ет меня:  " Что ты, - говорит  он мне тихо, - он тебе
на болоте голову отрубит, это ему ничего не стоит. Не в  первый  раз уже!" А
на  мордастого   кричит:   "  Пошел   вон!  Нечего  тебе  тут  делать!"  Тот
действительно куда-то  исчезает,  уезжает на своей  линейке. Во время  моего
допроса,  в  самый  неожиданный момент, появляется председатель Снагостского
волостного совета Кирилл Дюбин. Это мужчина лет сорока пяти, высокого роста,
с  короткой бородой,  в  высоких  сапогах, с  ним  рядом два милиционера  из
местного участка. Присутствие Дюбина  и милиционеров действует на "кубанцев"
сдерживающе. С другой  стороны  они торопятся, они  и так  потеряли  со мной
много времени, у них приказ куда-то спешно уезжать. Видимо они рады передать
меня со всеми документами и отобранными деньгами  Дюбину и его помощникам, а
сами уезжают.  Я обращаюсь к Дюбину и говорю: " Они хотели меня убить". " Не
бойтесь, - отвечает он, - они уехали, а милиция Вас не  тронет". - "  А  что
будет  дальше?"  -  " Пошлют  на  расследование".  Милиционер  уводит  меня.
Проходим мимо сельской церкви. Огромное для села здание белого цвета в стиле
ампир(15) Мне хочется перекреститься, но я не решаюсь, как бы этим не выдать
кто  я  такой.  В  это время с  юго-запада  опять  раздается  канонада,  она
короткая,  гораздо ближе,  чем  вчера  и  первая  за  сегодняшний  день. Мне
показалось, что в верстах пяти. У милиционеров встревоженные лица. " Видите,
какое положение. Неудивительно, что вас арестовали", - говорит он. Скоро  мы
приходим в помещение волостной милиции.


Глава 5
В Красном плену
     Хохочут дьяволы на страже,
     И алебарды их - в крови.
     В.Я. Брюсов

     Снагостская  волостная милиция помещалась в большом  крестьянском доме.
Мы вошли  в обширную комнату, и милиционер,  ни о чем меня не спрашивая, сел
за стол и стал составлять протокол о моем аресте. Я тоже сел на  стул. Видно
было, что милиционеру по его неграмотности было трудно составлять  протокол.
Он долго трудился, наконец, закончил и предложил его мне для ознакомления  и
подписи.  Вот его краткое содержание (опускаю многочисленные ошибки):  "  15
сентября 1919 года в 3 часа  дня  был задержан по подозрению  в  шпионстве в
селе Снагость  красноармейцами  первого Красного кубанского  полка  Всеволод
Александрович Кривошеев и передан Снагостской волостной милиции с найденными
на нем документами  и деньгами  для расследования". Против такого содержания
протокола  возражать было  трудно.  Скажу более:  вероятно, по  неразвитости
милиционера, протокол был составлен  в выгодном для меня духе. Так, там было
опущено,  что  я был задержан  не  просто  в Снагости,  как было написано  в
протоколе, а когда я  шел из Снагости в  Глушково, то есть к самому  фронту.
Причина ареста,  в этом  протоколе не  была  конкретизирована  и  выражалась
крайне  не  определенно  как " подозрение в  шпионаже".  О потере  и находке
документов ничего не  отмечалось, а от этого впечатление о  необоснованности
ареста еще усиливалось. О том, что "я шел за солью", тоже ничего не сказано.
Я подписал протокол.  Думаю, что от пережитых волнений, мне вдруг захотелось
пить. Впрочем, я с  утра ничего не  ел и не пил. Я попросил милиционера,  не
могу ли  я  выпить  стакан  воды. Он  кликнул  хозяйку  дома,  хохлушку  лет
тридцати, и сказал ей, чтобы  она мне дала напиться. Женщина  позвала меня в
большие открытые сени,  настолько далеко, что милиционер не мог слышать нас.
Она вынесла  мне  кувшин  с холодным молоком  и с сочувствием и сожалением в
голосе сказала: " Как это Вы, паныч, попались?" Я был растроган  и произнес:
" Ничего, ничего,  еще может и обойдется".  Хохлушка  скептически и  грустно
покачала  головой и  произнесла  тихо: "  От  них  не  так-то  легко  уйти".
Напившись  вдоволь молока, я вернулся к  милиционеру, который  вскоре  повел
меня в волостную каталажку, недалеко от здания милиции.
     Это была небольшая продолговатая полуподвальная  камера,  оставшаяся  в
наследство от " старого режима", с каменным полом, без всякой мебели с одной
дверью и небольшим окном  в  ней на  узкой  стороне камеры.  Оконце было без
стекла  и перегорожено накрест железными брусьями. Возможно,  что в  прежнее
время в этой камере  протрезвляли пьяниц. Уже начинало темнеть,  когда  меня
туда привели, потом заперли  в ней на  ночь  и  поставили охранять  мужика в
тулупе, с топором за поясом вместо ружья. Через некоторое время принесли для
меня кусок черного  хлеба  и воды. Всю  эту снедь мужик просунул мне  сквозь
оконце. Я попытался заговорить с ним,  но он ничего не отвечал. "  Эх, ты! -
сказал  я  ему. - И говорить  боишься!"  Очевидно,  ему так  сказали. Ничего
другого не оставалось, как лечь на каменный пол и спать. Было холодно, но от
усталости я быстро и крепко заснул.
     Когда я проснулся, было уже светло. Опять солнечный хороший день. Часам
к восьми милиционер пришел за мною. Меня посадили на линейку, впереди кучер,
позади милиционер с винтовкой, я посередине. Привезли в Кореново, где  сдали
Кореневской  волостной  милиции. Поместили в одной из внутренних комнат дома
скорее  городского  типа.  В  прежнее  время это был особняк  состоятельного
человека,  жителя этой  местности,  а  теперь  реквизирован  под  управление
милиции. Открытая дверь комнаты выходила  в коридор, никакой  охраны не было
видно.  У меня мелькнула  мысль: бежать!  Но это было слишком рискованно. Не
известно, куда вел коридор, а у выхода из дома  стоял,  наверняка,  часовой.
Может быть,  и не стоит  так  рисковать, подумал я,  ведь после находки моих
документов мое положение не было  безнадежным. Через два-три часа меня опять
вывели и под охраной красноармейца, с винтовкой посадили в открытую теплушку
узкоколейки Коренево-Рыльск. Хочу уточнить, что от Коренева,  кроме  большой
железной дороги на Киев и Курск, в западном и восточном направлении идет еще
небольшая   узкоколейная  дорога.  Она  тридцать  верст  длины   в  северном
направлении до уездного города  Курской губернии  Рыльска. Вот  по  ней мы и
поехали.
     Красноармеец,  с  винтовкой  за  плечом,  сел  на  краю  открытой двери
теплушки,  свесив обе ноги снаружи  и, казалось, рассматривал пейзаж.  Опять
приходит мысль: столкнуть  бы красноармейца в спину с поезда и потом бежать.
Но  нет,  это невозможно. Во-первых,  я на  такой поступок  не  способен, не
решусь, и не  сумею столкнуть, а  потом, куда бежать без  документов? (  Они
были  у  красноармейца.) Через полтора часа прибываем в  Рыльск. На этот раз
меня ведут  к большому городскому каменному зданию. В нем полно народу.  Что
там  помещается, точно не  понял,  вероятно, комендантское управление города
Рыльска.
     Через толпу меня проводят в отдельную комнату. За столом сидит какой-то
большевицкий начальник. Волосы взъерошены,  расстегнут воротник рубашки, вид
полусумасшедшего. Перед ним стоит в развалку другой военный. Как выясняется,
он  просит  дать ему отпуск, так как у него тяжело заболела мать.  Большевик
кричит на него и, жестикулируя,  ораторствует: "  Что такое мать?  Ты должен
служить революции, все оставить, всем пожертвовать. Пусть умирает! Революция
важнее всего!"  Военный  смотрит на начальника  с презрительно-  иронической
улыбкой,  почти как на помешанного, и сквозь зубы говорит:  "  Как  это так,
пожертвовать матерью? Что значит, пусть  умирает?  Да никогда в жизни!" Спор
между ними продолжается. Один истошно, истерически кричит, другой спокойно и
с насмешкой отвечает, наконец, начальник, заметив наше  присутствие, берет у
конвоира бумаги и просматривает их.
     "  Дело  о  шпионстве! - восклицает он. - Вот это да!  Ха, ха, ха!"  Он
громко смеется: " Хорошее занятие, нечего  сказать! Поздравляю!" " Совсем не
шпионство", - возражаю  я.  " А, что  же  тогда?" - "  Да, вот я  поехал  за
солью..." начал я свой рассказ. " За солью, дико закричал сумасшедший, - так
значит,   спекуляция!?  А  это  совсем  плохо.  Значит  ты  или  шпион,  или
спекулянт?" Я знаю,  что обвинение  в спекуляции  легче, чем  в  шпионаже, а
поэтому продолжаю говорить о "соли". Начальник подписывает какую то бумагу и
передает конвоиру. Тут я решил  обратиться к  начальнику : " Я со вчерашнего
дня ничего  не  ел. Нельзя ли у вас получить  немного хлеба?"  " Нет  у меня
никакого  хлеба!"  -  отрезает начальник. Меня  выводят  в соседнюю  большую
комнату. Ждем  в  толпе некоторое время. Какой то  красноармеец (вероятно он
слышал мой разговор с  начальником) манит меня пальцем, и я иду вслед за ним
в пустую соседнюю небольшую комнату. Там  он неожиданно для меня, достает из
мешка  большую буханку  хлеба и отрезает огромный кусок: " Вот возьми  себе.
Только никому не говори, за это строго  наказывают". Искренне благодарю его.
Кто  он?  Просто добрый человек или втайне  сочувствующий белым? (  может он
догадался кто я)
     Прошло около сорока минут и меня повели  по  городу в  Рыльскую уездную
милицию. Большое каменное здание тюремного типа. Очевидно, там  до революции
была  полиция.  Меня помещают одного  в  довольно обширную камеру. Маленькое
окошко наверху. За ним решетка, и так глубоко в оконный проход толстой стены
заделана, что рукой  не достанешь. По всему видно "старорежимная" каталажка,
большевики так солидно не умеют строить. Не помню,  была ли в камере  койка,
кажется,  деревянные  нары   для  спанья.  Осматриваю   камеру.  На   стенах
многочисленные  надписи здесь  побывавших в заключении. Иногда просто имя  и
дата. Например: " Сижу здесь уже 26 дней,  за что, не знаю"  или: " Просидел
17 дней понапрасну". Или: "Нахожусь здесь  и не знаю, когда  выпустят. Может
убьют..." Неутешительно, подумал я. Видно здесь сидят подолгу.
     Первый день меня  ничем  не кормили,  потом выдали  по куску хлеба. Два
раза  в  день приходил  надзиратель, смотрел, не  убежал  ли  я. Я  стал ему
жаловаться,  что  меня  здесь   держат  голодом  и  не  производят  никакого
расследования.  " А ты сделай заявление", -  сказал он мне.  Я был несколько
удивлен такому совету,  но написал  бумажку с жалобой на  третий день  моего
сидения в рыльской тюрьме.
     На  четвертый  день  моего заточения  в  мою  камеру поместили  другого
арестанта. Молодой человек  в военной форме с неприятной  физиономией. В его
внешности   было  нечто   болезненное   и   дегенеративное.   Бледное  лицо.
Разговорились. Оказывается, чекист,  служащий  местного ЧК.  По  его словам,
посадили его за то,  что опоздал на один день  вернуться  из  отпуска. Но, я
думаю, что он чего-то недоговаривал, видно были и другие  обвинения. " А что
же ты делаешь  в  ЧК?"  - спросил  я его. " Да  в  основном обыски  и аресты
провожу. Очень  часто, почти каждую  ночь. А то и по несколько раз за ночь".
-"  А расстреливать  приходилось?" - " Нет,  на  это есть другие  работники,
назначение их особенное". - " А можно было при обысках забирать что-либо для
себя?" - " Что Вы,  за это  нас строго  наказывают. Расстрел".  Чекист очень
волновался  за   свою  участь  и  говорил,  что  не   выйдет  отсюда  живым.
Расстреляют!  Так я  провел почти четверо суток в Рыльской милиции. Ходил по
камере, думал. В  голове вертелось  одно  стихотворение  Брюсова,  настолько
созвучное моему сидению  в  большевицкой тюрьме.  Я не  удержался и  написал
двустишие  Брюсова на  стене  камеры  (оно  эпиграф к этой главе):  "Хохочут
дьяволы  на страже, и алебарды их - в крови". Так я  переживал мое тогдашнее
заключение.
     Шестого сентября меня  перевели  из Рыльской уездной милиции в  другое,
несравненно  более  важное  учреждение  тогдашнего   советского  (молодого!)
карательного  аппарата.  Это  был Военно-контрольный  пункт 41-ой  советской
дивизии (16).
     Это было передвижное  учреждение,  перемещающееся с  места  на место  в
связи   с   движением  фронта  и  имеющее  своею  целью  борьбу  с  военными
преступлениями (шпионаж, спекуляция  и т.д.)  в  прифронтовой полосе. В этом
было его отличие  от Чрезвычайных комиссий, имевших  постоянное пребывание в
одном  месте,  главной  целью,  которых  была  борьба с  контрреволюцией.  В
действительности,   как   мы   увидим,   Военно-контрольные   пункты   часто
рассматривали дела, имевшие чисто  "контрреволюционный характер",  отдаленно
связанный  с  военными  действиями,  так  что  трудно  было разграничить  их
компетенцию  от  компетенции  чрезвычаек. Да  и  вообще  было  трудно  тогда
говорить о  каких-либо  компетенциях, особенно в прифронтовой полосе,  в том
хаосе и произволе,  которые  царили  в советских учреждениях  в  1919  году.
Обычно  Военно-контрольные пункты только вели следствия  и  потом передавали
дело  Военно-революционному  трибуналу,  но  имели,  однако,  право выносить
приговоры самостоятельно, то  есть, расстреливать или  выпускать на свободу.
Третий исход, то есть  приговор к  тюремному заключению, в эпоху гражданской
войны применялся редко.
     В Рыльске  Военно-контрольный  пункт 41-ой советской дивизии, куда меня
привели, помещался  в реквизированном особняке. В приемной,  матрос в рваных
брюках записывает  мои  данные  (фамилия и проч.).  Тут же находится  другой
матрос, элегантно  одетый  брюнет с  красивым  но  жестоким  лицом,  на  его
матросской фуражке  вместо названия корабля надпись: "Красный террор". Тут я
сразу  понял, в  какого  рода  учреждение  я попал! В  центре дома - комната
средних размеров, без  окон, а только с  дверью, ведущей  в  другую  большую
комнату с окнами во двор, где были видны деревья. У открытой  двери, сидел с
винтовкой красноармеец. Караульные часто сменялись, но постоянно кто-то был.
     Внутри комнаты было полно арестованных. Кто  стоял или сидел  на  полу.
Кого-то приводили,  уводили, но постоянно  в  комнате было человек 15-20.  Я
присматривался  к составу  арестованных  и  понял,  что  в основном это были
жители Рыльска или близлежащих местностей, которые обвинялись в сочувствии к
Белым, которые  недавно оставили  эти места  и отступили  к  югу. Но  были и
большевики,  которые провинились перед "своей" Красной армией. Преобладали в
этой  комнате,   мещане   и,  как   мне  показалось,  ни  одного  настоящего
контрреволюционера или интеллигента, кроме меня. Я заметил двух-трех, на вид
военных чиновников, интеллигентного типа, но их скоро куда-то увели.
     Принесли горячий борщ.  С голодухи  мне  он показался очень вкусным. Не
помню сейчас, ночевал ли я в этом доме или нас в тот же день двинули дальше.
Как бы то  ни было,  в полдень 6  сентября  среди наших  караульных возникла
тревога. Мне стало ясно:  белые  наступают и угрожают  Рыльску! Это  было их
крупное  продвижение  вперед, ибо до  этого  фронт проходил в 40-50  верстах
южнее  Рыльска.   Из  разговоров  караула  понимаем,  что  в  городе  полная
эвакуация.  По   улицам  тянуться  бесконечные  обозы,  спешно  эвакуируются
советские учреждения, тащат все подряд, обозы забиты скарбом.
     Наши  караульные  нервничают. Один  из  них,  молодой  парнишка,  сущий
хулиган,   с  остервенением  бьет  стекла  в  окнах:  "   Пусть  белякам  не
достанется!"  Другой, постарше, пытается его остановить:  " Что  ты делаешь,
дурной!  Может, еще вернемся, так  как будем зимовать?!". Нас предупреждают:
быть готовыми к отъезду. Куда-то исчезает наш часовой.  Вот в этот  момент и
охватывает   меня   мысль,   с   еще  большей   силой,   что  нужно  бежать!
Воспользоваться отсутствием часовых, паникой  и бежать. Спрятаться в городе,
где-нибудь  в огородах, садах, а их много, и ждать Белых. Они вот-вот придут
(17). Подхожу к  двери и выглядываю в коридор. По нему постоянно снуют люди.
Очевидно в  конце коридора выход  из  дома.  Выйду быстро, поверну по левому
коридорчику и скроюсь. Но если меня заметят? А вдруг  по пути будет еще один
часовой  на посту? А может  там и нет  никакого выхода на улицу? Тогда  меня
поймают и расстреляют сразу. Слишком  большой риск, а между  тем  абсолютной
необходимости бежать  у меня нет. Мои документы  могут  меня спасти. Стою  у
двери и не решаюсь.
     В последние моменты приводят новую группу арестованных. Пять человек из
села  Снагость,  где меня задержали "  красные  кубанцы".  Среди них  Кирилл
Дюбин,  председатель  Снагостского  волостного  совета, присутствовавший при
моем аресте. " А  Вас за что же?" - с удивлением спрашиваю его. " Да за Вас,
-  отвечает  он,  -   "кубанцы"  вернулись,  стали  Вас   требовать,  хотели
расстрелять. Но Вас уже не  было. Обвинили  меня, что я нарочно поспешил Вас
отправить подальше,  чтобы спасти.  За это и арестовали". Позже я узнал, что
против  него  было  еще  одно обвинение,  из-за Белых. Когда  они первый раз
приближались к  Снагости,  он должен был как  и  все ответственные советские
служащие  эвакуироваться.  Дюбин этого  не сделал и  оставался  при Белых  в
Снагости. Красные вернулись, и  это  было поставлено ему в вину.  Он пытался
оправдываться тем, что белые пришли неожиданно и он не успел уехать.
     Среди других  арестованных  в Снагости  был священник,  отец Павел. Его
арестовали за то, что сын его - офицер Белой армии. Как это обнаружилось  не
знаю. Может быть  сын  приезжал к нему, когда белые были  в Снагости, или он
поступил  к ним  в  армию в  это  время. Во всяком случае  когда  большевики
вернулись в Снагость, отца Павла арестовали. Они  арестовали  также  бывшего
царского старшину этого села,  семидесятилетнего старика, за то, что он  при
белых надел  медаль. Оказывается, что в дореволюционное время  была какая-то
медаль,  которую носили сельские старшины и это был  их  отличительный знак.
Потом привели еще двух  мужиков из  Снагости, тоже  за  выражение симпатий к
Белым.  Вся  эта группа в  пять человек была арестована в Снагости "красными
кубанцами". В последнюю минуту привели еще женщину из Рыльска, около 60 лет.
Домовладелица-  мещанка, без  всякого  образования, обвинялась  в  том,  что
преподнесла Белым букет цветов.
     Уже  начинало темнеть, когда  мы  поспешно  двинулись  в  путь. В хаосе
эвакуации  наше  начальство не сумело раздобыть  достаточно  подвод, достали
только две, на которые  погрузили вещи. Наши  десять конвоиров с  винтовками
шли, как и  мы, пешком, чем  были недовольны. Потом к  нам  присоединили еще
арестованного.  Это оказался  молодой красный офицер  одетый в  черное, а  в
прошлом, как выпытали  большевики  он был царским  офицером.  Его на окраине
города  встретила  жена  и теща, принесли ему  узелки  с пищей  и вещами  на
дорогу.  Конвоиры не препятствовали. Видно  было, что они относились к  нему
иначе  чем к другим  арестованным, может  быть  потому что он  был  родом из
Рыльска, как многие конвоиры. Во  всяком случае он  был на привилегированном
положении.  С  ним  нас  вышло  из  Рыльска всего  18  человек.  Большинство
арестованных - мужички, жители Рыльска и сел  прифронтовой полосы. В общем "
кубанцы " постарались!
     Мы продвигались быстрым ходом, конвоиры нас непрерывно  торопили. Часам
к  десяти  вечера  в  юго-западном  направлении,  сзади  нас,  стала  слышна
отдаленная  артиллерийская  канонада.  Вспыхнуло  багровое   зарево  пожара.
Конвоиры кричали меж собой, что горят какие-то большевистские склады. К утру
подошли к какой-то деревне. Расположились отдыхать на открытом воздухе. Было
холодно.  Дремали.  Конвою  удалось достать подводы, и  в дальнейшем нам  не
пришлось идти  пешком.  В  общем,  мы  двигались  вперед следующим  образом.
Впереди  на своих подводах  наше  " начальство", "штаб" Военно- конторльного
пункта из 5-6 человек. Мы его  мало  видели. Далее  мы: на каждой подводе по
двое арестованных, впереди возница-мужик, сзади конвоир с винтовкой.
     Эвакуировать нас в южном направлении по железной дороге через  Коренево
и Льгов было, очевидно, невозможно, так как этот  путь был уже отрезан Белой
армией.  По ночам останавливались  в деревнях, где  нам  старались подыскать
отдельное  пустое помещение, которое  легко охранять.  Помню  ночлег в  селе
Береза на полпу