Бахыт Кенжеев.
    Стихи


     OCR: Игорь Островский



x x x

     Говори - словно боль заговаривай,
     бормочи без оглядки, терпи.
     Индевеет закатное зарево,
     и юродивый спит на цепи.

     Было солоно, ветрено, молодо.
     За рекою казенный завод
     крепким запахом хмеля и солода
     красноглазую мглу обдает

     до сих пор - но ячмень перемелется,
     хмель увянет, послушай меня.
     Спит святой человек, не шевелится,
     несуразные страсти бубня.

     Скоро, скоро лучинка отщепится
     от подрубленного ствола -
     дунет скороговоркой, нелепицей
     в занавешенные зеркала,

     холодеющий ночью анисовой,
     догорающий сорной травой -
     все равно говори, переписывай
     розоватый узор звуковой...

x x x

     Доживать, ни о чем не жалея,
     даже если итогов (прости!)
     кот наплакал. В дождливой аллее
     лесопарка (две трети пути
     миновало) спрягаешь глаголы
     в идеальном прошедшем. Давно
     в голове неуютно и голо,
     о душе и подумать смешно.
     Дым отечества, черен и сладок,
     опьяняет московскую тьму.
     Роща претерпевает упадок.
     Вот и я покоряюсь ему.

     Хорошо бы к такому началу
     приписать благодушный конец,
     например, о любви небывалой,
     наслаждении верных сердец.
     Или, скажем, о вечности. Я ли
     не строчил скороспелых поэм
     с непременной моралью в финале,
     каруселью лирических тем!
     Но увы, романтический дар мой
     слишком высокомерен. Ценю
     только вчуже подход лапидарный
     к дешевизне земного меню.

     Любомудры, глядящие кисло,
     засыхает трава-лебеда.
     Не просите у осени смысла -
     пожалейте ее, господа.
     Очевидно, другого подарка
     сиротливая ищет душа,
     по изгибам дурацкого парка
     сердцевидной листвою шурша,
     очевидно, и даже несложно,
     но бормочет в ответ: "не отдам"
     арендатор ее ненадежный,
     непричастный небесным трудам.

x x x

     Отложена дуэль. От переспелой вишни
     на пальцах алый сок. В ту пору без труда
     ссужали время мне - но амба, годы вышли,
     платить или бежать. Еще бы знать куда...

     Долги мои, должки, убытки и протори
     командировочные, справки, темный сон
     о белом корабле на синем-синем море,
     откуда сброшен я и в явь перенесен.

     Там угловатый хрип, ограбленное лето -
     и море ясное. И парусник белей
     счетов, оплаченных такою же монетой,
     что давний проигрыш моих учителей.

x x x

     В блокноте, начатом едва,
     роятся юркие слова,
     что муравьи голодным комом
     у толстой гусеницы. Знать,
     ей мотыльком уже не стать,
     погибшей деве насекомой.

     Хорош ли образ мой, Эраст?
     Кусают, кто во что горазд,
     друг другу ползают по спинам.
     Осилят в несколько минут
     и, напрягаясь, волокут
     на корм личинкам муравьиным.

     Бытует в Африке молва -
     кто поедает сердце льва,
     наследует его отваге.
     Но до сих пор не видел я
     ни мотылька из муравья,
     ни слов, взлетающих с бумаги.

     Искусство - уверяют - щель
     в мир восхитительных вещей,
     что не постичь рассудком чистым.
     Я в этой области эксперт,
     пускай зовет меня Лаэрт
     неисправимым пессимистом.

     Жар творчества и жар печной -
     вот близнецы, мой друг родной.
     Воспламеняясь повсеместно,
     из жизни мертвое сырье
     творят, чтоб превратить ее
     в паек духовный и телесный.

x x x

     Нет, не безумная ткачиха
     блуждает в кипах полотна -
     ко мне приходит тихо-тихо
     подруга старая одна,

     в свечном огне, в кухонном дыме
     играет пальцами худыми,
     свистит растительный мотив,
     к коленям голову склонив.

     Я принесу вина и чая,
     в неузнаваемой ночи
     простую гостью угощая
     всем, что имеется в печи,

     но в город честный, город зыбкий,
     где алкоголик и бедняк,
     она уходит без улыбки,
     благословенья не приняв,

     и вслед за нею, в сердце ранен,
     влачится по чужой земле
     на тонких ножках горожанин,
     почти невидимый во мгле.

x x x

     Дворами проходит, старье, восклицает, берем.
     Мещанская речь расстилается мшистым ковром
     по серой брусчатке, глухим палисадникам, где
     настурция, ирис и тяжесть шмелей в резеде.

     Подвальная бедность, наследие выспренних лет...
     Я сам мещанин - повторяю за Пушкиным вслед -
     и мучаю память, опять воскресить не могу
     ковер с лебедями и замок на том берегу.

     Какая работа! Какая свобода, старик!
     Махнемся не глядя, я тоже к потерям привык,
     недаром всю юность брезгливо за нами следил
     угрюмый товарищ, в железных очках господин.

     Стеклянное диво, лиловый аптечный флакон
     роняя на камни, медяк на ладони держа, -
     еще отыщу тебя, чтобы прийти на поклон -
     владельца пистонов, хлопушек, складного ножа...

ДОКТОРУ ГУМАНИТАРНЫХ НАУК
     АЛЕКСАНДРУ САДЕЦКОМУ,
     ПРЕДЛОЖИВШЕМУ АВТОРУ
     БЕСПРОИГРЫШНЫЙ СПОСОБ
     ИГРЫ НА РУЛЕТКЕ

     Раз, заехав в Баден-Баден
     и оставшись на ночлег,
     убедился я, как жаден
     современный человек.
     Там с пучками ассигнации
     муж, подросток и жена
     с гнусным шулером толпятся
     у зеленого сукна,
     там иной наследник пылкий,
     проигравшись в прах и пух,
     смотрит с завистью в затылки
     торжествующих старух.
     И выигрывает шарик
     миллионы в полчаса,
     и Меркурий, как фонарик,
     озаряет небеса.
     Саша! Метод твой искусный
     покорил меня давно,
     почему же с видом грустным
     я покинул казино?

     Нет, к другой меня рулетке
     тянет, тянет без конца!
     Там покинутые детки
     венценосного отца
     без особенной охоты
     покоряются судьбе
     и проигрывают с ходу
     не фортуне, а себе.
     И царит над ними дама,
     седовласа, как зима.
     Кто она, мои друг упрямый?
     Смерть? Гармония сама?
     Улыбаясь, ставит крупно,
     глядя в будущую тьму,
     по системе, недоступной
     просвещенному уму.

     Даже если Баден-Баден
     наградит иной азарт,
     если выиграть у гадин
     вожделенный миллиард,
     не ликуй, профессор Саша,
     не гляди удаче в рот -
     все равно царица наша
     ту наживу отберет.
     Лучше бедно жить и гордо,
     добиваясь до конца
     превращенья грешной морды
     в вид достойного лица.

x x x

     Дорожащий неведомым, длинною, рыжей
     ниткой на рукаве,
     слов не вяжет, не помнит, знай бусинки нижет,
     озираясь на две

     удрученные вечности, горькую с мокрой,
     словно злая слеза.
     И от солнца, летящего в пыльные окна,
     прикрывает глаза.

     Современникам, сцепщикам - быть молодыми,
     видеть Лондон и Рим.
     Незаметно умрешь, не расслышанный ими,
     станешь ветром сырым

     вырывать у растяпы на улице вешней
     драгоценный билет
     в первый ряд поздней осени, жизни кромешной,
     в розовеющий свет.

     Но не будет спектакля. Ни жеста, ни слова.
     Ни меча-кладенца.
     Засвистишь по привычке - смешно, бестолково,
     и уже до конца

     шорох, шелест, обиженный шепот метели
     станут речью твоей,
     мелкий горный ручей в середине апреля -
     пир воды и камней.

ПАМЯТИ АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО

1

     Пощадили камни тебя, пророк,
     в ассирийский век на святой Руси,
     защитили тысячи мертвых строк -
     перевод с кайсацкого на фарси -

     фронтовик, сверчок на своем шестке
     золотом поющий что было сил -
     в невозможной юности, вдалеке,
     если б знал ты, как я тебя любил,

     если б ведал, как я тебя читал -
     и по книжкам тощим, и наизусть,
     по Москве, по гиблым ее местам,
     а теперь молчу, перечесть боюсь.

     Царь хромой в изгнании. Беглый раб,
     утолявший жажду из тайных рек,
     на какой ночевке ты так озяб,
     уязвленный, сумрачный человек?

     Остановлен ветер. Кувшин с водой
     разбивался медленно, в такт стихам.
     И за кадром голос немолодой
     оскорбленным временем полыхал.

2

     Поезда разминутся ночные,
     замычит попрошайка немой -
     пролети по беспутной России -
     за сто лет не вернешься домой.

     От военных, свинцовых гостинцев
     разрыдаешься, зубы сожмешь, -
     знать, Державину из разночинцев
     не напялить казенных галош...

     Что гремит в золотой табакерке?
     Музыкальный поселок, дружок.
     Кто нам жизнь (и за что?) исковеркал,
     неурочную душу поджег?

     Спи без снов, незадачливый гений,
     с опозданием спи, навсегда.
     Над макетом библейских владений
     равнодушная всходит звезда.

     Книги собраны. Пусто в прихожей.
     Только зеркало. Только одна
     участь. Только морозом по коже -
     по любви. И на все времена.

x x x

А. В.

     Век обозленного вздоха,
     провинциальных затей.
     Вот и уходит эпоха
     тайной свободы твоей.
     Вытрем солдатскую плошку,
     в нечет сыграем и чет,
     серую гладя обложку
     книги за собственный счет.

     Помнишь, как в двориках русских
     мальчики, дети химер,
     скверный портвейн без закуски
     пили за музыку сфер?
     Перегорела обида.
     Лопнул натянутый трос.
     Скверик у здания МИДа
     пыльной полынью зарос.

     В полупосмертную славу
     жизнь превращается, как
     едкие слезы Исава
     в соль на отцовских руках.
     И устающее ухо
     слушает ночь напролет
     дрожь уходящего духа,
     цепь музыкальных длиннот...

x x x

     Всадник въезжает в город после захода солнца.
     Весело и тревожно лошадь его несется.
     Всадник звенит булатом, словно кого-то ищет.
     Не надрывайся, милый, не обессудь, дружище.

     Город лежит в руинах, выцветший звездный полог
     молча над ним сдвигает бережный археолог.
     Стены его и рамы - только пустые тени,
     дыры, провалы, ямы в пятнах сухих растений.

     То, что дорогой длинной в сердце не отшумело,
     стало могильной глиной, свалкою онемелой.
     В городе визг шакала, свист неуемной птицы.
     Весть твоя опоздала. Некому ей дивиться.

     Тень переходит в сумрак, перетекает в пламя.
     Всадник, гонец бесшумный, тихо кружит над нами.
     В пыльную даль летящий, сдавшийся, безъязыкий,
     с серой улыбкой, спящей на просветлевшем лике.

x x x

     Хорошо на открытии ВСХВ
     духовое веселье.
     Дирижабли висят в ледяной синеве,
     и кружат карусели.

     Осыпает салютом и ливнем наград
     пастуха и свинарку.
     Голубые глаза государства горят
     беспокойно и ярко.

     Дай-ка водочки выпьем - была не была!
     А потом лимонаду.
     На комбриге нарядная форма бела,
     все готово к параду.

     И какой натюрморт - угловой гастроном,
     в позолоченной раме!
     Замирай, зачарованный крымским вином,
     семгой, сельдью, сырами.

     И божественным запахом пряной травы -
     и топориком в темя -
     чтобы выгрызло мозг из своей головы
     комсомольское племя.

x x x

     Киноархив мой, открывшийся в кои-то
     веки, - трещи, не стихай.
     Я ль не поклонник того целлулоида,
     ломкого, словно сухарь.
     Я ли под утро от Внукова к Соколу
     в бледной, сухой синеве...
     Я ль не любитель кино одинокого,
     как повелось на Москве -
     документального, сладкого, пьяного, -
     но не велит Гераклит
     старую ленту прокручивать заново -
     грустно, и сердце болит.

     Высохла, выцвела пленка горючая,
     как и положено ей.
     Память продрогшая больше не мучает
     блудных своих сыновей.
     Меркнут далекие дворики-скверики,
     давнюю ласку и мат
     глушат огромные реки Америки,
     темной водою шумят.
     И, как считалку, с последним усилием
     бывший отличник твердит:
     этот - в Австралию, эта - в Бразилию,
     эта - и вовсе в Аид.
     Вызубрив с честью азы географии
     в ночь перелетных хлопот,
     чем же наставнику мы не потрафили?
     Или учебник не тот?

x x x

     Любому веку нужен свой язык.
     Здесь Белый бы поставил рифму "зык".
     Старик любил мистические бури,
     таинственное золото в лазури,
     поэт и полубог, не то что мы,
     изгнанник символического рая,
     он различал с веранды, умирая,
     ржавеющие крымские холмы.

     Любому веку нужен свой пиит.
     Гони мерзавца в дверь - вернется через
     окошко. И провидческую ересь
     в неистовой печали забубнит,
     на скрипочке оплачет времена
     античные, чтоб публика не знала
     его в лицо, - и молча рухнет на
     перроне Царскосельского вокзала.

     Еще одна: курила и врала,
     и шапочки вязала на продажу,
     морская дочь, изменница, вдова,
     всю пряжу извела, чернее сажи
     была лицом. Любившая, как сто
     сестер и жен, веревкою бесплатной
     обвязывает горло - и никто
     не гладит ей седеющие патлы.

     Любому веку... Брось, при чем тут век!
     Он не длиннее жизни, а короче.
     Любому дню потребен нежный снег,
     когда январь. Луна в начале ночи,
     когда июнь. Антоновка в руке
     когда сентябрь. И оттепель, и сырость
     в начале марта, чтоб под утро снилась
     строка на неизвестном языке.

x x x

     Каждому веку нужен родной язык,
     каждому сердцу, дереву и ножу
     нужен родной язык чистоты слезы -
     так я скажу и слово свое сдержу.

     Так я скажу и молча, босой, пройду
     неплодородной, облачною страной,
     чтобы вменить в вину своему труду
     ставший громоздким камнем язык родной.

     С улицы инвалид ухом к стеклу приник.
     Всякому горлу больно, всякий слезится глаз,
     если ветшает век, и его родник
     пересыхает, не утешая нас.

     Камни сотрут подошву, молодость отберут,
     чтоб из воды поющий тростник возрос,
     чтобы под старость мог оправдать свой труд
     неутолимым кружевом камнетес.

     Что ж - отдирая корку со сжатых губ,
     превозмогая ложь, и в ушах нарыв,
     каждому небу - если уж век не люб -
     проговорись, забытое повторив

     на языке родном, потому что вновь
     в каждом живом предутренний сон глубок,
     чтобы сливались ненависть и любовь
     в узком твоем зрачке в золотой клубок.

x x x

     Словно тетерев, песней победной
     развлекая друзей на заре,
     ты обучишься, юноша бледный,
     и размерам, и прочей муре,

     за стаканом, в ночных разговорах
     насобачишься, видит Господь,
     наводить иронический шорох -
     что орехи ладонью колоть,

     уяснишь ремесло человечье,
     и еще навостришься, строка,
     обихаживать хитрою речью
     неподкупную твердь языка.

     Но нежданное что-то случится
     за границею той чепухи,
     что на гладкой журнальной странице
     выдавала себя за стихи.

     Что-то страшное грянет за устьем
     той реки, где и смерть нипочем, -
     серафим шестикрылый, допустим,
     с окровавленным, ржавым мечом,

     или голос заоблачный, или...
     сам увидишь. В мои времена
     этой мистике нас не учили -
     дикой кошкой кидалась она

     и корежила, чтобы ни бури,
     ни любви, ни беды не искал,
     испытавший на собственной шкуре
     невозможного счастья оскал.

x x x

     В долинном городе - пять церквей,
     нестроен воскресный звон.
     Вокзал дощатый давно в музей
     истории превращен.
     Здесь нет бездельников, нищих нет,
     и мало кто смотрит вслед
     несущей в гору велосипед
     красавице средних лет.

     За длинным списком былых удач
     и глупостей, за горой
     далек и тих паровозный плач,
     хрипящий, глухой, сырой...
     И только рыбы снуют, легки,
     в потоках прозрачной тьмы,
     и друг за другом бегут холмы
     по кругу, вперегонки.

     Не убивайся - когда оглох
     Бетховен, забыл ли он,
     что после эха следует вдох
     и после молчанья стон?
     Дождись рассвета, проси дождя,
     стальным колесом стучи,
     опровергая и бередя
     усвоенное в ночи.

     Лавируя, выгибая хвост,
     форель говорливых вод
     немой свидетельницей плывет
     среди охлажденных звезд.
     И расстилается низкий вой
     гудка над речной травой,
     и заглушает его раскат
     невидимый водопад...

x x x

     Декабрьское небо взъерошено,
     сомнительный воздух в груди,
     и ты, дорогая, не трожь меня,
     как Тютчев просил - не буди.

     Не он, говоришь? Микеланджело?
     Не ведая вечных забот,
     рассветной дорожкой оранжевой
     минутная стрелка ползет.

     Но мокрой скатеркой полощется
     душа, обвисает без сил,
     влетая в промерзшую рощицу,
     в ряды молчаливых осин,

     корявые дупла, извилины,
     палаты без ручки дверной -
     опора и дятлу, и филину -
     летающей твари земной.

     Прости недотепу, которому
     достался такой пьедестал,
     чтоб зимнему певчему ворону
     завидовать он перестал -

     избавлен от тела тяжелого,
     и час позабыв, и число, -
     пусть дремлет, пернатую голову,
     под черное спрятав крыло.

x x x

     - Эй, каменщик в фартуке! Что ты
     возводишь?
     - Вали-ка, дурак,
     я занят серьезной работой,
     секретною, бесповоротной,
     не для либеральных зевак.

     Но с прежней писательской страстью
     канючит властитель сердец.
     Он ищет вселенского счастья,
     гуманный, взыскательный мастер,
     общественных нравов боец.

     Не лучше ль ему отравиться,
     когда, взбеленившись, плебей
     вонзает вязальную спицу
     в глаза очевидцу, провидцу
     и, если прикажут "убей", -

     убьет. И солжет, не скрывая
     бесстыжего взгляда. Но бард
     настаивает, прозревая,
     что жертвенность есть роковая
     в раскладе божественных карт.

     И вот - замирает у гроба
     российской словесности. Ах,
     ужель эта злая особа -
     былая красотка, зазноба
     в легчайших атласных туфлях?

     А каменщик в кепке неброской,
     творец государственных мест,
     смывает с ладоней известку
     и, выпоров сына-подростка,
     говядину жесткую ест.

x x x

А. Ц.

     Запрокинувший голову раб
     застывает в восторге. Над ним
     виноградные кисти горят
     темно-розовым и золотым.

     Хорошо. И свобода близка.
     Но шестнадцать столетий подряд
     звуков варварского языка
     сторонился имперский закат.

     И куда в эти годы ни кинь
     одинокого взгляда - везде
     обреченная славе латынь
     распростерта в родильном труде.

     Улетел несгораемый дым,
     ослепив византийских детей.
     И всю ночь твои пасынки, Рим,
     голосят на могиле твоей.

x x x

     Не горюй. Горевать не нужно.
     Жили-были, не пропадем.
     Все уладится, потому что
     на рассвете в скрипучий дом,

     осторожничая, без крика,
     веронала и воронья,
     вступит муза моя - музыка
     городского небытия.

     Мы неважно внимали Богу -
     но любому на склоне лет
     открывается понемногу
     стародавний ее секрет.

     Сколько выпало ей, простушке,
     невостребованных наград.
     Мутный чай остывает в кружке
     с синей надписью "Ленинград".

     И покуда зиме в угоду
     за простуженным слоем слой
     голословная непогода
     расстилается над землей,

     город, вытертый серой тряпкой,
     беспокоен и нелюбим -
     покрывай его, ангел зябкий,
     черным цветом ли, голубым, -

     но пройдись штукатурной кистью
     по сырым его небесам,
     прошлогодним истлевшим листьям,
     изменившимся адресам,

     чтобы жизнь началась сначала,
     чтобы утром из рукава
     грузной чайкою вылетала
     незабвенная синева.

x x x

     Ледяной синевой обделенный,
     лепит дерево слепорожденный
     в разумении темном своем.
     Хорошо ему жить, властелину
     влажной, серой, фисташковой глины,
     хорошо ему с Бо