Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
та. Все формы господства, покорения и подчинения
сводятся в конечном счете будто бы к эффекту повиновения.
Почему же так легко принимается эта юридическая концепция власти? И
отсюда уже - выпадение всего того, что могло бы составить ее продуктивную
действенность, стратегическое богатство, позитивность? В обществе, подобном
нашему, где аппараты власти так многочисленны, ее ритуалы так очевидны, а
инструменты в конечном счете так надежны,- в этом обществе, которое, конечно
же, более, чем любое другое, было изобретательно по части тонких и
изощренных механизмов власти,- откуда вдруг здесь эта тенденция: признавать
ее только в негативной и бесплотной форме запрета? К чему ограничивать
диспозитивы властвования всего лишь одной процедурой: запрещающим законом?
Причина, и генеральная и тактическая, которая представляется само собой
разумеющейся: лишь при условии сокрытия значительной своей части власть
вообще может быть переносима. Ее успех пропорционален тому, что из своих
механизмов ей удается спрятать. Будь власть целиком и полностью циничной -
принимали бы ее? Тайна не есть для нее нечто из ря-
{i}185{/i}
да злоупотреблений - она необходима для самого функционирования власти.
И не только потому, что власть навязывает ее тем, кого себе подчиняет, но,
возможно, еще и потому, что и этим, последним, тайна также необходима: стали
бы они принимать эту власть, если бы не видели в ней простого предела,
установленного для их желания,-предела, подчеркивающего ценность нетронутой
- пусть и усеченной - части свободы? Власть как чистый предел, прочерченный
для свободы,- это, по крайней мере в нашем обществе, есть общая форма ее
приемлемости.
Этому есть, возможно, историческая причина. Сложившиеся в средние века
важнейшие институты власти - монархия, государство с его аппаратами -
пережили свой взлет на фоне множественности предшествующих форм власти и до
определенной степени - в противовес им: плотным, путаным, конфликтным формам
власти, формам, связанным с прямым и непрямым владением землей, с владением
оружием, с крепостничеством, с узами сюзеренной и вассальной зависимости.
Если эти институты власти и смогли укорениться, если они смогли, выгодно
используя целую серию тактических альянсов, заставить принять себя, то
только потому, что они представили себя в качестве инстанций регулирования,
арбитража, разграничения, в качестве способа ввести внутрь этих форм власти
определенный порядок, зафиксировать некоторый принцип их смягчения и
распределения соответственно границам и установленной иерархии. Перед лицом
сил множественных и сталкивающихся, поверх всех гетерогенных прав, эти
важнейшие формы власти функционировали в качестве принципа права,
конституируя себя при этом в качестве унитарного ансамбля, идентифицируя
свою волю с законом и, наконец, осуществляя себя через механизмы
установления запретов и приме-
{i}186{/i}
нения санкций. Формула этой власти {i}pax et justitia{/i} в той
функции, на какую она претендовала, означала мир как запрет феодальных или
частных войн, а также справедливость как способ прекратить улаживание
распрей в частном порядке. Без сомнения, в этом становлении важнейших
монархических институтов речь шла о чем-то совершенно ином, нежели просто о
системе права. Но таковым был язык власти, таковым было представление,
которое она создала о себе самой и о котором свидетельствовала вся теория
публичного права, построенная - или перестроенная - в средние века на основе
римского права. Право было не просто оружием, которым умело пользовались
монархи,- оно выступало для монархической системы способом ее проявления и
формой ее приемлемости. В западных обществах всегда, начиная со средних
веков, отправление власти формулирует себя в праве.
Восходящая к XVIII или к ХIX веку традиция приучила нас относить
абсолютную монархическую власть к области не-права - к области произвола,
злоупотреблений, каприза, своеволия, привилегий и исключений, - основанного
на традиции продолжения наличного состояния. Но это значит забыть то
фундаментальное историческое обстоятельство, что западные монархии выстроили
себя в качестве правовых систем, что они осмыслили себя через призму теорий
права и придали функционированию своих властных механизмов форму права.
Давний упрек, высказанный Буленвилье в адрес французской монархии,- упрек в
том, что она воспользовалась правом и юристами для того, чтобы упразднить
права и принизить аристократию,- в общем и целом, конечно же, обоснован.
Через развитие монархии и ее институтов установилось это измерение
"юридически-политического"; оно, безусловно, не адекватно тому способу,
каким осуществлялась и осуществляется власть; однако же
{i}187{/i}
оно является тем кодом, в соответствии с которым власть себя
предъявляет и в соответствии с которым, по ее же собственному предписанию,
ее и нужно мыслить. История монархии и сокрытие деяний и процедур власти
юридически-политическим дискурсом шли рука об руку.
И вот, несмотря на усилия, предпринятые, чтобы высвободить юридическое
из института монархии и освободить политическое от юридического, наше
представление о власти так и осталось в плену этой системы. Только два
примера. В XVIII веке критика института монархии во Франции велась не против
юридически-монархической системы как таковой, но во имя юридической системы
- чистой и строгой, внутрь которой могли бы влиться, без излишеств и
нарушений, все механизмы власти,- против монархии, постоянно, несмотря на ее
заверения, выходившей за рамки права и ставившей себя над законами.
Политическая критика воспользовалась тогда всей юридической мыслью, которая
сопровождала развитие монархии, чтобы этой последней вынести приговор;
однако же она не усомнилась в самом принципе, согласно которому право должно
быть собственно формой власти, а власть должна всегда осуществляться в форме
права.
В ХIX веке появился иной тип критики политических институтов - критики
куда более радикальной, поскольку речь шла о том, чтобы показать, что не
только реальная власть ускользает от правовых установлении, но что и сама
система права была не чем иным, как способом осуществления насилия, способом
аннексировать его в пользу только отдельных индивидов и под видом всеобщего
закона привести в действие присущие всякому господству отношения асимметрии
и несправедливости. Эта критика права, однако, совершается все еще на фоне
постулата, гласящего, что в идеале и по сво-
{i}188{/i}
ей сути власть должна осуществляться в соответствии с неким
фундаментальным правом.
По сути дела, несмотря на различия эпох и целей, представление о власти
продолжает неотступно преследоваться монархией. В том, что касается
политической мысли и политического анализа, король все еще не обезглавлен.
Отсюда и то значение, которое в теории власти все еще придается проблемам
права и насилия, закона и беззакония, воли и свободы, особенно же -
государства и суверенитета (даже если в случае этого последнего обращаются
уже не к особе суверена, а к некоему коллективному существу). Мыслить власть
исходя из этих проблем - значит мыслить ее исходя из некой исторической
формы, весьма характерной для наших обществ: формы юридической монархии.
Весьма характерной и, несмотря ни на что,- переходной. Ибо даже если многие
прежние ее формы дожили до нынешнего дня и продолжают существовать и
сегодня, все же мало-помалу в нее проникли новые механизмы власти, не
сводимые, по всей вероятности, к представлению о праве. Как мы увидим
дальше, именно эти механизмы власти, по крайней мере отчасти, и взяли на
себя, начиная с XVIII века, заботу о жизни людей - людей как живых тел. И
если верно, что юридическое могло еще служить для того, чтобы представлять,
бесспорно неполным образом, власть, центрированную преимущественно на
взимании и смерти,- то оно оказывается уже абсолютно чужеродным тем новым
приемам власти, которые функционируют не на праве, а на технике, не на
законе, а на нормализации, не на наказании, а на контроле, и которые
отправляются на "таких уровнях и в таких формах, которые выходят за границы
государства и его аппаратов. Вот уже несколько веков, как мы вступили в
такой тип общества, где юридическое все меньше и меньше может коди-
{i}189{/i}
ровать власть или служить для нее системой представления. Наша
скользкая дорожка все дальше и дальше уводит нас от того царства права,
которое уже тогда начинало отступать в прошлое, когда Французская революция,
а вместе с ней эпоха конституций и всякого рода кодексов, казалось бы, его
возвещали для ближайшего будущего.
Именно это юридическое представление до сих пор и используется в
современных анализах отношений власти к сексу. Проблема, однако, вовсе не в
том, чтобы установить, действительно ли желание чуждо власти, предшествует
ли оно закону, как это часто себе представляют, или же, напротив, что вовсе
не закон его конституирует. Вопрос не в этом. Чем бы желание ни было, тем
или этим, его в любом случае продолжают мыслить в отношении к власти,
неизменно юридической и дискурсивной,- власти, центральный пункт которой
сопряжен с высказыванием закона. Мы по-прежнему остаемся привязанными к
определенному образу, выработанному теоретиками права и институтом
монархии,- образу власти-закона, власти-суверенитета. И если мы хотим
проанализировать власть в конкретной и исторической игре ее приемов, то как
раз от этого образа и нужно освободиться, т.е. от теоретической привилегии
закона и суверенитета. Необходимо построить такую аналитику власти, которая
уже не будет брать право в качестве модели и кода.
Я охотно признаю, что проект этой истории сексуальности, или, скорее,
этой серии исследований, касающихся исторических отношений власти и дискурса
о сексе, содержит своего рода круг - в том смысле, что речь тут идет о двух
попытках, которые отсылают друг к другу. Попытаемся избавиться от
юридического и негативного представления о власти, откажемся мыслить ее в
терминах закона, запрета, свободы и суверенитета: как -же тогда
анализировать то, что произош-
{i}190{/i}
ло в недавней истории в связи с этой вещью, одной из самых, казалось
бы, запретных в нашей жизни и в нашем теле,- как анализировать то, что
произошло с сексом? Если не через запрет и заграждение, то каким образом
подступается к нему власть? С помощью каких механизмов, или тактик, или
диспозитивов? Допустим, наоборот, что сколько-нибудь тщательный анализ
показал бы, что на самом деле власть в современных обществах не правит
сексуальностью на манер закона и суверенитета. Предположим, что исторический
анализ выявил бы наличие настоящей "технологии" секса, гораздо более сложной
и, что важно,- гораздо более позитивной, нежели простой эффект "защиты";
тогда этот случай - а его нельзя не рассматривать как привилегированный, ибо
здесь скорее, чем где бы то ни было еще, власть, казалось бы, функционирует
как запрет,- не вынуждает ли этот случай искать такие принципы анализа
власти, которые не состояли бы в ведении системы права и формы закона? Речь
идет, таким образом, о том, чтобы, создавая другую теорию власти, образовать
одновременно и другую сетку для исторической дешифровки; и, рассматривая
сколько-нибудь тщательно сам исторический материал, мало-помалу продвигаться
к другому пониманию власти. Мыслить одновременно: секс без закона, а власть
- без трона.
2. Метод
Итак: анализировать формирование знания о сексе, знания определенного
типа, анализировать в терминах не подавления и закона, а власти. Но есть
риск, что это слово "власть" индуцирует многочисленные недоразумения -
недоразумения, касающиеся его значения, его формы и его единства. Властью я
называю не "Власть" как совокупность институтов и аппаратов, которые
гарантировали бы подчинение граж-
{i}191{/i}
дан в каком-то государстве. Под властью я также не подразумеваю такой
способ подчинения, который в противоположность насилию имел бы форму
правила. Наконец, я не имею в виду и всеобщей системы господства,
осуществляемого одним элементом (или группой) над другим, господства,
результаты действия которого через ряд последовательных ответвлений
пронизывали бы все социальное тело. Анализ в терминах власти не должен
постулировать в качестве исход-ный данных суверенитет государства, форму
закона или всеобъемлющее единство некоторого господства; скорее всего,
напротив, это только терминальные формы такого анализа. Под властью, мне
кажется, следует понимать, прежде всего, множественность отношений силы,
которые имманентны области, где они осуществляются, и которые конститутивны
для ее организации; понимать игру, которая путем беспрерывных битв и
столкновений их трансформирует, усиливает и инвертирует; понимать опоры,
которые эти отношения силы находят друг в друге таким образом, что
образуется цепь или система, или, напротив, понимать смещения и
противоречия, которые их друг от друга обособляют; наконец, под властью
следует понимать стратегии, внутри которых эти отношения силы достигают
своей действенности, стратегии, общий абрис или же институциональная
кристаллизация которых воплощаются в государственных аппаратах, в
формулировании закона, в формах социального господства.
Условие возможности власти,- или, во всяком случае, такую точку зрения,
которая позволила бы сделать интеллигибельным ее отправление, вплоть до ее
наиболее "периферических" эффектов, и которая позволила бы также
использовать представления о ее механизмах в качестве решетки
интеллигибельности всего социального поля,- это условие не следует искать в
изначальном существовании некой центральной точ-
{i}192{/i}
ки, в каком-то одном очаге суверенности, из которого расходились бы
лучами производные и происходящие из него формы; таким условием является
подвижная платформа отношений силы, которые индуцируют постоянно, благодаря
их неравенству, властные состояния, всегда, однако, локальные и
нестабильные. Вездесущность власти: не потому вовсе, что она будто бы
обладает привилегией перегруппировывать все под своим непобедимым единством,
но потому, что она производит себя в каждое мгновение в любой точке или,
скорее,- в любом отношении от одной точки к другой. Власть повсюду, не
потому, что она все охватывает, но потому, что она отовсюду исходит. И
"власть" - в том, что в ней есть постоянного, повторяющегося, инертного и
самовоспроизводящегося,- является только совокупным эффектом, который
вырисовывается из всех этих флуктуаций, сцеплением, которое опирается на
каждую из них и, в свою очередь, пытается их фиксировать. Следует, конечно,
быть номиналистом: власть - это не некий институт или структура, не какая-то
определенная сила, которой некто был бы наделен: это имя, которое дают
сложной стратегической ситуации в данном обществе.
Следует ли тогда перевернуть известную формулу и сказать, что политика
- это война, продолженная другими средствами? Если все-таки хотеть сохранить
зазор между войной и политикой, то следовало бы предположить скорее, что эта
множественность отношений силы может быть кодирована - только частично и
никогда полностью - либо в форме "войны", либо в форме "политики"; это были
бы две различные стратегии (готовые, однако, переходить друг в друга)
интеграции этих отношений силы - неуравновешенных, разнородных, неустойчивых
и напряженных.
Следуя этой линии, можно было бы выдвинуть ряд предположений:
{i}193{/i}
- власть не есть нечто, что приобретается, вырывается или делится,
нечто такое, что удерживают или упускают; власть осуществляется из
бесчисленных точек и в игре подвижных отношений неравенства;
- отношения власти не находятся во внешнем положении к другим типам
отношений (экономическим процессам, отношениям познания, сексуальным
отношениям), но имманентны им; они являются непосредственными эффектами
разделений, неравенств и неуравновешенностей, которые там производятся; и,
наоборот, они являются внутренними условиями этих дифференциаций; отношения
власти не находятся в позиции надстройки, когда они играли бы роль простого
запрещения или сопровождения; там, где они действуют, они выполняют роль
непосредственно продуктивную;
- власть приходит снизу; это значит, что в основании отношений власти в
качестве всеобщей матрицы не существует никакой бинарной и глобальной
оппозиции между господствующими и теми, над кем господствуют, - такой, что
эта двойственность распространялась бы сверху вниз на все более ограниченные
группы, до самых глубин социального тела. Скорее следует предположить, что
множественные отношения силы, которые образуются и действуют в аппаратах
производства, в семье, в ограниченных группах, в институтах, служат опорой
для обширных последствий расщепления, которые пронизывают все целое
социального тела. Эти последние образуют при этом некую генеральную силовую
линию, которая пронизывает все локальные столкновения и их связывает;
конечно же, взамен они производят перераспределения, выравнивания,
гомогенизации, сериальные упорядочивания и конвергирования эффектов
расщепления. Главнейшие виды господства и суть гегемо-
{i}194{/i}
нические эффекты, которые непрерывно поддерживаются интенсивностью всех
этих столкновений;
- отношения власти являются одновременно и интенциональными и
несубъектными. Если они и в самом деле являются интеллигибельными, то не
потому, что являются якобы следствием - говоря в терминах причинности -
некоторой другой инстанции, которая их будто бы "объясняет", но потому, что
они насквозь пронизаны расчетом: нет власти, которая осуществлялась бы без
серии намерений и целей. Это не означает, однако, что она проистекает из
выбора или решения какого-то индивидуального субъекта; не будем искать некий
штаб, который руководил бы ее рациональностью; ни каста, которая правит, ни
группы, которые контролируют государственные аппараты, ни люди, которые
принимают важнейшие экономические решения,- никто из них не управляет всей
сетью власти, которая функционирует в обществе (и заставляет его
функционировать); рациональность власти есть рациональность тактик-зачастую
весьма явных на том ограниченном уровне, в который они вписаны: локальный
цинизм власти,- которые, сцепливаясь друг с другом, призывая и распространяя
друг друга, находя где-то в другом месте себе опору и условие, очерчивают в
конце концов диспозитивы целого: здесь логика еще совершенно ясна, намерения
поддаются дешифровке, и все же случается, что нет уже больше никого, кто бы
их замыслил, и весьма мало тех, кто бы их формулировал: имплицитный характер
важнейших анонимных, почти немых стратегий, координирующих многословные
тактики, "изобретатели" которых или ответственные за которые часто лишены
лицемерия*;
- там, где есть власть, есть и сопротивление, и все же, или скорее:
именно поэтому сопротивление
{i}195{/i}
никогда не находится во внешнем положении по отношению к власти.
Следует ли тогда говорить, что мы неизбежно находимся "внутри" вла