жу, что
мои  суждения, основанные на  предчувствии, вполне  подтверждаются. В  книге
этой мы повсюду видим реальное понимание вещей  и спокойствие самой природы.
Гете держит перед  нею зеркало,  или  -- лучше  сказать  -- он  сам  зеркало
природы. Природа пожелала узнать, как она выглядит, и создала Гете. Он умеет
отражать даже мысли  ее, ее намерения, и пылкому гетеанцу нельзя поставить в
упрек -- особенно в жаркие летние дни  -- то обстоятельство, что он, изумясь
тождеству  отражений и  оригиналов,  приписывает  зеркалу  творческую  силу,
способность  создавать такие же  оригиналы.  Некий господин Эккерман написал
как-то  книгу о Гете, где совершенно серьезно уверяет, что,  если бы господь
бог при сотворении мира  сказал Гете: "Дорогой Гете, я, слава богу, покончил
теперь со всем, кроме птиц и деревьев, и ты сделал бы мне большое одолжение,
если  бы согласился создать за меня эту мелочь", -- то Гете,  не хуже самого
господа  бога,  сотворил  бы  этих  птиц  и  эти  деревья,  в  духе  полного
соответствия со всем мирозданием,  а  именно -- птиц создал бы пернатыми,  а
деревья зелеными.
     212
     В словах этих есть  правда, и я  даже  держусь того  мнения, что Гете в
некоторых случаях лучше бы справился с  делом,  чем сам господь  бог, и что,
например,  он более правильно создал бы господина Эккермана -- сделал бы его
пернатым  и зеленым.  Право, природа  совершила  ошибку, не  украсив  голову
господина  Эккермана  зелеными  перьями,   и  Гете  пытался  исправить  этот
недостаток, выписав  ему  из Иены докторскую  шляпу, которую собственноручно
надел ему на голову.
     После  "Итальянского  путешествия"  можно рекомендовать  "Италию"  г-жи
Морган и  "Коринну" г-жи Сталь. Недостаток в таланте, который мог бы сделать
этих  дам  совсем  незаметными  рядом  с  Гете,  они  возмещают мужественным
настроением,  которого  Гете  недостает. Ведь г-жа  Морган  говорила  совсем
по-мужски, своими речами она вселяла скорпионов в сердца наглых наемников, и
смелы и сладостны  были трели этого порхающего соловья свободы. Точно так же
г-жа Сталь -- и это известно всякому -- была любезной  маркитанткой  в стане
либералов  и  смело  обходила ряды  борцов  со  своим  бочонком  энтузиазма,
подкрепляя усталых, и сражалась вместе с ними лучше, чем лучшие из них.
     Что касается вообще описаний итальянских  путешествий, то В. Мюллер уже
довольно давно дал в "Гермесе" их обозрение. Число им -- легион. Среди более
ранних  немецких писателей  выделяются в этой области по уму  и своеобразию:
Мориц,  Архенгольц,  Бартельс,  славный  Зойме, Арндт,  Мейер,  Бенковитц  и
Рефуэс.  Новейшие мне менее известны, и  лишь  немногие из них доставили мне
удовольствие и  принесли  пользу. В числе  таких  сочинений  я  назову "Рим,
римляне  и  римлянки" безвременно  скончавшегося  В.  Мюллера,-- ах!  он был
немецким поэтом! --затем "Путешествие"  Кефалидеса,  несколько  сухое; далее
"Цизальпинские  страницы"   Лесмана,   несколько  водянистые,   и,  наконец,
"Путешествие по Италии, начиная  с 1822  года, Фридриха Тирша, Людв.  Шорна,
Эдуарда Гергардта и  Лео  фон Кленце". Пока вышла в свет только первая часть
этой книги, содержащая  преимущественно  записи моего  благородного дорогого
Тирша, гуманный дух которого сквозит в каждой строке.
     213
        "ГЛАВА XXVII"
     Ты знаешь край? Цветут лимоны в нем
     И апельсин в листве горит огнем.
     Там с неба веет кроткий ветерок,
     Тих скорбный мирт и гордый лавр высок.
     Ты знаешь край?
     Туда с тобой Хотела б я теперь, любимый мой!
     Но не  езди туда в начале  августа, когда днем тебя жарит солнце, ночью
поедают блохи.  Также не  советую  тебе, любезный  читатель, отправляться из
Вероны в Милан в почтовой карете.
     Я ехал в обществе шести бандитов в тяжеловесной "кароцце", которая была
так заботливо прикрыта со всех сторон от слишком густой пыли, что я почти не
заметил  красот местности.  Только два  раза  по пути  до Брешии  мой  сосед
приподнял кожаную  занавеску,  чтобы  сплюнуть.  В первый  раз  я не  увидел
ничего, кроме нескольких вспотевших елок, которые, казалось, сильно страдали
в своих зеленых зимних  одеяниях от  томящей солнечной жары; в другой раз  я
увидел кусочек дивно прозрачного голубого озера, в котором отражались солнце
и тощий  гренадер. Этот последний,  австрийский  Нарцисс, с детской радостью
дивился тому, как отражение в точности повторяло его движения, когда он брал
ружье на караул, на плечо или на прицел.
     О  самой  Брешии  я  мало могу  сказать,  так как  воспользовался своим
пребыванием  в этом городе  лишь  для хорошего "пранцо".  Нельзя поставить в
упрек  бедному путешественнику, что он  стремится утолить  голод  физический
раньше духовного. Но все  же  у меня хватило добросовестности --  прежде чем
снова сесть в карету,  порасспросить  о  Брешии у "камерьере"1  я
узнал, между прочим, что в городе сорок тысяч жителей, одна ратуша, двадцать
одна кофейня,  двадцать  католических  церквей, один сумасшедший  дом,  одна
синагога, один зверинец, одна тюрьма, одна  больница, один столь же  хороший
театр и одна виселица для воров, крадущих на сумму меньше ста тысяч талеров.
     Около  полуночи я прибыл в  Милан и остановился  у  господина Рейхмана,
немца, устроившего свою гости-
     _________________
     1 Лакея (ит.).
     214


     ницу на чисто  немецкий лад. Это лучшая гостиница в Италии, заявили мне
знакомые,  которых  я  там  встретил  и которые весьма  дурно отзывались  об
итальянских содержателях гостиниц  и о блохах. Я только и  слышал от них что
возмутительные  истории об  итальянских мошенничествах; особенно же расточал
проклятия сэр Вильям,  уверяя, что, если Европа  -- мозг мира,  то Италия --
воровской орган этого мозга. Бедному баронету пришлось заплатить за  скудный
завтрак в "Локанда Кроче Бианка" в Падуе не  более  не менее  как двенадцать
франков, а в Виченце с него потребовал на водку человек, поднявший перчатку,
которую  он обронил,  садясь в карету.  Кузен его  Том  утверждал,  что  все
итальянцы мошенники, с  тою лишь разницею, что они не воруют. Если бы он был
привлекательнее  на вид,  то мог бы  также  заметить,  что все итальянки  --
мошенницы. Третьим  в  этом  союзе  оказался некий мистер Лайвер, которого я
покинул в Брайтоне молодым теленком и нашел теперь в Милане сущим boeuf a la
mode1.  Он  был  одет  как  истый денди,  и  я  никогда  не видел
человека,  который превзошел бы  его  способностью изображать  своею фигурой
одни лишь острые углы. Когда он засовывал большие пальцы в проймы жилета, то
кисти и  остальные пальцы образовывали углы; даже пасть его разинута была  в
виде четырехугольника. К этому надо прибавить угловатую голову, узкую сзади,
заостренную  кверху,  с  низким  лбом  и  очень длинным  подбородком.  Среди
английских знакомых, которых я опять увидел в  Милане, была и толстая  тетка
мистера  Лайвера; подобно  жировой  лавине  спустилась она  с  высот Альп  в
обществе двух  белых  как  снег, холодных как  снег снежных  гусенят -- мисс
Полли и мисс Молли.
     Не обвиняй меня в  англомании, любезный читатель, если  я  в этой книге
часто говорю об англичанах; они слишком многочисленны сейчас в Италии, чтобы
можно  было  не замечать  их; они  целыми полчищами кочуют  по этой  стране,
располагаются  во всех гостиницах, бегают повсюду, осматривая  все, и трудно
представить себе  в  Италии лимонное дерево  без обнюхивающей его англичанки
или же картинную галерею без толпы англичан,
     ____________________________
     1 Мясное блюдо -- рагу из говядины со шпиком и морковью; буквально: бык
по моде (фр.).
     215


     которые с путеводителями в  руках носятся поверяя,  все ли  указанные в
книге достопримечательности  налицо. Когда видишь, как этот  светловолосый и
краснощекий  народ, расфранченный и преисполненный любопытства, перебирается
через  Альпы  и  тянется  по всей  Италии  в  блестящих каретах,  с пестрыми
лакеями, ржущими  скаковыми  лошадьми, камеристками,  закутанными в  зеленые
вуали, и прочими дорогими принадлежностями, кажется, будто присутствуешь при
некоем элегантном переселении народов. Да и в самом деле, сын Альбиона, хоть
он  и носит  чистое белье и платит  за  все наличными, все же представляется
цивилизованным варваром  в  сравнении с  итальянцем, который  являет  скорее
переходящую  в  варварство  цивилизацию.  Первый  обнаруживает  в  характере
сдержанность  грубости,  второй  --  распущенную  утонченность.  А   бледные
итальянские лица, с этими страдальческими белками глаз, с болезненно нежными
губами  --  как  они  глубоко  аристократичны  по  сравнению  с  деревянными
британскими физиономиями и  их плебейски румяным здоровьем! Ведь итальянский
народ  внутренне  болен, а больные,  право, аристократичнее  здоровых;  ведь
только  больной  человек  становится  человеком,  у  его тела  есть  история
страданий,  оно  одухотворено.  Мне  думается  даже,  что путем страдания  и
животные  могли бы  стать  людьми;  я  видел однажды умирающую собаку: она в
своих предсмертных муках смотрела на меня почти как человек.
     Выражение страдания заметнее  всего на лицах итальянцев, когда говоришь
с  ними о  несчастии  их  родины, а к  этому  в  Милане представляется много
поводов.  В  груди  итальянцев  --  это  самая   болезненная  рана,   и  они
вздрагивают,  если даже осторожно прикоснуться к  ней. В  таких случаях  они
как-то по  особенному  поводят плечом --  движение, наполняющее нас чувством
необычайного  сострадания.   Один  из  моих   англичан   считал   итальянцев
равнодушными к политике на  том основании,  что  они, казалось,  безразлично
слушали, как мы, иностранцы, толкуем о католической эмансипации и о турецкой
войне;  он  был  настолько  несправедлив,  что  насмешливо  высказал  это  в
разговоре  с  одним  бледным  итальянцем, у которого была черная  как  смоль
борода.  Накануне  вечером мы присутствовали на  представлении новой оперы в
"La Scala" и наблюдали картину неистовства,
     216
     обычную  в  этих  случаях. "Вы,  итальянцы,  --  обратился  британец  к
бледному человеку, -- умерли, кажется, для всего, кроме музыки, и только она
еще может воодушевлять вас".--"Вы несправедливы, -- ответил  бледный человек
и  повел плечом.  --  Ах! -- прибавил он со вздохом,  --  Италия  элегически
грезит среди своих развалин; если время  от  времени она  вдруг пробуждается
при звуках какой-нибудь песни и бурно  срывается  с места, то  воодушевление
это  вызвано  не   самою  песней,  а  скорее   воспоминаниями  и  чувствами,
разбуженными песней.  Италия всегда  хранит их в сердце,  а тут они с  силою
вырываются наружу, -- и в  этом-то смысл  дикого шума, который  вы слышали в
"La Scala".
     Быть  может,  признание  это  дает  некоторый  ключ  к  разгадке   того
энтузиазма,  который вызывают по ту  сторону Альп оперы Россини и Мейербера.
Если мне  когда-либо приходилось созерцать неистовство человеческое, так это
на  представлении  "Crociato in Egitto"1, где  музыка  переходила
внезапно от  мягких тонов грусти  к скорбному  ликованию.  Такое неистовство
именуется в Италии furore.
        "ГЛАВА XXVIII"
     Хотя мне и представляется теперь  случай, любезный читатель,  коснуться
Бреры и Амброзианы и преподнести тебе мои суждения об искусстве, я,  однако,
пронесу мимо тебя чашу сию и удовольствуюсь замечанием, что тот самый  узкий
подбородок, который придает  оттенок  сентиментальности картинам ломбардской
школы, я наблюдал у многих ломбардских красавиц на улицах Милана. Мне всегда
в  высшей  степени   поучительной   казалась  возможность   сопоставлять   с
произведениями какой-нибудь школы те  оригиналы,  которые  служили  для  нее
моделями;  характер школы выяснялся  при  этом нагляднее.  Так, на ярмарке в
Роттердаме мне стал понятен Ян Стен в божественной своей веселости;  позднее
таким же  путем  постиг  я  на Лунгарно  правдивость  форм  и  энергию  духа
флорентийцев,  а на  площади Св. Марка -- чуткость  к краскам и мечтательную
поверхностность венецианцев.
     _________________________
     1 "Распятого в Египте" (ит.).
     217
     Устремись  же  к Риму,  душа  моя,  может  быть  там ты возвысишься  до
созерцания идеального и до постижения Рафаэля!
     Все же я не могу оставить  без  упоминания  величайшую  во всех смыслах
достопримечательность Милана -- его собор.
     Издали кажется, что  он  вырезан из белой  почтовой бумаги,  а вблизи с
испугом замечаешь, что эта резьба создана из самого неопровержимого мрамора.
Бесчисленные статуи святых, покрывающие все здание, выглядывают всюду из-под
готических  кровелек и усеивают все шпили;  все это  каменное  сборище может
повергнуть вас  в полное  смятение. Если рассматривать  здание  в  его целом
несколько  дольше,  то  находишь  его  все  же  очень  красивым,  исполински
прелестным, вроде игрушки для детей великанов. В полунощном сиянии месяца он
представляет зрелище еще более красивое; все эти бесчисленные белые каменные
люди  сходят со своей высоты, где  им так тесно, провожают  вас по площади и
нашептывают  на ухо старые истории, забавные и святые таинственные истории о
Галеаццо  Висконти, начавшем  постройку  собора,  и  о  Наполеоне Бонапарте,
продолжившем ее.
     "Видишь  ли, -- сказал мне один  странный святой, изваянный  в новейшее
время из новейшего мрамора, --  видишь  ли,  мои старшие  товарищи не  могут
понять, почему император Наполеон взялся так усердно за достройку собора. Но
я-то хорошо  понимаю:  он  сообразил,  что это большое каменное  здание,  во
всяком  случае, окажется полезным  сооружением  и  пригодится даже  и тогда,
когда христианства больше не будет".
     Когда христианства больше не  будет... Я прямо  испугался, когда узнал,
что в Италии  есть святые, говорящие таким языком, да притом на площади, где
разгуливают  взад  и вперед  австрийские  часовые  в  медвежьих  шапках  и с
навьюченными  на спину  ранцами. Как бы то  ни  было, этот каменный чудак до
некоторой степени  прав: внутри  собора летом веет  приятной прохладой,  там
весело и мило, и своей ценности он не утратил бы и при ином назначении.
     Достроить  собор -- было одним из любимых замыслов Наполеона, и он  был
близок  к цели, когда его могущество оказалось  сломленным. Теперь австрийцы
завер-
     218
     шают   это   сооружение.   Продолжается   также  постройка   знаменитой
Триумфальной арки, которая должна была замыкать Симплонскую  дорогу. Правда,
статуя  Наполеона не  будет  увенчивать  арку,  как  это предполагалось.  Но
все-таки великий император  оставил по  себе памятник много  лучше и прочнее
мраморного,  и  ни один австриец  не скроет его  от нашего  взора. Когда мы,
прочие,  давно  уже  будем  срезаны косою времени  и  развеяны  ветром,  как
какие-нибудь  былинки, памятник этот все еще  будет стоять невредимо;  новые
поколения возникнут из земли, будут с головокружением взирать снизу вверх на
этот  памятник  и  снова  лягут  в  землю;  и время,  не  имея сил разрушить
памятник, попытается закутать его  в  легендарные туманы, и его  исполинская
история станет, наконец, мифом.
     Быть может, через  тысячи лет какой-нибудь хитроумный учитель юношества
в своей преученой диссертации неопровержимо докажет,  что Наполеон Бонапарте
совершенно  тождественен  с  другим  титаном,  похитившим  огонь  у   богов,
прикованным  за  это  преступление к одинокой скале среди моря и  отданным в
добычу коршуну, который ежедневно клевал его сердце.
        "ГЛАВА XXIX"
     Прошу   тебя,   любезный  читатель,  не  прими  меня   за  безусловного
бонапартиста; я поклоняюсь не делам, а гению этого человека. Я,  безусловно,
люблю  его только до восемнадцатого брюмера -- в тот день он предал свободу.
И сделал он это не по необходимости, а из тайного влечения к аристократизму.
Наполеон  Бонапарте  был  аристократ,  аристократический  враг  гражданского
равенства,  и  страшным   недоразумением   оказалась  война,  в  смертельной
ненависти  навязанная ему европейской аристократией во главе с Англией; дело
в том, что  если  он и намеревался  произвести некоторые перемены  в  личном
составе  этой аристократии, он сохранил  бы  все  же большую  ее часть и  ее
основные принципы; он возродил бы эту аристократию, которая теперь повержена
в  прах, чему виною ее  собственная  дряхлость, потеря крови и усталость  от
последней, несомненно, самой последней ее победы.
     219
     Любезный читатель! Условимся  здесь раз навсегда. Я прославляю не дела,
а только  дух человеческий; дела -- только одежды  его,  и вся история -- не
что  иное, как старый гардероб человеческого духа. Но любви дороги иногда  и
старые одежды, и я именно так люблю плащ Маренго.
     "Мы на поле битвы при Маренго". Как возликовало мое сердце, когда кучер
произнес эти  слова! Из Милана  я выехал вечером в обществе весьма  учтивого
лифляндца, изображавшего из себя русского, и на следующее утро увидел восход
солнца над знаменитым полем битвы.
     Здесь  генерал Бонапарте  глотнул так сильно  из  кубка  славы,  что  в
опьянении  сделался  консулом,  императором  и  завоевателем  мира,  пока не
протрезвился, наконец, на острове Св. Елены. Немного лучше пришлось и нам: и
мы опьянели вместе  с ним, нам  привиделись те же сны, мы так же,  как и он,
пробудились и с  похмелья  пускаемся во всякие дельные размышления. Иной раз
нам  кажется  даже,  что военная слава -- устаревшее развлечение, что  война
должна  приобрести  более благородный  смысл  и что  Наполеон,  может  быть,
последний завоеватель.
     Действительно, похоже на  то, что  теперь борьба идет не столько  из-за
материальных, сколько из-за духовных интересов, что всемирная история должна
стать уже не историей разбойников,  а историей умов. Главный  рычаг, который
так  успешно приводили в  движение  честолюбивые и  корыстные  государи ради
собственных своих интересов, а именно  -- национальность с  ее тщеславием  и
ненавистью, -- обветшал и  пришел  в  негодность,  с каждым  днем все  более
исчезают  глупые национальные предрассудки,  резкие различия сглаживаются во
всеобщности европейской цивилизации. В Европе нет больше наций, есть  только
партии, и удивительно, как они, при наличии самых разнообразных окрасок, так
хорошо узнают друг друга  и при  огромном различии в языках так  хорошо друг
друга  понимают. Подобно тому как есть материальная политика государств, так
есть  и духовная политика  партий,  и подобно  тому как политика  государств
способна  создать  из  самой  ничтожной  войны,  возгоревшейся  между  двумя
незначительнейшими державами,  общую европейскую войну, в  которую с большим
или меньшим жаром и, во всяком случае, с интересом
     220
     вмешиваются  все государства,  так теперь в мире не  может возникнуть и
самое ничтожное столкновение, при котором, в силу указанной политики партий,
не были бы поняты общие духовные интересы, и самые далекие, чуждые по складу
партии не оказались бы вынужденными  выступить pro или contra1. В
результате  этой  политики партий,  которую  я называю  политикой  духовной,
потому что  ее интересы  одухотвореннее,  а  ее ultimae rationes2
подкрепляются не металлом, -- так же как и в результате политики государств,
создаются  два больших i лагеря, враждебных друг  другу и ведущих борьбу  --
борьбу  слов  и взглядов.  Лозунги и представители этих  двух огромных масс,
принадлежащих   к  разным   партиям,  меняются  ежедневно,   путаницы  здесь
достаточно, часто  происходят величайшие недоразумения, и  число  их  скорее
увеличивается, чем уменьшается, благодаря дипломатам  этой духовной политики
-- писателям,  но  если умы  и заблуждаются,  то сердца чувствуют,  чего они
хотят, и время движется, требуя решения своей великой ' задачи.
     В чем же заключается великая задача нашего времени?
     Это   --  эмансипация.   Не  только  эмансипация   ирландцев,   греков,
франкфуртских евреев, вест-индских чернокожих и к