тем слаще. Пространства считанные дни
     в корзинку рощи уходящей не пожалеют бросить ни
     снов птичьих, ни семян репейных, ни ботанических забот.
     Мятежной твари оружейник сапожки новые скует,
     на дно мелеющего моря ложится чистый, тонкий мел,
     и смерти тождество прямое ломает правильный размер.

     Не зря ли реки эти льются? Еще вскипит в урочный час
     душа, отчаявшись вернуться в гербарий, мучающий нас.
     Пустое, жизнь моя, пустое - беречь, надеяться, стеречь.
     Еще под пленкой золотою долгоиграющая речь
     поет - а луч из почвы твердой жжет, будто молнии пришли
     сквозь кровеносные аккорды угрюмых жителей земли.

2.08.90

x x x

1

     Стало молчание золотом - влажный хаос языка
     высох на солнце, проколотый, будто листок табака,

     вскрылась в ларце червоточина, - но и пространству черед
     сложенным стать, озабоченным - кто его скроит, прошьет,

     кто сквозь замочную скважину - в доме уже никого -
     крикнет, что стала разглаженной всякая складка его?

     Ступятся ножницы, стукнется с лету в стекло воробей.
     Плакальщицей ли, заступницей встанет любовь у дверей,

     справа налево протянется ниточка жизни смешной.
     Речка, недвижная странница, выбежит в город ночной.

2

     Справа налево протянется ниточка жизни дурной,
     речь, неподвижная странница, город пронижет родной,

     роща вздохнет онемелая, ветвь задрожит у огня,
     что я неправильно делаю? что ты берешь у меня?

     Спят заведенья питейные. Время хмельное прошло.
     Надо бы выучить швейное, а не разрыв-ремесло,

     или уж, - веровать в истину и ни черта не уметь -
     только широкими листьями в кроне дубовой шуметь,

     на расстоянии выстрела от лесопильных работ,
     там, где безумец у пристани чудную песню поет.

x x x

     Забытого промысла малая часть, дитя за стеклянной стеной,
     несложную жизнь доживает, кичась свободой своей потайной -

     но древо познания Ева тряхнет, под змеем прогнется лоза -
     из шестиугольных оберточных сот колючие грянут глаза -

     есть царство шафраново-черных полос, где твой добросовестный труд
     воспетые смертником челюсти ос в бумажную массу сгрызут.

     А ты накануне еще проклянешь двусмысленной бедности гнет, -
     с ножом нержавеющим бронзовый нож скрестившись, на солнце блеснет,

     и вдруг озарит - никогда и нигде, У зеркала пальцы болят,
     неслышная рябь на узорной воде лицо растворяет и взгляд,

     и если без воздуха сердце живет - то влагу сентябрьскую пьет,
     последняя истина пасмурных вод колеблет его переплет -

     ленивые плети русалочьих трав сгущаются над головой,
     и рыбий язык по-осеннему прав, раздвоенный и неживой...

x x x

     Седина ли в бороду, бес в ребро -
     завершает время беспутный труд,
     дорожает тусклое серебро
     отлетевших суток, часов, минут,

     и покуда Вакх, нацепив венок,
     выбегает петь на альпийский луг -
     из-под рифмы автор, членистоног,
     осторожным глазом глядит вокруг.

     Что случилось, баловень юных жен,
     удалой ловец предрассветных слез,
     от кого ты прячешься, поражен
     чередой грядущих метаморфоз?

     Знать, душа испуганная вот-вот
     в неживой воде запоздалых лет
     сквозь ячейки невода проплывет
     на морскую соль и на звездный свет

     за изгибом берега не видна,
     обдирает в кровь плавники свои -
     и сверкают камни речного дна
     от ее серебряной чешуи.

x x x

     Обманывая всех, переживая,
     любовники встречаются тайком

     в провинции, где красные трамваи,
     аэропорт, пропахший табаком,

     автобус в золотое захолустье,
     речное устье, стылая вода.

     Боль обоймет, процарствует, отпустит -
     боль есть любовь, особенно когда,

     как жизнь, три дня проходит, и четыре,
     уже часы считаешь, а не дни.

     Он говорит: "Одни мы в этом мире".
     Она ему: "Действительно одни".

     Все замерло - гранитной гальки шелест,
     падение вороньего пера,

     зачем я здесь, на что еще надеюсь?
     "Пора домой, любимая". - "Пора",

     Закрыв глаза и окна затворяя,
     он скажет "Ветер". И ему в ответ

     она кивнет. "Мы изгнаны из рая".
     Она вздохнет и тихо молвит "Нет".

x x x

     Молоко ли в крынке топится, усыхает ли душа -
     жизнь к могиле не торопится, долгим временем дыша.

     Ей делить с распадом нечего - вот и судит опрометчиво,
     медлит, в дудочку дудит, упражняется в иронии,
     напевает постороннее, молча в зеркальце глядит.

     Сквозь ее разноголосицу понемногу в мир иной
     легким мусором уносится голос выстраданный мой,
     вьется ветер обтекаемый - и голодная стрела
     между Авелем и Каином млечным лезвием легла.

     Одному - листвой осеннею в растворенное окно
     ради медленного чтения книг, написанных давно,
     а другому - вроде выкрика в поле скошенном, пока
     икса крест и вилка игрека душной страстью игрока

     вяжут нищее сознание безобидного создания
     с горлом, глазом, головой - брата скорби мировой...

x x x

     Когда безлиственный народ на промысел дневной
     выходит в город нефтяной и за сердце берет
     несытой песенкой, когда в один восходят миг
     полынь-трава и лебеда в полях отцов твоих,
     чего же хочешь ты, о чем задумался, дружок?
     Следи за солнечным лучом, пока он не прожег
     зрачка, пока еще не все застыли в глыбах льда,
     еще, как крысе в колесе, тебе невесть куда
     по неродной бежать стране вслепую, напролом,
     и бедовать наедине с бумагой и огнем.

     Век фараоновых побед приблизился к концу,
     безглазый жнец влачится вслед небесному птенцу,
     в такие годы дешева - бесплатна, может быть, -
     наука связывать слова и звуки теребить,
     месить без соли и дрожжей муку и молоко,
     дышать без лишних мятежей, и умирать легко.
     Быть может, двести лет пройдет, когда грядущий друг
     сквозь силу тяжести поймет высокий, странный звук
     не лиры, нет - одной струны, одной струны стальной,
     что ветром веры и вины летел перед тобой.

x x x

     Человек, продолжающий дело отца,
     лгущий, плачущий, ждущий конца ли, венца,
     надышавшийся душной костры,
     ты уже исчезаешь в проеме дверном,
     утешая растерянность хлебным вином,
     влажной марлей в руках медсестры.

     Сколько было слогов в твоем имени? Два.
     Запиши их, садовая ты голова,
     хоть на память - ну что ты притих,
     наломавший под старость осиновых дров
     рахитичный детеныш московских дворов,
     перепаханных и нежилых?

     Перестань, через силу кричащий во сне
     безнадежный должник на заемном коне,
     что ты мечешься, в пальцах держа
     уголек, между тьмою и светом в золе?
     Видишь - лампа горит на пустынном столе,
     книга, камень, футляр от ножа.

     Только тело устало. Смотри, без труда
     выпадает душа, как птенец из гнезда,
     ты напрасно ее обвинил.
     Закрывай же скорей рукотворный букварь -
     чтобы крови творца не увидела тварь,
     в темноте говорящая с Ним.

x x x

     Пчелы, стрекозы, осы ли - высохли. Но плывут
     осени тонкой посулы - поздний паучий труд, -
     так и зовут проститься и ахать Бог знает где
     сахарною крупицею в стылой ночной воде.

     Что же земля упрямая, не принимая нас,
     сланцем и черным мрамором горбится в поздний час?
     Выстрадана, оболгана, спит на своем посту,
     горной дорогой долгою выскользнув в высоту.

     И, закружившись с листьями, выдохнет нараспев -
     вот тебе свет и истина, а остальное - блеф.
     Сердце мое, летящее сквозь водородный рой,
     сладко ли в звездной чаще, тесно ль в земле сырой?

x x x

     Душа стеклянная, кого ты ждешь, звеня?
     Смотри, расходятся любившие меня,

     бледнеет дальний свет, слабеет львиный рык,
     глодает океан гранитный материк,

     но помнит вольный волк и ведает лиса
     хруст шейных позвонков при взгляде в небеса,

     а ты все силишься, все целишься в упор -
     душа бубновая, железный уговор...

x x x

     Незаметно отстроился праздничный град,
     и кирпичные стены, и башенки в ряд,
     заиграло на солнце цветное стекло -
     и пяти-то веков не прошло...

     Что же вздрогнуло сердце? Что мучает ум?
     Кочевой ли свободы наследственный шум?
     Или солоно стало подруге твоей -
     океанских, маньчжурских кровей?

     Будет, станет, отмаялось, перетекло,
     совершенным глаголом в могилу легло,
     золотые осталось слова поутру
     бормотать, да курить на ветру.

     А сентябрь расстилает для нас, дураков,
     небеленую ткань городских облаков,
     и сшивает ее от угла до угла
     колокольни сухая игла...

x x x

     Полно мучиться сном одноглазым.
     Вены вспухли, сгустилась слеза.
     С медной бритвой и бронзовым тазом
     в дверь стучится цирюльник, а за

     ним - буран, и оконная рама,
     и ямщик в астраханской степи,
     равнодушная звездная яма
     и отцовское - шепотом - "спи".

     Спи - прейдет не нашедшая крова
     немота, и на старости лет
     недопроизнесенное слово
     превратится в медлительный свет,

     и пустыня, бессонная рана,
     заживает - и время опять
     говорящую глину Корана
     онемелыми пальцами мять.

x x x

     ... и даже этот черный вечер
     не повторится - лишь огнем
     горит, когда сиротству нечем
     утешиться, пускай вином

     стакан наполнен или бледной
     водой - закатный привкус медный
     в воде мерещится, в воде -
     холодной, лживой. И нигде

     не встретиться. Безумно краток
     наш бедный пир, но видит Бог -
     в могильной глине отпечаток
     любви, как клинопись, глубок.

x x x

     Заснет мелодия, а нотам не до сна.
     Их редкий строй молчит, не понимая,
     куда бежит волна, зачем она одна,
     когда уходит ключевая

     речь к морю синему, где звуков кротких нет,
     где пахнет ветром и грозою,
     и утвердился в камне хищный след
     триаса и палеозоя.

     Да и на чей положены алтарь
     небесные тельцы и овны,
     кто учит нас осваивать, как встарь,
     чернофигурный синтаксис любовный?

     Так тело к старости становится трезвей,
     так человек поет среди развалин,
     и в отсвете костра невесел всякий зверь,
     а волк особенно печален.

     17 АВГУСТА 1991 г.

     Грядущего, теснящего меня,
     не ведаю, а старого не помню.

     Брожу вдоль улиц шумных и с кривою
     улыбкой доброхота созерцаю
     имперский град. С облезлых небоскребов
     срываются дрянные изразцы,
     суля трагикомическую гибель
     прохожему. Из-за угла змеится
     расстроенная очередь за мясом,
     а может быть, за водкой, фронтовик,
     позвякивая орденами, рвется
     к прилавку, продавщица утирает
     злой пот со лба, лихая молодежь
     не хочет сторониться. Шелестят
     стареющие липы (было три,
     осталось две в том дворике арбатском,
     лишь воздух так же сладок). Мужики
     (ровесники мои) сдувают пену
     с разбавленного пива, желтый лист
     кружится над ларьком, и тишина.

     А в пригородах глина, тлен и запах
     капусты у подъезда. Тощий кот
     выискивает скудную добычу
     средь мусора и битого стекла.
     Как нож из тела мертвого, ржавея,
     торчит из развороченной земли
     стальная арматура... на щите
     обрывки пожелтевших объявлений,
     портретов, обещаний: голосуйте
     за тех, за этих. Всякий именует
     себя отцом Отечества, сзывает
     народ на демонстрации, под красным
     или трехцветным флагом. По ухабам
     в обшарпанном автобусе трясется
     рабочий люд, прижавшись молчаливо
     друг к другу, и не ропщет, только дети
     серьезно так, обиженно вздыхают...

     А подойдешь к газетному киоску,
     учебник черной магии. Плакаты
     с нехитрыми красотками. Книжонка
     "Жизнь после жизни". Кафка и Платон,
     и Библия, и что-то о пришельцах
     из космоса. Упитанный делец
     читает "Коммерсанта". Ослабела
     былая власть, когтистой лапой больше
     не бьет - и храп ее не достигает
     убогих кухонь, где глухие толки
     о лимитрофах, майках, колбасе
     (а сыр исчез навечно), об отъезде
     в Израиль ли, в Австралию, куда
     удастся. Говорят, по центру крысы
     свободно бегают - но этот слух
     преувеличен, как и остальные.

     Осенний сквер, худые дети, ветер,
     листающий вчерашнюю газету.
     Сплошные письма с просьбами. Кто молит
     о шприцах одноразовых, кто о
     лекарствах из Америки, кто плачет
     об одинокой старости.
     И нет
     поэта, что со сдавленным восторгом
     сказал, допустим, так: Ты рядом, даль
     капитализма...
     Родина моя,
     как ты устала, хоть бы кто-нибудь
     погладил бы тебя по волосам
     седеющим, растрепанным, водою
     холодной напоил....

x x x

     Словно выхлоп, что ноша, упавшая с плеч,
     начинается разгоряченная речь,
     черной музыкой плещет, и рвется вперед,
     пересохшее горло дерет...
     Словно пьяный в железнодорожном купе,
     словно бывший диктатор в народной толпе,
     воскрешает слова, убивает слова,
     истеричной любовью и гневом жива...

     И рассеется, выстрелив в воздух ничей,
     даже самая злая из этих речей,
     даже самая добрая обречена -
     видно, зря горячится она,
     зря стремится, под тесные своды сходя,
     молотком или камнем по шляпке гвоздя
     от похмельных своих, от прощальных щедрот
     звуковой припечатать разброд...

     И не стоит у Бога просить за труды
     ни холодной звезды, ни болотной воды,
     только темная смерть, только тленье само
     снимет с сердца такое клеймо...
     лучше сразу, приятель, прощенья проси
     и прощания, как повелось на Руси,
     речь живая угодна Ему одному,
     охладевшая же - никому...

x x x

     Речь о непрочности, о ненадежности. Речь
     о чернолаковой росписи в трещинах, речь о
     мутных дождях над равниною, редкости встреч,
     о черепках в истощенной земле Междуречья,

     слово о клинописи, о гончарном труде,
     вдавленных знаках на рыжей, твердеющей глине,
     о немоте, о приземистом городе, где
     на площадях только звонкие призраки, и не

     вспомнить, о чем говорил им, какая легла
     тяжесть на эти таблички, на оттиск ладони
     с беглым узором, какая летела стрела
     в горло покойному воину - больше не тронет

     горла стрела, лишь на зоркой дороге в Аид
     бережно будет нести по скрипучим подмосткам
     сизое время разрозненный свой алфавит
     глиняных линий на нотном пергаменте жестком.

     22 ноября 1990 - 21 июля 1991

x x x

     Ты вспомнил - розовым и алым
     закат нам голову кружил,
     протяжно пела у вокзала
     капелла уличных светил,
     и, восхищаясь жизнью скудной,
     любой, кто беден был и мал,
     одной любви осколок чудный
     в холодной варежке сжимал?

     Очнись - и снова обнаружишь
     ошеломляющий приход
     зимы. Посверкивают лужи,
     сквозит кремнистый небосвод.
     По ящикам, по пыльным полкам
     в садах столицы удалой
     негласный месяц долгим волком
     плывет над мерзлою землей.

     Зачем, усталый мой читатель,
     ты в эти годы не у дел?
     Чье ты наследие растратил,
     к какому пенью охладел?
     И неумен, и многодумен,
     погрязший в сумрачном труде,
     куда спешишь в житейском шуме
     по индевеющей воде?

     А все же главных перемен ты
     еще не видел. Знаешь, как
     воспоминанья, сантименты,
     и город - выстрел впопыхах, -
     и вся отвага арестанта,
     весь пир в измученной стране
     бледнеют перед тенью Данта
     на зарешеченном окне?

     Потянет дымом и моченой
     антоновкой. Опять душа
     уязвлена, как зверь ученый -
     огрызками карандаша,
     и на бумаге безымянной,
     кусая кончик языка,
     рисует пленной обезьяной
     решетку, солнце, облака...

x x x

     Среди миров, в мерцании светил

     Сколько звезд роняет бездонный свет,
     столько было их у меня,
     и одной хватило на сорок лет,
     а другой на четыре дня.

     И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,
     а другую не ставил в грош.
     И не то что было б мне жаль себя -
     много проще все. Не вернешь

     ни второй, ни первой, ни третьей, ни -
     да и что там считать, дружок.
     За рекой, как прежде, горят огни,
     но иной уголек прожег

     и рубаху шелковую, и глаз,
     устремленный Бог весть куда.
     И сквозь сон бормочу в неурочный час -
     до свиданья, моя звезда.

x x x

     Тихо время утекает, убегает дотемна.
     Осетра в бока толкает сернокислая волна.
     Но опять в зените года суеверный человек
     след пропавшего народа берегами сонных рек,
     словно лося или волка ищет, думая слегка,
     где шумят болгарка Волга и угорская Ока.

     Он зовется археолог, он уверен, говорят,
     что отыщет древний волок от Эллады до варяг,
     где играл рожок военный, где купец пускался в путь,
     и стучал юрод блаженный кулаком в седую грудь,
     и сияло ночью пламя берегами, не солгать,
     и трещала под ладьями ладно сложенная гать,

     чтобы стал он академик, знаменитый меж людей,
     дай ему, отчизна, денег на лопаты и на клей -
     черепки он будет клеить, вымыв мертвою водой,
     и историю лелеять на ладони молодой,
     чтоб в рубахе бумазейной любознательный монах
     размышлял в тиши музейной об ушедших временах.

x x x

     ...Кто же вступится за нас
     в час печали, смертный час?
     Богоматерь всех скорбящих,
     вот кто вступится за нас.

     Кто же будут эти мы,
     вопиющие из тьмы?
     Всевозможные народы,
     вот что значит слово "мы".

     Но зачем же Божья мать
     всем им станет помогать?
     По любви своей великой,
     вот затем и помогать.

     Всех, кто верует в Христа
     перед снятием с креста,
     и неверующих тоже
     матерь Господа Христа

     от разлуки и беды
     поведет в свои сады,
     где шумит межзвездный ветер,
     в небывалые сады...

x x x

     Есть одно воспоминанье - город, ночь, аэродром,
     где прожектора сиянье било черным серебром.

     Наступал обряд отъезда за границу. Говорят,
     что в те годы повсеместно отправляли сей обряд -

     казнь, и тут же погребенье, слезы, и цветы в руке,
     с перспективой воскрешенья в неизвестном далеке,

     тряпки красные повсюду - ах, как нравился мой страх
     государственному люду с отрешенностью в глазах,

     и пока чиновник ушлый кисло морщил низкий лоб -
     раскрывался гроб воздушный, алюминиевый гроб.

     Полыхай, воспоминанье - холод, тьма, аэропорт,
     как у жертвы на закланье, шаг неволен и нетверд,

     сердце корчится неровно, легкой крови все равно -
     знай течет по жилам, словно поминальное вино, -

     только я еще не свыкся с невозвратностью, увы,
     и, вступив на берег Стикса в небе матушки-Москвы,

     разрыдался, бедный лапоть - и беспомощно, и зло,
     силясь ногтем процарапать самолетное стекло,

     а во мгле стальной, подвальной уплывала вниз земля,
     и качался гроб хрустальный, голубого хрусталя...

     Проплывай, воспоминанье - юность, полночь, авион.
     Отзвук счастья и страданья, отклик горестных времен,

     где кончалась жизнь прямая в незапамятном раю,
     к горлу молча прижимая тайну скорбную свою...

x x x

     Погас империи бутылочный осколок.
     Устал несильный свет в умолкших птичьих школах,

     то прозвенит трамвай, то юркий самолет
     в безлунных небесах неслышно курс возьмет

     на дальний Запад ли, где звезды, словно свечи,
     убежища искать от среднерусской речи?

     На дальний ли Восток, где так кровав восход?
     Ну что замешкался? Чего твой ангел ждет?

     О чем поеш