ом
числе мои  земляки и я сам, предводительствуемые  проводником, двинулись  по
так называемым снежным впадинам к Ильзенбургу.
     Мы  неслись   стремглав.   Студенты  маршировали  быстрее  австрийского
ополчения.  Не успел я опомниться, как лысая  часть горы, усеянная каменными
глыбами, оказалась уже позади, и мы вступили  в еловый лес, замеченный  мною
накануне. Солнце уже проливало на землю свои праздничные лучи, озаряя смешно
и  пестро  одетых  буршей, которые  очень бодро  продирались сквозь заросли,
исчезая  и  появляясь  вновь; когда встречалось  болото,  они  перебегали по
стволам поваленных через него  деревьев,  при отвесных спусках, цепляясь  за
корни,  повисали над  бездной,  ликующе горланили,  и  им  так  же  радостно
откликались лесные птицы, шумящие ели, журча-
     шие незримые  ручьи и  звонкое эхо. Когда веселая юность  встречается с
прекрасной природой, они радуются друг другу.
     Чем ниже мы спускались, тем певучее  журчали подземные воды; там и сям,
между камнями и кустарниками, сверкали они,  словно  прислушиваясь, можно ли
им выбежать на свет,  и  наконец маленькая  струйка решительно выбивалась из
земли.  Ведь  это  обычное  явление:  смелый  кладет  почин,   и  вся  толпа
колеблющихся,   к   своему   удивлению,  вдруг  захвачена  его  мужеством  и
стремительно  присоединяется  к  нему.  И  вот  уже множество других  ключей
торопливо  выпрыгивает  из  своих  тайников, они  вскоре  сливаются,  и  уже
довольно широкая речушка шумно сбегает в долину, образуя множество водопадов
и  излучин.   Это  Ильза,  прелестная,  сладостная   Ильза.   Она  течет  по
благословенной Ильзенской долине, а с двух сторон поднимаются все выше горы,
поросшие  сверху  донизу буком, дубом и обыкновенным лиственным кустарником,
но уже не елями и другой хвоей. Ибо в Нижнем Гарце, как называется восточный
склон Брокена, преобладают лиственные породы,  в противоположность западному
склону,  именуемому Верхним  Гарцем,  который  действительно  гораздо выше и
поэтому больше благоприятствует хвойным деревьям.
     Трудно  описать, с  каким весельем,  наивностью  и грацией низвергается
Ильза  с причудливых  скал, которые она встречает на своем пути, как вода ее
-- тут пенится и  бурно  перекипает через край,  там вырывается из трещин  в
камнях,    словно   из   переполненных   до   отказа   кувшинов,   изгибаясь
прозрачно-чистой дугой,  и внизу снова  начинает прыгать по  камешкам, точно
резвая  девушка.  Да, правду  говорит  предание,  Ильза  --  это  принцесса,
которая, улыбаясь  и  расцветая, бежит с  горы.  Как блещет на  ней в  свете
солнца белопенная одежда! Как  развеваются по ветру  серебристые ленты на ее
груди! Как  сверкают  и искрятся ее  алмазы! Высокие  буки стоят и  смотрят,
точно  строгие  отцы, улыбаясь украдкой причудам прелестного  ребенка; белые
березы, как тетушки, тихонько покачиваются, любуясь и вместе с  тем страшась
ее   слишком  смелых   прыжков;   гордый  дуб  посматривает  на   нее,   как
дядюшка-ворчун, которому придется
     расплачиваться за все это; птички в воздухе радостно по-
     ют  ей хвалу, прибрежные цветы нежно  лепечут:  "Возьми и нас  с собой,
возьми и нас с собой, милая сестрица!" Но веселая девушка неудержимо прыгает
дальше и  дальше и  вдруг  захватывает  в плен мечтающего  поэта, и  на меня
льется цветочный дождь звенящих лучей и лучистых звуков, и я теряю голову от
этого великолепия и слышу только сладостный, как флейта, голос:
     Зовусь я принцессой Ильзой.
     Здесь, в Ильзенштейне, мой дом.
     Приди ко мне, и блаженство
     С тобою мы обретем.
     Чело твое окроплю я
     Прозрачной моей волной.
     Все муки разом забудешь
     Ты, страждущий и больной.
     Меж рук моих пенно-белых,
     На белой груди моей
     Ты будешь лежать и грезить
     О сказках прошлых дней.
     Тебя заласкать мне, путник,
     Занежить тебя позволь,
     Как был мной занежен
     Генрих, Покойный, увы! король.
     Но мертвый пребудет мертвым,
     И только живой живет.
     А я молода и прекрасна,
     И радость в сердце поет.
     Звенящему сердцу вторит
     Мой замок из хрусталя.
     Танцуют в нем рыцари, дамы,
     Танцует свита моя.
     Шелками плещутся шлейфы,
     И шпоры бряцают в лад,
     Играют гномы на скрипках,
     В рога и трубы трубят.
     В объятьях нежных затихни,
     Как Генрих-король затих.
     Ему я зажала уши,
     Чтоб труб не слышал моих1.

     Безмерно   охватывающее  нас   блаженное  чувство,  когда  мир  явлений
сливается  с  миром  души  и  зелень  деревьев,  мысли, пенье  птиц, грусть,
небесная лазурь, воспоминания и запах  трав сплетаются в чудесных арабесках.
Женщинам  особенно знакомо это чувство, и, может  быть, поэтому на  их устах
блуждает такая недоверчивая и милая усмешка, когда мы с гордостью школьников
прославляем свои логические подвиги, и то, как мы аккуратно все поделили  на
объективное и субъективное,  и как мы снабдили наши головы, точно в  аптеке,
тысячью  ящичков:  в  одном  --  разум, в другом --  рассудок,  в третьем --
остроумие, в четвертом -- тупоумие, в пятом -- ничто, а это и есть идея.
     Я  продолжал  идти, словно  во  сне,  и почти  не  заметил, что мы  уже
покинули долину Ильзы и  опять  поднимаемся в гору. Подъем был очень крут  и
труден, и многие  из  нас почти задыхались.  Но, как наш покойный родич, чья
могила в Мельне,  так и мы заранее предвкушали спуск  и  были  тем  веселей.
Наконец добрались мы до Ильзенштейна.
     Это гигантская гранитная скала, круто и задорно вздымающаяся из бездны.
С трех сторон  обступают ее высокие лесистые горы, но с четвертой, с севера,
она открыта, и отсюда видны  далеко внизу  лежащий  Ильзенбург  и  Ильза. На
вершине скалы, имеющей форму башни, стоит большой железный крест, и там есть
еще место :для двух пар человеческих ног.
     Подобно тому как природа,  с помощью особой формы и особого  положенья,
придала  Ильзенштейну  фантастическую  прелесть, так  и  легенда окутала его
розовым сиянием. Готтшальк сообщает: "Говорят, что здесь стоял заколдованный
замок, в котором жила  богатая и прекрасная принцесса  Ильза, она  и до  сей
поры купается  каждое утро  в Ильзе; и кому посчастливится увидеть ее в этот
миг, того она уведет в скалу, где
     __________________
     1 Перевод Л. Руст.
     находится  ее замок,  и наградит по-королевски". Другие  рассказывают о
любви фрейлейн Ильзы и рыцаря фон Вестенберга занимательную историю, -- один
из  наших  известнейших  поэтов  ее даже  романтически  воспел  в  "Вечерней
газете".  Третьи передают  еще  вариант: будто бы древнесаксонский император
Генрих проводил с Ильзой, прекрасной феей вод, в ее заколдованном замке свои
подлинно  королевские  часы. Современный писатель,  его высокородие господин
Ниман,  составивший путеводитель по  Гарцу,  где он с  похвальным усердием и
точными  цифровыми  данными сообщает  о  высоте  гор, отклонениях  магнитной
стрелки, задолженности городов и т. п., утверждает: "Все, что рассказывают о
прекрасной принцессе Ильзе,  относится к  области вымысла". Так говорят  все
эти  люди,  которым  никогда  не  являлись такие принцессы;  мы же,  к  кому
прекрасные дамы особенно  благосклонны,  лучше  знаем. Знал  это и император
Генрих.  Недаром  древнесаксонские  императоры были так  привержены к своему
родному Гарцу. Достаточно перелистать прелестную "Люнебургскую хронику", где
на  странных,   наивных  гравюрах  изображены   боевые  кони  в   попонах  с
геральдическими знаками и восседающие на них старые добрые государи в полном
боевом снаряжении, с императорской священной  короной на бесценном челе,  со
скипетром  и  мечом  в крепкой руке;  по их усатым честным лицам  видно, как
часто они тосковали о  сладостных для их сердец принцессах Гарца  и о родном
шуме  гарцских лесов,  когда  бывали  на чужбине, быть может, даже  в  столь
богатой лимонами и  ядами Италии,  куда их  и  их преемников  не  раз влекло
соблазнительное желание назваться римскими  императорами,-- истинно немецкая
страсть к титулам, погубившая и императоров, и империю.
     Я же советую каждому, кто стоит на  вершине  Ильзенштейна, думать не об
императорах и империях, не о прекрасной Ильзе,  а только о своих ногах. Ибо,
когда  я стоял там, погруженный  в  свои мысли,  я  вдруг  услышал подземную
музыку заколдованного  замка и  увидел,  как горы кругом меня опрокинулись и
встали на  голову,; красные  крыши Ильзенбурга  завертелись, зеленые деревья
понеслись  в  голубом  воздухе,  перед  глазами  у  меня  все  поголубело  и
позеленело, а голова моя закружилась, и я неизбежно сорвался  бы в пропасть,
если бы,
     ища спасения, не ухватился за железный крест. В том, "что я, находясь в
столь бедственном положении, сделал это, меня, конечно, никто не упрекнет.
     "Путешествие  по  Гарцу" -- фрагмент и  останется фрагментом, и пестрые
нити,  которые так  красиво в  него вотканы,  чтобы  сплестись затем в  одно
гармоническое  целое,  вдруг   обрываются,   словно  их  перерезали  ножницы
неумолимой  Парки. Может  быть, я в  моих будущих песнях  стану их  и дальше
сплетать и то, о чем  здесь скупо умолчал, выскажу во всей  полноте. В конце
концов ведь все равно, когда и где  ты что-то высказал, если вообще смог это
высказать. Пусть отдельные произведения так и остаются фрагментами,  лишь бы
они  в  своем  сочетании  составляли одно целое. Благодаря такому  сочетанию
могут  быть  восполнены  те  или иные  недочеты,  сглажены  шероховатости  и
смягчена излишняя резкость.  Это коснулось бы, вероятно,  первых же  страниц
"Путешествия по  Гарцу"  и  они  произвели бы,  может быть,  не столь кислое
впечатление,  когда бы читатель узнал,  что та  неприязнь, которую я  вообще
питаю к Геттингену, -- хотя она на самом деле даже  глубже, чем я  изобразил
ее,-- все же далеко не  так глубока,  как  то уважение, с каким я отношусь к
некоторым из живущих  там лиц. Да и зачем мне  об этом  умалчивать? Я прежде
всего  имею  в  виду особенно  дорогого мне  человека, который  еще в  былые
времена принял во мне столь дружеское участие, привил мне подлинную любовь к
изучению истории, впоследствии укрепил меня в этой склонности, успокоил  мой
дух, направил  по верному пути мое  мужество и научил меня  находить  в моих
исканиях  то утешение,  без которого я бы никогда не мог свыкнуться с  нашей
действительностью.  Я  говорю  о  Георге  Сарториусе,  великом   историке  и
человеке,  чей  взор  -- светлая  звезда в наше темное время и чье  радушное
сердце всегда открыто для  всех страданий и радостей других людей, для забот
короля и нищего и для последних вздохов гибнущих народов и их богов.
     Я не могу также не отметить следующее: Верхний  Гарц, та часть Гарца  в
начале долины  Ильзы, которую я  описал, отнюдь не  представляет собой столь
радостного зрелища, как романтический и живописный Нижний
     Гарц, и  своей дикой сумрачно-хвойной красотой служит резким контрастом
к нему;  также  пленительно различий  и три долины Нижнего Гарца, образуемые
Ильзой, Бодой и Зелькой, олицетворяющими характер каждой долины.  Это как бы
три женских образа, и не так легко решить, который из них прекраснее.
     О милой, пленительной Ильзе и  о том,  как пленительно и мило она  меня
приняла, я уже  говорил и пел. Сумрачная  красавица Бода встретила  меня  не
столь  милостиво, и  когда  я  сначала  увидел  ее  в темном,  как  кузница,
Рюбеланде,  она,  видимо, была  не  в духе  и  куталась  в  серебристо-серое
покрывало  дождя. Но в порыве  быстро  вспыхнувшей любви она сбросила его, и
когда  я  добрался  до  вершины  Ростраппы, лицо  ее  засияло  мне навстречу
ярчайшим солнечным  блеском, все черты ее излучали величайшую нежность, а из
скованной  скалистой груди как  будто вырывались вздохи  страстной  тоски  и
томные стоны мечтательной печали.  Менее нежной,  но более веселой предстала
предо  мной  прекрасная  Зелька, красивая и  любезная дама,  чья благородная
простота   и    веселое   спокойствие   исключали   всякую   сентиментальную
фамильярность, однако чья затаенная  улыбка выдавала шаловливый нрав; этим я
объясняю то  обстоятельство, что в  долине Зельки я испытал целый ряд мелких
неудач, например: желая перепрыгнуть  через ручей, я прямо плюхнулся в воду,
в  самую  середину его,  а когда я сменил промокшие башмаки на  туфли и одну
упустил из рук, вернее -- с ног, порыв ветра сорвал  с  меня  еще  и  шапку,
лесные колючки исцарапали мне ноги, и --  увы! -- так  далее. Однако все эти
неприятности я  охотно  прощаю прекрасной  даме, ибо  она  прекрасна.  Она и
сейчас стоит в моем воображении во всей своей тихой прелести и точно просит:
"Если  я  и  смеюсь, то все же  не со  зла,  и,  прошу  вас, воспойте меня".
Великолепная Бода также выступает в моих воспоминаниях, и ее темный взор как
бы говорит: "Ты подобен  мне в гордости и в боли, и я хочу, чтобы  ты  любил
меня".  И прекрасная Ильза прибегает вприпрыжку,  изящная  и обворожительная
лицом,  движеньями и  станом; она  во  всем  подобна  прелестному  созданью,
вдохновительнице  моих грез, как  и  ты -- она смотрит на меня с  неодолимым
равнодушием, но вместе с тем  так искренне,  так вечно,  с  такой прозрачной
правдивостью...-- словом, я -- Парис, предо
     мною три богини, и яблоко я отдаю прекрасной Ильзе.
     Сегодня первое мая; точно море  жизни, изливается на землю весна, белая
пена  остается  висеть на  ветках деревьев, и широкая, теплая, сияющая дымка
лежит на всем;  в  окнах  городских  домов  весело поблескивают стекла,  под
крышами воробьи снова вьют свои гнездышки, а по улицам Гамбурга ходят люди и
дивятся,  что  воздух  такой  волнующий,  что  у  них на  душе так  чудесно;
крестьянки  из  пригородов в  своих пестрых  одеждах продают букеты  фиалок,
сиротки  в голубых кофточках, со  своими хорошенькими  внебрачными личиками,
проходят по Юнгфернштигу  и радуются так, будто  сегодня  им предстоит найти
отца;  у  нищего  на  мосту  такой  довольный вид,  точно ему  выпал главный
выигрыш; даже чернявого маклера с лицом  жулика-мануфактурщика,  по которому
плачет  виселица,  и  того  озаряет  солнце  своими  беспредельно  терпимыми
лучами,-- я же пойду за городские ворота.
     Сегодня первое мая, и я думаю  о тебе,  прекрасная Ильза,  --  или  мне
называть тебя Агнесса, оттого  что  это  имя больше всех  тебе  нравится?  Я
вспоминаю  о  тебе, и мне хотелось  бы вновь  посмотреть, как  ты,  сверкая,
сбегаешь с  горы.  Больше всего мне  хотелось бы стоять внизу,  в долине,  и
принять  тебя в  свои  объятия.  Какой прекрасный день! Всюду вижу я зеленый
цвет, цвет надежды. Всюду, как светлые  дива, расцветают цветы, и мое сердце
тоже хочет  опять  зацвести.  Это  сердце  ведь  тоже  цветок,  и к  тому же
преудивительный. Оно -- не робкая фиалка, не смеющаяся роза, не чистая лилия
или  другой подобный  им  цветочек, который радует своей  скромной прелестью
душу  девушки,  так  красив  он  на  красивой груди и  нынче  вянет,  завтра
расцветает вновь.  Это  сердце больше  походит  на  тот  тяжелый причудливый
цветок бразильских лесов, который, по преданию,  цветет лишь раз в столетье.
Помню, мальчиком я видел такой цветок.  Мы услышали ночью выстрел, словно из
пистолета,  а  наутро  соседские  дети  рассказали  мне,  что  это  их  алоэ
распустилось  вдруг с таким треском.  Они повели меня в  свой сад,  и  там я
увидел, к своему изумлению, что низкое, жесткое растение с нелепыми широкими
зубчатыми листьями, о которые легко было уколоться, теперь высоко поднялось,
и наверху, подобный золотому
     венцу,  распустился великолепный цветок. Мы, дети, не могли  дотянуться
до него;  и ухмыляющийся старый Христиан, который любил нас, построил вокруг
цветка  деревянные мостки;  мы влезли на них, как  кошки,  и с  любопытством
заглядывали в открытую чашечку цветка,  из которой поднимались лучами жадные
нити тычинок и странно дикий, неслыханно роскошный аромат.
     Да, Агнесса, не часто и не  легко расцветает это  сердце;  насколько  я
помню,  оно  цвело  лишь  один-единственный раз,  вероятно,  очень давно, не
меньше  ста лет назад. Мне  кажется,  как ни  великолепно распустился  тогда
цветок,  он все  же  должен  был  захиреть от недостатка солнечного  света и
тепла,  если даже и  не был уничтожен суровой зимней бурей. Но теперь что-то
зреет и теснится в моей груди, и если ты вдруг услышишь выстрел, -- девушка,
не пугайся!  Я  не  застрелился,  это  раскрылся  бутон  моей  любви, и  она
рванулась  ввысь   сияющими  песнями,  вечными  дифирамбами  и  радостнейшей
полнотой созвучий.
     Если, однако, эта высокая любовь слишком высока, девушка, не стесняйся,
поднимись по деревянной лесенке и загляни в мое цветущее сердце.
     Еще только начало дня, солнце  едва прошло половину  своего пути, а мое
сердце уже благоухает так сильно, что у меня голова  начинает кружиться и  я
уже не различаю,  где кончается ирония и начинается небо, и я населяю воздух
своими  вздохами  и хотел  бы  опять растечься  потоком сладостных атомов  в
предвечной  божественности;  что  же  будет, когда  наступит ночь  и в  небе
выступят звезды, "те несчастные звезды, что скажут тебе"...
     Сегодня  первое  мая,  и последний ничтожный  лавочник имеет  право  на
сентиментальность, так неужели ты запретишь ее поэту?

        "КОММЕНТАРИИ"
        "ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ГАРЦУ"

     Первая часть "Путевых картин" в журнальном варианте была опубликована в
1826  году  (журнал  "Gesellschafter"   --  "Собеседник")  со  значительными
сокращениями и  искажениями. В том же году под  названием "Путевые  картины"
вышла  книга  Гейне,  куда,  кроме  "Путешествия  по  Гарцу", включены  были
стихотворения цикла  "Возвращение  на родину" и вольные стихи  первого цикла
"Северное море".
     В "Путешествии по Гарцу" еще хорошо прослеживаются  связи с современной
и  предшествующей  романтической  прозой,  они  видны  в  самом   построении
повествования, основанного на фабуле странствия, вольно перемежающего  стихи
и  прозу,  красочные описания  природы и вставные  новеллы-миниатюры. Внешне
Гейне  сохраняет  все  (или  почти все)  приметы  романтического  романа как
"универсального  жанра",  разработанного   в   теории   братьями  Шлегель  и
реализованного  на практике  Людвигом Тиком, Новалисом, Брентано  и другими,
менее  именитыми,  авторами.  Тем  острее  обозначились  глубокие изменения,
внесенные Гейне в этот жанр. Достаточно сравнить  "Путешествие  по Гарцу"  с
известнейшей повестью  Эйхендорфа  "Из  жизни  одного бездельника", вышедшей
двумя  годами раньше: и у  Эйхендорфа речь идет о странствующем школяре, его
герой тоже путешествует по немецким городкам  и деревушкам, встречая на пути
всевозможные  приключения.  Однако  повествование  Эйхендорфа  растворено  в
условности,   все  его  движение  подчинено  реализации  романтической  темы
торжества  любви  и  искусства  над  косными обстоятельствами,  практический
маршрут  странствия перестает  быть важным,  Германия  мало отличается в его
изображении  от Италии. Иначе  у Гейне: здесь показана  современная немецкая
жизнь, названы  конкретные  города,  деревушки  и  даже  люди,  безбоязненно
приведены  цитаты  из путеводителей  и исторических  справочников,  то  есть
описано  вполне  реальное путешествие (Гейне совершил его  осенью  1824 г.),
тогда   как   элементы   романтической   поэтики  использованы   скорее  как
вспомогательное  средство  украшения  повествования   и   отчасти  как  дань
традиции.
     Насколько  Гейне уже  в  "Путешествии  по Гарцу"  ушел  от традиционной
трактовки   романтической  прозы,  можно  судить  на  еще  одном  сравнении,
сопоставив описание рудников и горного дела у Новалиса (пятая глава "Генриха
фон Офтердингена") и  у  Гейне. Для  Новалиса погружение в глубь земных недр
скорее метафора постижения таинств природы (при том, что сам он по профессии
был горным инженером), для Гейне -- вполне реальный процесс, и описывает он