычайности самого
преступления.
На законном основании теперь убивают тех, кто представляет для других
своего рода биологическую опасность.
Можно было бы сказать, что прежнее право {i}заставить{/i} умереть или
{i}сохранить{/i} жизнь было замещено властью {i}заставить{/i} жить или
{i}отвергнуть{/i} в смерть. Этим, быть может, и объясняется та
дисквалификация смерти, знаком которой выступает недавний выход из
употребления сопровождавших ее ритуалов. Усердие, с которым стараются
замолчать смерть, связано не столько с той неизвестной ранее тревогой,
которая якобы делает ее невыносимой для наших обществ, сколько с тем фактом,
что процедуры власти неизменно от нее отворачиваются. Будучи переходом из
одного мира в другой, смерть была сменой владычества земного на другое,
несопоставимо более могущественное; пышное зрелище, которым ее обставляли,
было из разряда политической церемонии. Именно на жизнь и по всему ее ходу
власть устанавливает теперь свои капканы; смерть же теперь - ее предел, то,
что от нее ускользает; смерть становится самой потаенной точкой
существования, самой "частной" точкой. Самоубийство, которое прежде
считалось преступлением, поскольку было способом присвоить себе право на
{i}242{/i}
смерть, отправлять которое мог лишь суверен - тот ли что здесь, на
земле, или тот, что там, по ту сторону,- не нужно удивляться, что именно оно
стало в ходе XIX века одной из первых форм поведения, вошедших в поле
социологического анализа; именно оно заставило появиться - на границах и в
зазорах осуществляющейся над жизнью власти - индивидуальное и частное право
умереть. Это упорствование в том, чтобы умирать,- такое странное и, тем не
менее, такое регулярное, такое постоянное в своих проявлениях, а,
следовательно, столь мало объяснимое индивидуальными особенностями и
случайными обстоятельствами, - это упорствование было одним из первых
потрясений того общества, где политическая власть как раз только что взяла
на себя задачу заведовать жизнью.
Конкретно говоря, эта власть над жизнью уже с XVII века развивалась в
двух основных формах; формы эти, впрочем, не являются антитетичными; они
представляют собой, скорее, два полюса развития, связанных друг с другом
целым пучком посредующих отношений. Один из этих полюсов - тот, кажется, что
сформировался первым,- был центрирован вокруг тела, понимаемого как машина:
его дрессура, увеличение его способностей, выкачивание его сил, параллельный
рост его полезности и его покорности, его включение в эффективные и
экономичные системы контроля - все это обеспечивалось процедурами власти,
которые составляют характерную особенность {i}дисциплин{/i} тела{i},-{/i}
целая {i}анатома-политика человеческого тела.{/i} Второй, сформировавшийся
несколько позже, к середине XVIII века, центрирован вокруг тела-рода, вокруг
тела, которое пронизано механикой живого и служит опорой для биологических
процессов: размножения, рождаемости и смертности, Уровня здоровья,
продолжительности жизни, долголетия - вместе со всеми условиями, от которых
мо-
{i}243{/i}
жет зависеть варьирование этих процессов; попечение о них
осуществляется посредством целой серии вмешательств и {i}регулирующих
способов контроля -{/i} настоящая {i}био-политика народонаселения.{/i}
Дисциплины тела и способы регулирования населения образуют те два полюса,
вокруг которых развернулась организация власти над жизнью. Учреждение на
протяжении классической эпохи этой великой технологии с двойным лицом:
анатомическим и биологическим, индивидуализирующим и специфицирующим,
обращенным в сторону достижений тела или в сторону процессов жизни,-
учреждение этой технологии характеризует власть, высшим делом которой отныне
является уже, быть может, не убивать, но инвестировать жизнь от края до
края.
Прежнее могущество смерти, в котором символизировалась власть суверена,
теперь тщательно скрыто управлением телами и расчетливым заведованием
жизнью. Быстрое развитие в классическую эпоху различных дисциплин: школ,
коллежей, казарм, мастерских; появление в поле политических практик и
экономических наблюдений проблем рождаемости, долголетия, общественного
здоровья, жилища, миграции; словом - взрыв различных и многочисленных техник
подчинения тел и контроля за населением. Так открывается эра "био-власти".
Два направления, в которых она развивается, еще в XVIII веке предстают
отчетливо разделенными. Со стороны дисциплины - это такие институты, как
армия или школа; это - размышления о тактике, об обучении и воспитании, о
порядке обществ, размышления, которые простираются от собственно военных
анализов Маршала де Сакса до политических мечтаний Гибера или Сервана. Со
стороны же способов регулирования народонаселения - это демография, оценка
отношения между ресурсами и жителями, это - составление статисти-
{i}244{/i}
ческих таблиц богатств и их обращения, жизней и их возможной
продолжительности: Кенэ, Моо, Зюс-мильх. Философией "идеологов"* как теорией
идеи, знака, индивидуального генезиса ощущений, но также и как теорией
социального сочетания интересов, "идеологией" как теорией обучения, но также
и как теорией общественного договора и упорядоченного формирования
социального тела,- всем этим и конституировался, несомненно, тот абстрактный
дискурс, в рамках которого попытались согласовать эти две техники власти,
чтобы сделать из этого некую общую теорию. На самом деле сочленение этих
техник произойдет не на уровне спекулятивного дискурса, но в форме
конкретных устройств, которые в XIX веке и образуют великую технологию
власти: диспозитив сексуальности будет одним из них, и одним из самых
важных.
Эта био-власть была, без сомнения, необходимым элементом в развитии
капитализма, которое могло быть обеспечено лишь ценою контролируемого
включения тел в аппарат производства и через подгонку феноменов
народонаселения к экономическим процессам. Но развитие это потребовало и
большего: понадобился рост и того и другого - понадобилось усиление обоих,
но одновременно их доступность для использования и их послушность;
понадобились методы власти, пригодные для приумножения сил, способностей,
жизни вообще,- но так, однако, чтобы не затруднить подчинение себе всего
этого; если складывание крупных государственных аппаратов в качестве
{i}институтов{/i} власти способствовало сохранению производственных
отношений, то первые элементы анатомо- и био-политики - созданные в XVIII
веке в качестве {i}техник{/i} власти, присутствующих на всех уровнях
социального тела и используемых весьма различными институтами (как семьей,
{i}245{/i}
так и армией, как школой, так и полицией, как индивидуальной медициной,
так и управлением людскими общностями),- эти элементы действовали на уровне
экономических процессов, их развертывания, равно как и сил, которые в них
задействованы и их поддерживают; они выступали также и как факторы
социальной сегрегации и иерархизации, оказывая действие на соответствующие
силы тел и общностей, обеспечивая отношения господства и эффекты гегемонии;
подгонка накопления людей к накоплению капитала, сочленение роста
человеческих групп с экспансией производительных сил и с дифференциальным
распределением прибыли - все это стало отчасти возможным благодаря
отправлению био-власти в ее многообразных формах и приемах. Инвестирование в
живое тело, признание высокой его ценности и распределенное управление его
силами были в тот момент необходимы.
Известно, сколько раз ставился вопрос о роли аскетической морали при
начальном формировании капитализма; но то, что произошло в XVIII веке в
некоторых странах Запада и что закрепилось развитием капитализма,- это иной
феномен и, возможно, гораздо большего масштаба, чем эта новая мораль,
которая, казалось, дисквалифицирует тело; это было не меньше, чем вступление
жизни в историю,- я хочу сказать: вступление феноменов, свойственных жизни
человеческого рода, в порядок знания и власти - в поле политических техник.
Речь идет не о том, что именно в этот момент и произошел первый контакт
жизни и истории. Напротив, давление биологического на историческое в течение
тысячелетий было чрезвычайно сильным. Эпидемия и голод образовывали две
важнейшие драматические формы этого отношения, которое, таким образом,
пребывало размещенным под знаком смерти; экономическое, а главным образом
сельскохозяйственное развитие в
{i}246{/i}
XVIII веке, увеличение производительности и ресурсов, еще более
быстрое, чем демографический рост, которому оно благоприятствовало,-
благодаря своего рода круговому процессу все это способствовало некоторому
ослаблению этих глубинных угроз: не считая нескольких рецидивов, эра великих
опустошений - голода и чумы - закончилась незадолго до французской
революции; смерть перестает уже прямо и неотступно преследовать жизнь. Но в
то же время этому ослаблению содействовало и развитие знаний о жизни вообще,
и усовершенствование сельскохозяйственных техник, равно как и наблюдения и
меры, направленные на жизнь и выживание людей,- относительное овладение
жизнью отодвигало некоторые из неотвратимых угроз смерти. В обретенном таким
образом пространстве действия, организуя и расширяя его, разного рода
технологии власти и знания принимают во внимание процессы жизни и
принимаются их контролировать и изменять. Западный человек мало-помалу
узнает, что значит быть видом живого в мире живого, иметь тело, условия
существования, статистическую продолжительность жизни, индивидуальное и
коллективное здоровье, силы, которые можно изменять, и пространство, где они
могут быть распределены оптимальным образом. Несомненно, впервые за всю
историю биологическое здесь отражается в политическом; "жить" - этот факт не
выступает уже больше недоступным подпольем, лишь изредка обнаруживающим себя
в случайности смерти и в ее неизбежности; факт этот частично переходит в
поле контроля со стороны знания и вмешательства власти. Эта последняя теперь
уже имеет дело не только с субъектами права, крайний способ обращения с
которыми - смерть, но с живыми существами, и тот способ обращения, который
власть теперь по отношению к ним сможет отправ-
{i}247{/i}
лять, должен располагаться отныне на уровне самой же жизни; именно это
бремя опеки над жизнью, а не угроза смерти тела позволяет власти добраться
до жизни. Если можно называть "био-историей" те давления, благодаря которым
движения жизни и процессы истории интерферируют друг с другом, тогда
следовало бы говорить о "био-политике", чтобы обозначить то, что вводит
жизнь и ее механизмы в сферу явных расчетов и превращает власть-знание в
фактор преобразования человеческой жизни; и вовсе нельзя сказать, чтобы
жизнь была целиком интегрирована в техники, которые над ней властвуют и ею
управляют,- она беспрерывно от них ускользает. За пределами западного мира
голод существует, причем в масштабах гораздо больших, чем когда бы то ни
было; и биологические опасности, которым подвергается вид, тут, возможно,
еще большие, во всяком случае - более серьезные, чем до рождения
микробиологии. Но то, что можно было бы назвать "порогом биологической
современности" общества, располагается в том месте, где вид входит в
качестве ставки в свои собственные политические стратегии. На протяжении
тысячелетий человек оставался тем, чем он был для Аристотеля: живущим
животным, способным, кроме того, к политическому существованию; современный
же человек- это животное, в политике которого его жизнь как живущего
существа ставится под вопрос.
Эта трансформация имела значительные последствия. Излишне настаивать
тут на разрыве, который произошел тогда в распорядке научного дискурса, и
том способе, которым двоякая проблематика жизни и человека пронизала и
перераспределила порядок классической эпистемы*. Если вопрос о человеке и
был поставлен - в его специфике как живущего и в его специфике по отношению
к другим живущим,- то причину этого следовало бы искать в новом способе
{i}248{/i}
отношения истории и жизни: в том двойственном положении жизни, которое
ставит ее одновременно и вне истории - в качестве ее б