а предел").
     Из всего  этого  не  следует, будто  сообщество  обеспечивает  человеку
что-то вроде  бессмертия. Наивно было  бы утверждать: я не умираю, поскольку
сообщество  (страна,  Вселенная,  человечество,  семья),  частью  которого я
являюсь,  продолжает существовать.  На  самом деле все  происходит  почти  в
точности наоборот. Цитирую Жана-Люка Нанси: "Сообщество  не способно связать
между собою своих членов  узами высшей жизни, бессмертной или посмертной ...
Оно  по складу своему ... готово к смерти тех, кто, быть  может, понапрасну,
именуются   его   членами".  В   самом   деле,   "член"  равнозначен   некой
самодостаточной единице  (личности), вступающей  в сообщество по соглашению,
по настоятельной необходимости или по долгу родства -- кровного,  расового и
даже этического.


Сообщество и праздность

     Обреченное на смерть сообщество  "обречено" на нее совсем  не так,  как
оно  обречено  на  деятельность.  Оно  не  "совершает пресуществления  своих
покойных членов в какую-либо субстанцию или материю -- родину, родную землю,
нацию  ... абсолютный фаланстер или мистическое тело...".  Опускаю несколько
фраз,  несмотря на всю их важность, и обращаюсь к тому утверждению,  которое
кажется мне решающим: "Сообщество само выявляется в смерти другого, ибо сама
смерть есть истинное  сообщество  смертных, их непостижимое со-причастие. Из
чего  следует,   что  сообщество   занимает   необычное  место:  оно   несет
ответственность  за  невозможность  собственной имманентности, невозможность
существования   в   сообществе   в   качестве  субъекта.  Сообщество   несет
ответственность  за невозможность  собственного существования  и в некотором
роде  категорически  отрицает   его...  Сообщество  --  это  постижение  его
"членами"  их  смертоносной  истины  (поскольку нет сообществ,  состоящих из
бессмертных...).  Оно есть постижение конечности и непоправимого избытка, на
которых зиждется конечное бытие...".
     Здесь  в  ходе  наших  рассуждении следует  подчеркнуть  два пункта: 1)
Сообщество  не  является редуцированной формой общества, равным образом, оно
не  стремится к общностному слиянию. 2) В противоположность любой социальной
ячейке,   оно   чурается  производства  и  не  ставит  перед  собою  никаких
производственных целей.  Чему же оно служит? Да ничему, разве  что  оказанию
помощи  другому даже  в  миг  его  смерти,  чтобы этот другой  не  отошел  в
одиночку, а  почувствовал поддержку и в  то же время сам оказал  ее другому.
Сопричастие в смерти -- замена истинного причастия. Жорж Батай пишет: "Жизнь
сообща должна держаться на высоте смерти. Удел большинства частных жизней --
незначительность. Но любое сообщество  способно существовать лишь  на высоте
гибельной напряженности, оно  распадается,  как  только перестает  постигать
особое величие смертельной опасности".
     Читая  этот  отрывок,  хочется  отстраниться  от  сочетания   некоторых
использованных в нем терминов (величие, высота), ибо речь в нем  идет  не  о
сообществе богов, а,  тем  более, героев и сильных мира сего (как  это часто
случается  у Сада, где поиски неумеренных наслаждений не ограничены смертью,
поскольку  причиняемая или принимаемая смерть доводит наслаждение до  высшей
точки, точно так  же, как  она  вершит свою власть,  замыкая человека  в нем
самом, тем самым давая ему возможность самовосторжения, присущего владыкам).


Сообщество и письмо


     Сообщество -- это  не обиталище Властности. Оно  показывает,  выставляя
напоказ себя самое. Оно включает в себя  внешнюю сторону бытия, которое  эту
сторону  исключает. Внешнюю сторону, с  которой не в силах  совладать мысль,
хотя бы наделяющая ее  различными именами: смерть, отношение  к  другому или
даже слово, когда оно не подчинено речевым оборотам и в силу этого исключает
всякую связь с самим собой, тождественную или противоположную.
     Сообщество, определяющее место  всех и  каждого,  меня  и самого  себя,
представляющееся чем-- то самоисключающим (самоотсутствием) -- такова уж его
судьба,  дает  повод  для   нераздельного  и   в   то   же  время  неизбежно
множественного слова  и, таким образом, не  может изливаться в словах, вечно
обреченное заранее, невостребованное,  бездеятельное  и  не  кичащееся  даже
этими пороками.
     Таков  дар  слова,  равнозначный  "чистой" потере,  исключающей  всякую
возможность быть услышанным другим, хотя этот другой мог бы  воспользоваться
если не словом,  то  хотя  бы  мольбой  о  речи,  таящей  в  себе  опасность
отверждения, заблуждения или непонимания.
     Так выявляется, что сообщество даже в  своем крушении отчасти связано с
известного рода письмом,  которое только и знает,  что ищет последние слова:
"Приди,  приди,  придите,  вы  или  ты,  которым  не  пристало  прибегать  к
приказанию, просьбе, ожиданию".

     При слове  "приди" невольно приходит  на  ум  незабываемая  книга  Жака
Дерриды "Об апокалиптическом  тоне,  некогда принятом в философии", особенно
та фраза  из  нее,  которая  странно  созвучна  с  той,  что мы  только  что
процитировали: "Произнесенное в повелительной  тональности, слово "приди" не
содержит  в себе ни  пожелания, ни приказа,  ни просьбы, ни мольбы". Приведу
здесь и еще одно рассуждение:
     "Разве  апокалиптика не является  трансцендентным условием  любой речи,
любого опыта, любой пометки,  любого отпечатка?" Значит ли это, что именно в
сообществе слышится,  против  всякого  ожидания  и как  особая его  примета,
апокалиптическая тональность? Вполне возможно.

     Будь мне позволено --  но по нехватке средств об  этом не  может идти и
речи -- повторить  ход  рассуждении  Жоржа Батая  касательно  сообществ, мне
пришлось  бы  отметить  следующие  этапы:  1)   Поиски   некого  сообщества,
существующего хотя бы в  виде  группы (в таком случае прием  в  него  чреват
риском отказа  или полного отвержения):  взять хотя бы  группу сюрреалистов,
почти  все члены  которой мне совсем не  по  нутру, в таком случае  остается
возможность безуспешной попытки:  вступить  в  нее  и  тут  же  организовать
анти-группу, резко размежеваться. 2) "Контратака" --  таково название другой
группы; следовало бы  хорошенько  уяснить, что позволяет ей выжить скорее  в
условиях  борьбы, чем  в условиях  бездеятельности.  В каком-то  смысле  она
способна существовать только на улице (прообраз майских событий 68-го года),
то  есть вовне. Самоутверждается  она  с  помощью  листовок,  которые тотчас
разлетаются   и   бесследно   пропадают.   Она  пытается  афишировать   свои
политические  "программы",  хотя  основа  этой  группы  --  мысленный  бунт,
безмолвный  и подспудный  ответ  на сверхфилософию,  приведшую Хайдеггера  к
временному  соглашательству  с  национал-социализмом,  в  котором  он  видел
подтверждение  своих  надежд  на то,  что Германия станет преемницей древней
Греции с преобладающей ролью философии в ее судьбе.  3)  "Акефал".  Это, как
мне  кажется, единственная группа, с которой  считался  Жорж  Батай, надолго
сохранившей о ней воспоминания как о своей последней возможности.
     "Социологический коллеж", при всей  своей значительности, никак  нельзя
приравнять к некой уличной манифестации:  он взывал к утонченному знанию, он
подбирал  своих  членов  и свою аудиторию единственно с  целью  осмысления и
постижения  вопросов, которыми  почти  не интересовались официальные научные
учреждения, хотя вопросы эти и не были им чужды. Тем более, что руководители
этих научных учреждений первыми их поставили в той или иной форме.


Сообщество "Акефал"

     "Акефал" до сих пор окутан тайной. Те, кто в нем участвовали, не совсем
уверены,  что и  впрямь  были его членами. Они предпочитали помалкивать,  их
преемники тоже держат язык за зубами. Тексты, вышедшие под  грифом "Акефал",
не  раскрывают  значения этого сообщества,  за исключением нескольких  фраз,
много лет спустя после  опубликования потрясавших даже самих авторов. Каждый
его член являлся не только  персонификацией всего сообщества  в целом, но  и
воплощением   --  яростным,  бессвязным,   растерзанным,  немощным   --  той
совокупности существ,  которые,  стремясь к целостному существованию, обрели
лишь небытие, на которое они были заранее обречены. Каждый член представляет
собою группу  лишь в силу своей  абсолютной  отъединенности, которая  жаждет
самоутвердиться,   дабы  порвать  с  группой  все   отношения,  и  без  того
парадоксальные и бессмысленные, если только можно представить себе отношения
с другими абсолютами, исключающими  наличие  каких бы то ни  было отношений.
Наконец,  тот  "секрет",  который  знаменует их отъединенность,  не  следует
искать  в  каком-нибудь  лесу,  где  могла быть заклана жертва  -- покорная,
готовая принять  смерть  от руки того, кто  может нанести  ее, только умирая
сам.  Здесь  невольно  вспоминается   роман   "Бесы"  и   описанные   в  нем
драматические события: в  ходе их  группа  заговорщиков, желая скрепить свою
организацию кровью, возлагает ответственность за убийство, совершенное одним
человеком,  на  всех остальных, укрепляющих свое "эго" стремлением  к  общей
революционной  цели, по  достижении которой  все  они  должны  были  слиться
воедино.  Пародия  на  жертвоприношение,   совершаемое  не  ради  разрушения
угнетающего порядка, а для того, чтобы свести разрушение к иной форме гнета.
     Деятельность сообщества "Акефал", в той мере, в  какой каждый  его член
нес  ответственность  не  только за всю группу, но  и за существование всего
человечества, не могла осуществляться только двумя ее членами, поскольку все
принимали  в  этой  деятельности равное и  полное  участие и  были  обязаны,
подобно  защитникам  Массады, бросаться  в  пропасть  небытия,  тем не менее
воплощавшегося  в самом  сообществе.  Можно  ли  все это  считать  абсурдом?
Разумеется,  но  не   только,  ибо  оно  означало  разрыв  суставом  группы,
учредившей  его   как   вызов   окружавшей   его   трансцендентности,   хотя
трансцендентность  эта  не  могла быть  ни чем иным,  как трансцендентностью
данной группы, внешней стороной  того,  что составляло  сокровенную суть  ее
множественности.   Иначе  говоря,  самоорганизуясь  с  целью   человеческого
жертвоприношения,  это сообщество как бы отрекалось  от  своего отречения от
любой  деятельности,  будь  ее целью смерть  или  только  симуляция  смерти.
Невозможность смерти в самой неприкрытой ее возможности  (нож, приставленный
к  горлу  жертвы,  который  одним  движением перерезает  глотку  и "палачу")
откладывала до конца времен преступное деяние, посредством которого могла бы
самоутвердиться пассивнейшая из пассивностей.


Жертвоприношение и самопожертвование

     Жертвоприношение --  навязчивая  тема Жоржа Батая, смысл которой был бы
обманчив, если бы он постоянно не ускользал от исторического  и религиозного
истолкования с  их непомерными претензиями: открываясь с их помощью  другим,
этот смысл решительно отчуждает их от себя. Темой жертвоприношения пронизана
вся  "Мадам  Эдварда",  но  оно не  объясняется в  ней.  В "Теории  религии"
утверждается: "Совершить жертвоприношение не значит убить, а значит отринуть
и  даровать".  Примкнуть  к  "Акефалу"  --  значит отринуть  самого  себя  и
отдаться: бесповоротно отдаться  безграничному самоотречению[1] и
самопожертвованию.  Вот   пример  жертвоприношения,  созидающего   общество,
разрушая его, предавая освобождающему времени,  которое  не поощряет  ни сам
этот акт, ни тех, кто  предается ему и любой другой форме самовыявления, тем
самым  обрекая их на одиночество, не  только не  служащее им защитой,  но  и
рассеивающее как их,  так и самое  себя, лишающее  возможности самообретения
как по одиночке,  так  и сообща.  Дарение и самоотречение таковы,  что на их
пределе уже не остается ничего, что можно было бы дарить, от чего можно было
бы отречься, и само время становится всего лишь одним из  приемов, с помощью
которого даримое ничто  предлагает себя и утаивается в себе, подобно капризу
абсолюта, уделяющему в себе место чему-то другому, превращаясь в собственное
самоотсутствие.  Самоотсутствие, частным образом  приложимое  к  сообществу,
единственной  и   совершенно  неуловимой   тайной  которого  оно   является.
Самоотсутствие  сообщества  неравнозначно его крушению: оно принадлежит  ему
как  мигу  своего  наивысшего  напряжения  или  как  испытанию,  обрекающему
сообщество на  неминуемый распад.  Деятельность "Акесрала"  была  совокупным
опытом, который невозможно было ни пережить сообща, ни сохранить порознь, ни
приберечь  для  последующего самоотречения. Монахи отрекаются  от  того, что
имеют,  и от  самих себя  ради участия в сообществе,  благодаря которому они
становятся обладателями  всего на свете под ручательством Бога; то же  самое
можно сказать о  киббуце  и  о реальных или  утопических формах  коммунизма.
Сообщество  "Акефал"  не  могло  существовать   как  таковое,   а  лишь  как
неотвратимость и  отстраненность: необходимость смерти, ближе которой ничего
не   бывает,   предрешенная   отстраненность   от   того,   что   противится
отстраненности. Утрата сообществом Главы не исключает, стало быть, не только
идеи   главенства,  которую  эта  глава  символизировала,  идеи  начальства,
мыслящего  разума, расчета,  меры  и  власти,  -- она  не исключает и  самой
исключительности, понимаемой как предумышленный и самодовлеющий акт, который
мог  бы воскресить  идею  главенства  под  маской  распада. Обезглавливание,
влекущее за собой "безудержный разгул страстей", может быть совершено только
разгулявшимися  уже  страстями,  стремящимися  самоутвердиться  в  постыдном
сообществе, приговорившем самое себя к разложению.[2]
     1.  Есть   дары,  получение  которых  обязывает   одаряемого   сторицей
отблагодарить дарящего: таким образом, дарения как  такового не  существует.
Дар, являющийся самоотречением,  обрекает дарящее  существо на безвозвратную
потерю  всякого  расчета и  самосохранения, да и самого себя: отсюда тяга  к
бесконечному, таящаяся в безмолвном самоотречении.
     2. Как известно, роман Достоевского  "Бесы" обязан своим происхождением
факту  из уголовной хроники, весьма,  впрочем,  многозначительному. Известно
также, что исследования Фрейда о происхождении  общества побудили его искать
в  преступлении (воображаемом  или  совершенном в  действительности,  но для
Фрейда  одинаково реальном)  причину перехода  от орды к регламентированному
или упорядоченному сообществу. Убийство  вожака орды превращает его  в отца,
орду -- в группу, а членов  этой орды --  в сыновей и братьев. "Преступление
предшествует  зарождению группы, истории, языка" (Эжен Энрикес.  От  орды  к
государству). Мы, как мне  кажется, совершим непростительную ошибку, если не
примем  во  внимание  то,   чем  отличаются  фантазии  Фрейда  от  установок
"Акефа-ла":  1)Смерть,  разумеется,  присутствует  в   этих  установках,  но
убийство, даже  в виде жертвоприношения, исключается  Прежде  всего,  жертва
должна  быть  добровольной,  а  одной  добровольностью  здесь  не  обойтись,
поскольку смерть  может нанести лишь тот,  кто,  нанося ее,  умирает в то же
время сам. то есть обладает способностью превратиться в добровольную жертву.
2)Сообщество  не может основываться на  кровавом жертвоприношении всего двух
своих членов, призванных искупить грехи всех, сыграть роль козлов отпущения.
Каждый должен  умереть ради всех,  и только смерть всех может определить для
каждого  судьбу  сообщества  3)Но ставить  своей целью акт  жертвоприношения
значит попрать устав группы, первейшее требование которого  состоит в отказе
от любого  деяния (в  том числе  и  смертоносного), -- устав,  основная цель
которого исключает любые цели. 4) Этим обусловлен переход к совершенно иному
виду жертвоприношения,  представляющему из  себя уже не убийство  одного или
двух   членов  сообщества,   а   дарение   и   самоотречение,  бесконечность
самоотречения.  Обезглавливание, отсечение  Главы  не грозит, таким образом,
главарю или отцу и не превращает остальных  членов сообщества  в братьев,  а
только  побуждает их к  участию  в  "безудержном разгуле страстей".  Все это
дарует   участникам   "Акефала"    способность   предчувствовать   бедствие,
превосходившее любую форму трансцендентности.


Внутренний опыт

     Таким  образом,  еще  до своего  основания обреченный на  невозможность
когда-либо   быть   основанным,    "Акефал"    был   сопричастен   бедствию,
превосходившему  не  только  это  сообщество  и  ту вселенную,  которую  оно
призвано  представлять, но и всякое понятие о трансцендентности. Разумеется,
есть  что-то ребяческое  в призыве к  "безудержному  разгулу  страстей", как
будто эти  страсти были  приуготованы  заранее и распределялись (абстрактно)
между   теми,  кто  на  них  мог  позариться.   Единственным  "эмоциональным
элементом", который  можно  распределить, не прибегая  ни  к какому  дележу,
является  неотвязная ценность  чувства близости  смерти,  то  есть  времени,
разносящего существование в клочья,  освобождая его от всего, что осталось в
нем  рабского.  Иллюзия  "Акефала"   состояла,  стало  быть,  в  возможности
самоотречения сообща, самоотречения от смертной муки, доводящего до экстаза.
Смерть,   смерть  другого,  подобно  дружбе   и  любви,  высвобождает  некое
внутреннее, сокровенное пространство, которое  у Жоржа  Батая всегда было не
субъективным  пространством, а  ускользанием за его пределы. Таким  образом,
"внутренний  опыт" свидетельствует о чем-то прямо  противоположном тому, что
нам  чудится  в  его свидетельстве:  о самоопровергающем движении,  которое,
исходя от субъекта, его  же  и  опустошает,  ибо коренится  прежде  всего  в
соотношении с другим, равнозначным всему  сообществу, которое было бы ничем,
если бы  не открывало того, что подвергает себя бесконечному отчуждению, и в
то же время не предрешало  его неумолимую конечность. Сообщество, сообщество
равных, подвергающее  их  проверке  неизведанным неравенством, не  стремится
подчинить одних другим, но облегчает постижение того, что есть непостижимого
в этом новом отношении к ответственности (или самостоятельности?). Даже если
сообщество  исключает непосредственность,  которая  подтвердила  бы  степень
растворения  каждого  во  всеобщем обмороке,  оно  предлагает или навязывает
знание  (опыт,  Erfahrung)  того, что не может быть познано: это  "бытие-вне
себя"  (или  вовне),  то  есть  восторг  и  бездна,  не перестающие  служить
взаимосвязью.
     Было бы, разумеется, обманчивым искушением видеть во "внутреннем опыте"
замену и продолжение  того, что не  могло  иметь  места в  "Акефале"  даже в
качестве попытки. Но то, к чему это сообщество было действительно причастно,
требовало  своего  выражения  в  парадоксальной  форме  какой-нибудь  книги.
Известным образом, иллюзорность озарения, перед тем как  передаться кому-то,
должна быть показана  другим -- не  для  того, чтобы затронуть  в  них некую
объективную  реальность  (отчего  она  тут же  обратилась  бы  в  реальность
извращенную), а  для .того, чтобы они поразмышляли  над ней, разделяя ее или
оспаривая (то  есть  выражая по-другому, даже изобличая ее  в соответствии с
той  противоречивостью, которую  она в себе  заключает). В силу всего  этого
заветы  сообщества  пребывают  неизменными. Сам по  себе экстаз  не имел  бы
никакой  ценности, если бы он не передавался и, прежде всего, не давался как
бездонная  основа   любой  коммуникации.  Жорж  Батай  всегда   считал,  что
внутренний  опыт  был  бы невозможен, если бы он ограничивался только  одним
человеком,  способным  нести  его  значимость,  его выгоды и невыгоды:  опыт
совершается, продолжая  упорствовать  в  своем  несовершенстве,  лишь тогда,
когда  им  можно  поделиться,  и  в  этом дележе обнаруживает свои  границы,
обнаруживается  в  этих  границах,   которые   ему  надлежит  преодолеть   и
посредством   этого   преодоления   выявить   и