Морис Бланшо.
   Неописуемое сообщество



 * ГЛАВА 1. Негативное сообщество *

                       Сообщество тех, кто лишен сообщества.
                                    Ж.Б.

     Опираясь на  замечательный текст Жана-Люка Нанси, я хотел бы продолжить
никогда не  прерывавшиеся,  но  лишь  изредка  высказываемые  размышления  о
требованиях  коммунистов, о  соотношении этих  требований с возможностью или
невозможностью некоего сообщества в такое время, которое вроде бы утратило о
нем  всякое понятие (но разве сообщество не находится за гранью разумения?),
и,  наконец,  о языковом  изъяне,  отметившем такие слова,  как  коммунизм и
сообщество  (communautй): ведь  мы  догадываемся,  что они обозначают  нечто
иное,  чем что-то общее,  присущее  людям, осознающим  свою  причастность  к
какой-либо группе,  коллективу,  объединению,  даже не будучи ее  подлинными
членами в какой бы то ни было форме[1].

     1. Jean-Luc Nancy. La communautй dйsoevrйe/А1еа,No 4.


Коммунизм и сообщество

     Коммунизм, сообщество: термины эти и впрямь являются  терминами лишь  в
той  мере, в какой  история и грандиозные исторические ошибки раскрывают нам
их  смысл  на  фоне   катастрофы,  превзошедшей  масштабы  полного  развала.
Опороченные или  не  оправдавшие  надежд  концепции  перестают существовать,
тогда как понятия, "неприемлемые" без их  вольного или невольного самоотказа
(что неравнозначно простому отрицанию), не позволяют нам отринуть их, или не
признать. Хотим мы этого или не хотим, мы обращаемся к ним именно по причине
их несостоятельности. Написав эту фразу, я вспомнил строки Эдгара  Морена, с
которыми могли бы согласиться многие из нас:
     "Коммунизм  -- это  главная  проблема и  основной  опыт  моей жизни.  Я
никогда  не  переставал узнавать самого себя  в выражаемых им настроениях  и
всегда   верил    в   возможность   создания    иного   общества   и   иного
человечества".[1]

     1. См. журнал "Le scarabeй international", #3.

     Это  незамысловатое  утверждение может  показаться  наивным, но  в  его
прямолинейности содержится вопрос, которого нам  не обойти: почему? что  это
за возможность, так или иначе связанная с неосуществимостью?  Утверждая, что
равенство  -- это основа  всякого  подлинного сообщества и что о нем  нельзя
говорить, пока потребности всех его членов  не будут удовлетворены  в равной
мере (требование  само  по  себе  минимальное), коммунизм  имеет в  виду  не
совершенное  общество, а принцип "открытого" человечества,  им же  самим,  в
сущности,  и порожденного,  "имманентного" (по  выражению Жана-Люка  Нанси):
имманентность  человека  по  отношению к  человеку,  что  предполагает также
взгляд на него как на абсолютно имманентное существо, поскольку  он является
или  должен стать целиком и полностью творением,  собственным творением, а в
конечном  счете -- творением всех;  все,  как говорит  Гердер,  должно  быть
произведено им -- от человечества  до природы (и даже Бога). Без остатка, до
конца. Это и есть внешне безобидное начало самого зловещего тоталитаризма.
     У  этого стремления к  абсолютной имманентности есть оборотная сторона:
устранение всего, что могло бы помешать человеку  (поскольку он равен самому
себе  и  сам  себя  определяет)  утвердиться  в  качестве  чистой личностной
реальности,  тем  более  замкнутой  в  себе, чем  она  доступней  для  всех.
Посредством своих неотторжимых прав личность утверждает свой отказ от любого
другого  происхождения, свое неприятие  любой  теоретической  зависимости от
других  людей,  которые  будут  рассматриваться  не  в  качестве   таких  же
личностей, то есть ее самой, повторенной  бесконечное  число раз, будь  то в
прошлом  или  в  будущем,  то  есть  существа  в  равной  мере  смертного  и
бессмертного:  смертного  в  своей  невозможности   бесконечно  длиться  без
самоотчуждения,   бессмертного,   поскольку  его  индивидуальность  --   это
имманентная жизнь, сама  по себе не имеющая  конца. (Отсюда неопровержимость
некоторых основных доводов Штирнера или де Сада.)


Требования общности: Жорж Батай

     Эта  взаимосвязь коммунизма и индивидуализма, осужденная самыми рьяными
приверженцами контрреволюционной мысли (де Местр и т.д.), а также и Марксом,
заставляет  нас поставить  под  вопрос  само понятие  взаимосвязи.  Но  если
взаимоотношения между  людьми перестают быть отношениями Того же к Тому же и
предполагают  образ  другого  как нечто  неустранимое  и в  равенстве  своем
диссиметричное  по  отношению к  тем,  кто его  рассматривает, то  тем самым
навязывается  совсем иной вид  взаимоотношений, влекущий за собой иную форму
общества,  которое  вряд  ли  можно  назвать  "общностью".  Если же мы решим
именовать  его  так, встанет  вопрос, чем обусловлено мышление  той или иной
общности   и,  вне  зависимости  от  того,   существует  оно  или   нет,  не
свидетельствует ли оно об отсутствии общности? Именно это случилось с Жоржем
Батаем, который добрый десяток лет стремился -- в мыслях и в реальности -- к
осуществлению требований  общности, и  в  конце  концов  оказался, пусть  не
совсем в одиночку, лицом  к  лицу с отсутствующей  общностью, всегда готовой
превратиться в отсутствие общности. "Полный разлад (забвение  всяких границ)
есть закон отсутствия общности". Или: "Никому не позволительно  принадлежать
к моему отсутствию общности" (цитаты заимствованы из журнала "Против всякого
ожидания"). Обратим  внимание  хотя бы на  местоимение  "мое": каким образом
отсутствие общности может считаться "моим"  в том же смысле,  в каком  можно
говорить о "моей" смерти, которая лишь разрушает всякую мою принадлежность к
чему бы то ни было и в то же время возможность любого моего присвоения?
     Не стану  повторять  рассуждении Жана-Люка Нанси,  когда он показывает,
что Батай  "бесспорно  достиг наибольших глубин в изучении судеб современной
общности": всякий пересказ неизбежно ослабляет и упрощает ход мысли, который
можно изменить  или даже целиком переиначить с  помощью цитат  из подлинного
текста.  Не  следует, однако,  упускать  из виду  что  невозможно оставаться
верным той или иной мысли, если не учитывать ее  собственную  неточность или
изменчивость, благодаря которым она,  оставаясь самой собой, не  переставала
становиться   другой  и   отвечать  иным  потребностям:  соответствуя   либо
историческим  переменам,  либо исчерпавшим себя экспериментам,  которые  нет
смысла  повторять.  Потребности эти противились  унификации. Нет  спору, что
примерно с 1930 по 1940 год слово "сообщество" поддается истолкованию легче,
чем  в  последующие периоды,  даже если публикация "Проклятой доли" и,  чуть
позже,  "Эротизма"  (где  отдается  предпочтение  одной  определенной  форме
общения)   развивает   почти   аналогичные   темы,   которые   не  поддаются
упорядочиванию  (можно  назвать  и  другие  работы:  неоконченный  текст   о
"Верховной  власти" и незавершенную  "Теорию  религии").  Можно сказать, что
политические требования никогда не исчезали из его мыслей, но что требования
эти  принимали  различные формы в силу внутренней или внешней необходимости.
Первые  же строки "Виновника" свидетельствуют об этом  безо всяких оговорок.
Писать под нажимом войны --  это не значит  писать о войне,  а  писать на ее
горизонте, как если  бы она была твоей  подружкой, с  которой ты делишь ложе
(полагая, что она уделит тебе местечко, краешек свободы).


Для чего нужно "сообщество"


     Для чего этот призыв "сообщества" или к "сообществу"? Перечисляю наугад
элементы того, что было нашей историей. Различные группы (чьим прототипом --
обожаемым  или  ненавидимым  -- стала группа  сюрреалистов);  многочисленные
объединения  вокруг  еще  не  существующих  идей  и  выдающихся   личностей,
наделенных чрезмерностью существования: прежде всего, это постоянная  память
о  советском государстве и предчувствие того, что  уже стало  фашизмом, хотя
его суть, как  и становление, ускользают от  общепринятых определений, ставя
мышление перед необходимостью сводить его к чему-то самому низкому и жалкому
либо,  напротив, указывать  на нечто важное  и поразительное,  что,  еще  не
будучи как следует обдуманным,  грозит затруднить борьбу с ним -- и  наконец
(а это могло  появиться  в первую очередь)  социологические исследования,  и
очаровывающие Батая, и с самого начала служащие ему источником познания и  в
то же время причиной быстро подавленной ностальгии по общинным формам бытия,
неосуществимость воспроизведения которых  нельзя недооценивать  даже  в силу
тех искушений, какими они нас обольщают.


Принцип неполноценности


     Я  повторяю за  Батаем вопрос: для чего нам "сообщество"? Ответ на него
дается  достаточно  ясный:   "В  основе  каждого  существа   лежит   принцип
недостаточности..." (принцип  неполноценности).  Это и в самом деле принцип,
определяющий возможности определенного  существа  и направляющий их.  Отсюда
следует, что  такая  принципиальная  нехватка  не связана  с  необходимостью
полноценности. Несовершенное  существо  не стремится объединиться  с  другим
существом  ради  создания  полноценной  общности.  Сознание  несовершенности
происходит   от  его  собственной   неуверенности  в  самом  себе  и   чтобы
осуществиться ему  необходимо  нечто  другое или некто другой.  Оставшись  в
одиночку,  существо замыкается  в себе самом, усыпляется и окоченевает. Или,
будучи одиноким, чувствует себя таковым лишь  тогда, когда на самом деле  им
не является. "Сама суть любого существа непрерывно оспаривается любым другим
существом.  Но взгляд, выражающий любовь и восхищение, трогает меня  подобно
сомнению касательно реальности". "То,  что я обдумываю, обдумывается не мною
одним".  Здесь  присутствует  некое  смещение   несхожих   мотивов,  которое
оправдывало бы их  анализ, если бы его  сила не состояла как  раз в мешанине
слитых воедино различий. Дело  обстоит так, как если бы мы ломились в дверь,
за  которой кишат мысли, могущие быть помысленными только целиком, но все их
множество загораживает  нам вход. Существо  стремится  не к  признанию, а  к
оспариванию для того, чтобы существовать, оно обращается к другому существу,
которое  оспаривает  и  нередко отрицает  его  с  тем,  чтобы  оно  начинало
существовать  лишь  в  условиях  этого   отрицания,  которое  и  делает  его
сознательным (в этом  причина его  сознания) относительно невозможности быть
самим  собою,  настаивать  на  чем-то  ipse[1],  если  угодно,  в
качестве   независимой  личности:  возможно,   именно  так   оно   и   будет
существовать,  испытывая  что-то  вроде вечно  предварительного  отчуждения,
чувствуя,  что его существование разлетелось вдребезги,  восстанавливая себя
только посредством непрестанного, яростного и молчаливого расчленения.

     1. Здесь: самостоятельно (лат.). -- Прим. перев.

     Таким  образом, существование каждого  существа взывает к другому или к
множеству других (это подобно  своего рода цепной реакции, для осуществления
которой  потребно  известное   число   элементов   и   которая,   в   случае
неопределенности  этого  числа, рискует  затеряться в  бесконечности подобно
Вселенной,  создающейся   лишь  посредством  самоограничения  во  вселенской
бесконечности). Тем самым оно взывает к сообщности, сообщности конечной, ибо
она, в  свою  очередь, полагает  свой принцип  в конечности  составляющих ее
существ, которые не потерпят, чтобы  она (сообщность) не  довела их до самой
высокой точки напряжения образующей их конечности.
     Здесь мы  сталкиваемся  с большими трудностями.  Сообщество,  будь  оно
многочисленным  или малочисленным, --  теоретически и исторически существуют
лишь малочисленные сообщества -- как-то: сообщество монахов, хасидов, членов
киббуца,  сообщества  ученых,  сообщества   ради   "сообщества",  сообщества
влюбленных -- тяготеет к причастности, даже к слиянию, то есть сплавлению, в
котором  различные  элементы   становятся  чем-то  единым,   сверхличностью,
вынужденной отвечать на те же возражения, что  и сознание  простой личности,
замкнутой в своей имманентности.


Причастность?


     Сообщество может  разрешиться  причастностью (что явно  символизируется
любым   евхаристическим    причастием),    на    что   указывает   множество
разнообразнейших примеров.  Такова  замороченная  группа,  заявившая о  себе
зловещим  коллективным самоубийством в Гвиане  и "группа слияния", названная
так  Сартром  и  проанализированная  им в  "Критике диалектического разума".
Можно  было  бы  немало  сказать об этом слишком незатейливом противостоянии
двух форм социальности: серия  (личность как  числовая  величина)  и слияние
(осознание   свобод,  которое  не  может   являться  таковым,  если  оно  не
растворяется или не возвеличивается в некой подвижной  целокупности ею же --
военная или фашистская группа, каждый член которой перепоручает свою свободу
и даже сознание воплощающей ее Главе, которой не грозит отсечение, поскольку
по определению она находится выше любого посягательства).
     Поразительно,  что  Жорж  Батай,  само  имя  которого  для  многих  его
читателей  равнозначно  экстатической  мистике  или   мирскому  исследованию
экстатического опыта (если не принимать во внимание нескольких двусмысленных
фраз)[1]   исключает  возможность  "окончательной  слиянности   в
каком-то  коллективном  гипостазе"  (Жан-Люк Нанси).  Это  вызывает  у  него
глубокое  отвращение.  Не следует  забывать,  что  для  него  менее  значимо
восхищение, заставляющее  забыть  обо всем (в том числе  и  о себе),  нежели
взыскующее   движение,   утверждающее  себя   посредством  введения  в  игру
неполноценного   существования  и  отстранения  от  него,  --  движение,  не
способное отречься от этой неполноценности, губящее как саму  имманентность,
так  и  привычные  формы трансцендентности.  (По  этому  вопросу  я  отсылаю
читателей к текстам, появившимся в "Нескончаемой беседе".)
     Стало  быть  (это  "стало  быть",  нужно  признаться,  звучит  чересчур
поспешно),   сообщество   не   должно   ни  превозноситься,   ни  растворять
составляющие его элементы в неком возвышенном единстве, готовом упразднить и
себя  и  сообщество как  таковое. Несмотря на это,  сообщество  не  является
простым   разделом   в  установленных   им   границах   единой  воли   между
многочисленными его членами, пусть даже раздел этот происходит бесцельно, то
есть ради распределения "чего-то", что заведомо нельзя распределить:  слова,
молчания.

     1.   Идея  "сопричастного  единства"  не  чужда  некоторым   страницам,
посвященным  понятию Сакральности и опубликованным (еще до войны) в "Cahiers
d'art" -- быть может, в качестве аккомпанемента к некоторым выражениям Лора.
Сходным образом можно истолковать фразу "Сакральность -- это причастие": она
поддается  двоякому пониманию. Или  еще  одна  фраза:  "причастие,  слияние,
экстаз невозможны без ломки перегородок..."  -- все это поспешно  вносится в
записные  книжки, не предназначенные для печати, но  и отмахнуться  от всего
этого   тоже   нельзя,  учитывая   выраженную   здесь   жгучую,  безоглядную
потребность.

     Когда  Жорж  Батай говорит о  принципе  недостаточности, "основе каждою
существа",  мы, кажется,  без труда понимаем,  о  чем идет  речь. И, однако,
трудно уразуметь его  слова по-настоящему. Недостаточность  по  отношению  к
чему?  К  существованию?  Нет,  он   явно   имеет  в  виду   что-то  другое.
Эгоистической или бескорыстной взаимопомощи, наблюдаемой также и в обществах
животных,  недостаточно  даже для того,  чтобы  обеспечить  простое  стадное
существование.  Возможно,  что стадная  жизнь  подчинена  иерархии,  но  это
подчинение одного члена стада  другому остается  единообразным,  оно  лишено
частностей.  Недостаточность  не  определяется  моделью  достаточности.  Она
стремится  не  к  тому,  что  положило  бы  ей  конец,  а  скорее к  избытку
неполноценности,    только   углубляющемуся    по   мере   его   нарастания.
Недостаточность  неминуемо  приводит   к  раздорам,  которые,   пусть   даже
виновником их  буду только я один, сводятся к тому,  что  я пытаюсь обвинить
кого-то другого (или что-то другое) в его позиции, ставящей меня в положение
простой  пешки для игры.  Если человеческое существование есть радикальный и
постоянный  залог этой  игры, оно  не  в  состоянии  обнаружить  в себе этой
превосходящей  его возможности, в противном  случае оно никогда бы  не могло
ответить вопросом на вопрос (ясно,  что  самокритика -- это отказ от критики
другого   род  самодостаточности,  сохраняющей  право  на   недостаточность,
самоунижение перед собственной  самостью, которая в результате  этого только
самовозвеличивается).[1]
     1.  То,  чем  обусловлен   принцип  недостаточности,  тоже  может  быть
избыточным.   Человек   --  неполноценное  существо,   обладающее   избытком
кругозора. Избыток неравнозначен переполнению, изобилию. Избыток недостатка,
недостатком   и  обусловленный.   --   это  вечно  неутолимое  стремление  к
человеческой недостаточности.

Смерть другого

     Так откуда  же исходят самые  основательные  обвинения в мой адрес?  Их
причина -- не  в  моем взгляде на себя  самого как  на существо  конечное  и
сознающее,  существующее в смерти и ради  смерти, а в моем присутствии перед
другим,  уходящим  в смертельную отлучку. Необходимость  присутствовать  при
окончательной  отлучке умирающего,  принимать  на  себя  смерть  другого как
единственную  смерть,  имеющую  ко  мне  касательство, -- вот что  буквально
выводит меня из  себя, вот что можно  считать единственным разрывом, который
во  всей  его невозможности  может открыться передо мной вместе с  открытием
какого-либо сообщества.
     Процитирую   Жоржа   Батая:  "Очевидец  смерти   себе  подобного  может
существовать впредь только вне себя".  Безмолвная беседа, которую  я веду  с
умирающим, держа его руку в своей  руке,  длится  не только для  того, чтобы
помочь  ему умереть,  но  и  разделить одиночество  этого  события,  которое
кажется его полным  и неразделимым достоянием в той мере, в какой оно лишает
его любого достояния. "Да, это правда (чья правда?), ты умираешь. Но умирая,
ты не только  отдаляешься.  Ты еще здесь,  ибо даришь  мне свое умирание как
соглашение, превозмогающее любую муку, и я лишь тихонько вздрагиваю от того,
что тебя  раздирает, теряя  дар слова  заодно с  тобой, умирая с тобой и без
тебя, позволяя  себе умирать вместо тебя, получая  этот  дар, непосильный ни
для  тебя, ни для меня". На  все это существует такой ответ: "Ты  живешь той
иллюзией,  от  которой я умираю".  А  на это можно ответить  так: "Иллюзией,
которая умерщвляет тебя, когда ты умираешь" ("Шаг за предел").


Ближний умирающего


     Вот  что образует  сообщество. Не было бы никаких сообществ, если бы не
было переживаемых сообща событий, первого и последнего, которые в каждом  из
нас  лишаются возможности существовать. На  что  уповает  сообщество, упрямо
старающееся  свести  все  общение между "я" и  "ты" к  асимметричным связям,
которые  поддерживаются  обращением  на  "ты"?  Почему  вводимые сообществом
трансцендентные связи занимают место  власти,  единства,  внутреннего  мира,
сталкивая их с посягательством  внешней среды, над которой трансцендентность
не  властна?  И  что сказала  бы она, будь у нее возможность  высказаться об
умирании, не нарушая положенных ей  пределов? "Никто  не умирает в одиночку,
и, если с человеческой точки зрения так  необходимо быть ближним умирающего,
ничтожная  роль этого ближнего  сводится  к тому, чтобы кротким прекословием
удержать   того,  кто  умирает,  на  том  откосе,   где  он  сталкивается  с
невозможностью умереть в настоящем. Не умирай сейчас; пусть у тебя  не будет
никакого  "сейчас" для смерти. "Не будет" -- последнее  слово, слово защиты,
становящееся  подачей  жалобы,  косноязычным  отрицанием: "не  будет"  -- ты
умрешь" ("Шаг з