что когда случилось
ночное  нападение,  у  нас  под  стражей  находилось  двое  молодых  пленных
красноармейца  из   местных  жителей.   Подозревалось,   что  они   активные
коммунисты, а потому их прислали в офицерскую  роту на доследование. Их было
совершенно  не возможно охранять во время ночного боя. Решено было убить их.
Приказали им лечь на землю. Лежащих ударили штыком  в спину,  между лопаток.
Они громко  кричали. Ударили второй раз,  убили окончательно. Я молча слушал
этот  тяжелый рассказ.  Конечно, ничто не может  поколебать мою веру в Белое
дело, но все же тяжело.


Глава 2
На переломе

     Октябрь уж наступил.
     А.С. Пушкин.


     Позиции на  реке Нерусе были  самым северным пунктом продвижения  нашей
офицерской  роты на  пути  в  Москву. Линия  фронта проходила еще  севернее,
верстах в двадцати в максимальный момент наступления(48). На следующий день,
28 сентября, под вечер, наша рота была отведена из Дмитровска в большое село
Орловской губернии  Упорой,  что  на  полпути между Дмитровском  и  станцией
Комаричи. Это передвижение было для меня неожиданным и непонятным, настолько
я был  уверен в непрерывности  нашего продвижения вперед. Я был огорчен.  На
самом деле этот наш откат на  Упорой был  началом если не отступления, то во
всяком  случае топтания на месте  и даже медленного осаживания назад. Так мы
простояли около двух недель, потом опять двинулись; то вперед, то назад, все
по грязным осенним дорогам, в слякоть, дождь и снег.  Это улиточное движение
по  кругу: Упорой, Комарчи и через месяц 27 октября, наши  войска докатились
до Дмитриева (Льговского) (49).
     С десятого октября  погода резко  переменилась, гнилая  осень сменилась
необычайно ранней зимой, выпал снег, стояли десятиградусные морозы. Для нас,
меня  в  особенности с  моей  легкой шинелью,  летним  плащом и  парусиновой
железнодорожной фуражкой, грянувшие морозы были  настоящим бедствием. А  тут
еще  по неопытности,  я  обменял  мои хорошие, но слишком  узкие  сапоги  на
широкие, но оказавшиеся рваными. Через пару дней они совершенно развалились,
так  что я ходил по морозу полубосой на  одну ногу. " Что  же  Вы  променяли
хорошие сапоги на  плохие?" - спрашивал меня поручик  Андреев. " Да я думал,
что они  хорошие, более мне подходящие, не заметил, что они рваные".  - " Да
Вы бы мне сказали,  я бы обменял Ваши на мои, они мне  немного велики, а Вам
бы вполне подошли". Но откуда я  мог это знать?  Вообще из всех добровольцев
нашего взвода я был самый неопытный и  самый  неприспособленный к трудностям
походной  жизни.  Более  того, я  был наименее обеспеченный в  смысле теплой
одежды,  белья и  прочего. Ведь все они пришли  в армию из дома, а я перешел
фронт без ничего. Немудрено, что я  был (за  исключением одного, о нем ниже)
наиболее покрытый вшами,  искусанный блохами, с которыми я не умел бороться.
Нередко я унывал и малодушествовал, но окончательно духом  не падал. Я часто
повторял себе, что я  доброволец,  у  меня в руках винтовка, мы сражаемся за
Россию и за нами судьба нашей родины, а поэтому нужно держать себя в руках.
     Как я уже говорил, офицерская рота долго  простояла в селе  Упорой.  Мы
были  размещены  по  крестьянским  домам. В деревне было  сравнительно  мало
молодых мужчин. Вероятнее  всего  они были  мобилизованы  в  Красную  армию.
Население встречало нас не враждебно,  мужики и особенно бабы  называли  нас
"наши". Над этим  многие из нас шутили: " Сегодня мы для вас наши,  а  вчера
или  завтра вы  назовете  так  красных". Беспринципность  этих простых людей
поражала меня. Они отшучивались: "А кто к нам пришел, тот  для нас  и  наши.
Для нас, что фронт вперед прошел или попятился, без разницы. Лишь бы войны у
нас  не было, мы ее страшимся". Встречались и другие мнения. Сам слышал, как
крестьянка средних  лет говорила:  " Не  дай Бог, если вернутся красные. Они
нам мстить будут за то, что мы вас  принимаем". А ее двенадцатилетняя дочь с
какой-то недетской серьезностью добавила: " Они нас всех замучат и убьют". В
общем,  крестьянское  население  не  желало  возвращения  красных,   боялось
репрессий, но активной помощи нам не оказывало.
     Основное   чувство,  которое   я  испытал  в   Упоре,   была  скука  от
ничегонеделания  и однообразия жизни. Проходили, правда, кой-какие  строевые
занятия,  нас  обучали обращению  с  винтовкой,  хотя выстрелить  в процессе
обучения ни разу не  пришлось, берегли патроны. Мы  разучивали  дроздовские,
добровольческие и вообще военные песни, такие как "Смело, мы в бой пойдем за
Русь святую и  как  один  прольем  кровь молодую".  Особенно  мне  нравились
дроздовские марши. А по вечерам, после переклички, наш  взвод пел "Отче наш"
Конечно ни газет, ни книг мы не видели, новости до нас доходили с опозданием
(если  вообще  доходили!)  Так, что особых  занятий  у  меня не было  и  дни
тянулись однообразно,  и большую часть  дня я не знал что  делать. Несколько
раз  ротный сообщал нам о военных успехах, один раз о  взятии армией Юденича
Петрограда. Он с уверенностью  говорил:  " Там теперь наносится главный удар
против  Красной  армии.  Но  и  на  нашем  фронте,  если  красные полезут  в
наступление, я  убежден, что  они  получат  по  морде!"  Я  почему-то  сразу
усомнился в  истинности сообщения о взятии Петрограда.  Как-то извещалось об
этом без всяких  подробностей; если бы  это  было фактом убедительным, то  о
взятии Петрограда гремели бы повсюду, а тут последовало молчание. Да и какой
главный  удар  мог  быть  нанесен  Юденичем, -  главный  фронт южный,  здесь
решается война, я это ясно понимал(50).
     Для  того  чтобы провести время,  мы  ходили в  соседнее  имение  графа
Гейдена  (как я впоследствии прочитал у  Лескова)  Тополевая  аллея, большой
помещичий дом с открытыми настежь дверьми,  пустые  комнаты, никакой мебели,
все растащено. В библиотеке  на полу валяется порванная французская книга, а
в другой комнате пустая бутылка из-под красного вина, - все, что осталось от
библиотеки и  винного  погреба.  Помню,  как возвращаясь к себе, после этого
грустного визита,  я  увидел сквозь деревья большой красивый дом.  С балкона
второго этажа,  которого развевался огромный трехцветный русский флаг. Я так
и замер и не мог оторваться: ведь вот уже более двух лет я не видел русского
национального флага,  и сейчас вид его наполнил меня  радостью и торжеством.
Только  подумать,  что совсем  недавно  здесь  могла  болтаться  ненавистная
красная тряпка, символ  крови и  рабства.  А  сейчас  здесь  развевается наш
русский флаг!  Вот за что мы сражаемся, и не может быть, чтобы не  победили!
Оказывается, в этом доме помещался наш ротный командир поручик Порель.
     Нельзя все же сказать, что наше пребывание в Упорое  сводилось к такого
рода прогулкам. Мы не видели врага и не слышали фронта, но враг был близок и
нужно  было принимать меры  предосторожности. Ночью  мы  высылали  дозоры  к
северу от Упороя, откуда всегда можно было ожидать нападения. Однажды, нас в
составе  пяти человек добровольцев из нашего  взвода,  под  командою офицера
послали  в разведку. Выехали, когда стемнело, проехали  мимо тополевой аллеи
имения, свернули в гущу леса и остановились на опушке леса. Заняли позицию у
перекрестка дорог, простояли почти  без движения всю  ночь, но красные так и
не появились.  На  следующую ночь  меня опять  назначили,  но  уже с  другой
заставой:  " Вы там  вчера  были  и знаете дорогу". " Да  я  плохо запомнил,
ошибусь!"  Меня уверяли,  что  я  не заблужусь,  но я  конечно,  ошибся.  Не
свернул,  когда  нужно, и в результате мы долго ехали в поле, никакой опушки
леса не было видно. Потом плутали по густому лесу. Офицер, (он был не нашего
взвода и меня не знал) начал нервничать. Более того, я почувствовал,  что от
него пахло водкой, видно он излишне выпил. "  Ты  куда нас хочешь завести? К
красным?  - начал он  кричать  на меня. -  Да  тут и позиции нет.  Если  они
выскочат, то пока мы будем убегать по полю, нас перестреляют как кур!" Я ему
как мог спокойнее ответил, что плохо запомнил дорогу. " А ты сколько времени
у нас?" - " Две недели". - " А раньше где был?" Я объяснил, что был в районе
красных, но в Красной армии не служил и  с большой опасностью перешел фронт,
чтобы поступить  в  Добровольческую армию. "  Да  я ко  всему прочему еще  и
близорук", - добавил я. Но офицер мне совершенно не поверил: " Ты сам верно,
из красных. Когда вернемся, доложи  начальству, как ты нас завел, по ошибке.
Я проверю, заявил ли ты!"  Прошло еще немного времени, он приказал мне ехать
с ним  рядом,  отдельно  от других.  Вскоре  мы  вышли  на  развилку дороги,
произвели разведку. За это время хмель  из него  выветрился и он успокоился.
Под конец он сказал:  " Вот что я  тебе  скажу. Я тебя не  знал, первый  раз
вижу, а  доверился тебе, взял тебя  в разведку.  Хотел  посмотреть,  как  ты
будешь себя вести. Можешь забыть  наш  разговор и никуда не  ходи, никому не
докладывай. Экзамен ты сдал на отлично".
     Пребывание  наше  в  Упоре  было  омрачено  одним  тяжелым случаем.  По
приговору  военно-  полевого  суда  был  расстрелян офицер  нашей  роты. Ему
предъявили обвинение  в  самовольном  оставлении  позиции  во  время  боя  у
Дмитровска. Я забыл  его  фамилию,  поэтому назову его  условно А. Про этого
штабс-капитана  рассказывали,  что в  бою  против  красных  в сентябре,  (за
несколько дней  до  моего переходя  границы)  он уже несколько раз  спасался
бегством  от  красной  конницы.  Он  сбросил  шубу,  чтобы  быстрее бежать и
прятался в  лесу, пока шел бой. Хотели  его  уже  тогда  судить,  да  ротный
командир  его  простил,  так  как  этот  А.  обещал, что  больше  такого  не
повторится.  Но прошло несколько недель и 27  сентября во  время боя  у реки
Нарусы  он  опять  оставил  свою  позицию  и  тем  самым позволил противнику
выскользнуть  из угрожавшего  ему окружения.  Это было  уже  совсем плохо. "
Сейчас заседает военно-полевой суд, и можно думать, что А. будет  приговорен
к расстрелу",  - сказал нам поручик  Роденко. Немного спустя мы  узнали, что
приговор  должен  быть утвержден  ротным  командиром,  который  имеет  право
помиловать.  И  несчастный  осужденный   просил  у  него  свидания,  но  тот
отказался. Понятно, что  если бы ротный его принял, то конечно должен был бы
его помиловать.  Через  полчаса мы  услышали  глухой залп.  Поручик  Роденко
перекрестился:  " Он расстрелян! Царствие ему небесное!" После этого поручик
Роденко сел писать письмо сестре расстрелянного в Харьков. Он написал в этом
письме,  что  "ее  брат  по приговору  военно-полевого  суда,  за оставление
позиций во время боя, был расстрелян". Меня страшно  огорчила эта честность.
Неужели,  подумал я, нельзя было сообщить родным, что А. погиб в бою. Ведь с
кем не бывает слабины. Расстрел этот произвел на меня тягостное впечатление,
еще и потому,  что я  успел лично познакомиться  с  ним. Помню  хорошо,  как
совсем  недавно, он подошел  к нам и весело  со мной  беседовал.  Вообще  он
производил  впечатление жизнерадостного, разговорчивого и веселого человека.
Расстрел был  произведен  одним  из взводов  офицерской роты, назначенной по
жребию. "На  офицерскую  роту,  -  как-то сказал  поручик Роденко,  -  часто
возлагают выполнение карательных мер. Это вызывает к ней ненависть не только
красных,  но  и мирного населения". Для того,  чтобы вырыть  могилу и зарыть
расстрелянного, привлекли местных мужиков.  Мне было стыдно  перед  жителями
Упороя: на их глазах расстреливаем друг друга.
     Постепенно  я присмотрелся  к  личному составу  нашей офицерской  роты.
Насколько сейчас помню, постараюсь передать мои впечатления. Начну  с нашего
ротного  командира,  поручика  Пореля.  Никто  не  оспаривал его несомненную
личную  храбрость, но его не любили за резкость, крайнюю  строгость, которая
частенько переходила в жестокость. Он не  обладал даром привлекать людей, не
умел  подходить  к  ним,  расположить  к  беседе. В  этом  он  отличался  от
полковника Туркула, командира Первого  Дроздовского полка, пользовавшегося и
не  только в нашем полку  громадной популярностью  легендарного героя. После
него наиболее любимым и популярным было имя  полковника Манштейна, командира
Третьего Дроздовского полка. Надо сказать, что в нашем полку командиры часто
менялись,  так  что  я  с  трудом  запомнил  их  имена.  Но среди них  самым
выдающимся был, по-видимому, полковник Руммель.  Одно  время нашим  полковым
командиром  был полковник Голубятников. Он был грузным  и тучным  человеком,
верхом не ездил. Я видел его один раз,  когда он проезжал мимо  в экипаже  с
"классическим" бородатым кучером в поддевке на козлах.
     Для  характеристики нашего ротного командира  Пореля расскажу следующий
случай,  который касался  меня. Он обыкновенно  ездил  на коне, и вот как-то
раз,  когда  наш  взвод  производил  строевое  учение, появился  наш  ротный
командир. " Ну, как этот новенький?" - спросил  он, у поручика Роденко, имея
в  виду  меня.  "  В смысле выправки и строевого  учения еще очень  слаб"  -
отвечает поручик. " А  вы с  ним построже.  Наказывайте, ставьте под ружье!"
Трудно себе представить большую психологическую ошибку и  непонимание! Таких
как  я было много добровольцев. Мы пороха не нюхали и многие из нас  держали
ружье впервые, но были  одержимы  желанием  нашей  победы.  Я,  как и многие
нуждался  в поощрении, обучении, а не в угрозах. Я, вчерашний студент  попал
добровольцем в армию, старался  как мог и за две-три  недели не смог усвоить
строевого искусства. Не получалось сразу всего не от недостатка желания и не
наказаниями  и криками можно  было усилить мое (наше) рвение. Да и какая там
"выправка", когда сапоги  разорваны  и поверх шинели болтается непромокаемый
плащ!  У многих совсем с амуницией было  плохо. Кормили мало и  не досыта, а
вши заедали.
     Словом я  был огорчен и  оскорблен.  Мне  сказали  потом,  что  поручик
Порель,  был раньше  в Одесском Сергиевском военном  училище и, вероятно там
научился методу воспитания молодежи.
     С офицерами других  взводов  нашей  роты мне мало приходилось общаться.
Насколько я знаю, большинство из  них было в  Добровольческой армии недавно,
со времени занятия  белыми Харькова и Сум.  В городе  Сумы, после  поражения
Красной  армии белые  объявили  призыв  офицеров,  под тем  или  иным  видом
скрывавшихся от большевиков. Так, что именно они и составляли нашу роту.
     Среди наших офицеров помню князя Оболенского, к нему на  несколько дней
из  Киева приезжала  его супруга. Мы  встретились и много говорили о прошлых
днях. Я с ней  передал  письмо  для моего отца, который в  это время  жил  в
Ростове. Он был в полном неведении, где я  нахожусь, что со мной происходит.
Более  того, я не знал  точного  адреса  отца.  Письмо мое дошло, хоть  и  с
огромным запозданием, но я благодарен  княгине Оболенской  за  ее внимание и
ласку в те трудные для  меня  дни. " Вам,  может быть,  что-нибудь нужно?" -
спросила  она меня. " Да  все нужно, -  ответил  я,  -  вот,  хожу  в рваных
сапогах, нет  теплых вещей". Но  чем она  могла помочь?  Ничем. На "мужиков"
князь Оболенский производил сильное  впечатление. " Он  у  вас, наверное, на
особом  положении?" - спросил  как-то  один из наших добровольцев. "  Совсем
нет, -  был ответ.  - Он  как  все. Становится в очередь за борщом и кашей".
Мужик был  удивлен: " Вот как! Это  удивительно. Выглядит как  барин, всегда
чисто". Держал  себя  князь Оболенский  просто и  скромно, а к солдатам  был
внимателен и ласков.
     Конечно, я помню офицеров  нашего взвода, среди них поручиков Андреева,
Карпова и Роденко. Все они поступили к  Добровольцам  в  Сумах. Им всем было
лет  под  тридцать,  они все  прошли германскую войну.  За  все время нашего
общения  я  не слышал от них ни одного грубого  слова или резкого замечания.
Скромные и старательные люди  воинского  долга,  без  всяких  притязаний  на
особый офицерский блеск. Поручик Роденко был семинаристом по образованию. Но
он единственный из этой группы,  бывал  грубым и даже  примитивным по  своим
манерам, но добрый душою и заботливый к товарищам. Мы с ним много говорили и
спорили,  я  с  ним частенько  соглашался.  Он  был  убежденным  демократом,
противником  "старого  режима", много говорил о конституционной монархии.  "
После  войны,  -  говорил  он, -  когда  мы  возьмем Москву,  гвардией будут
корниловские, дроздовские, марковские полки, а не старая имперская гвардия".
Гвардейцев он терпеть не мог, особенно кавалеристов, называл их "Жоржиками".
Он мечтал  о  победе  над  большевиками,  и  о  другой монархии, с  большими
демократическими   реформами.  Роденко   говорил  о   необходимости   созыва
Учредительного собрания после победы над большевизмом. Собственно это вполне
отвечало  моим настроениям  и  особенно  совпадало с  взглядами  моего  отца
Александра Васильевича Кривошеина.  Он  был  монархист,  но  думал  о другой
монархии для России, более свободной и демократичной.
     Остальные воины нашего взвода  были, как  я уже говорил, добровольцами.
Почти все они были из города  Рыльска, а следовательно, в строю и под ружьем
не больше  месяца. Но и это давало им "моральное" преимущество надо мною. А,
кроме  того, они как земляки поддерживали друг друга, я был для них чужаком.
Собственно говоря "добровольцами" их можно было назвать весьма условно. Дело
в  том, что когда  белые  заняли Рыльск  эти  "добровольцы"  были  взяты  по
мобилизации,  которая делалась по шаблону и наугад, кто  попадет  под  руку.
Молодых  людей  интеллигентного вида сразу же зачисляли в действующую армию.
Поэтому  среди них  были разные люди  и не всегда настроенные правильно. Про
наших  "добровольцев"  могу  отметить,  что  в большинстве своем  они  были,
несомненно,  настроены  антибольшевицки,  боялись  и не  желали  возвращения
красных,  но  в  них  не  было  жертвенной  активной  борьбы  с  советчиной,
подлинного  воинского  духа. Это были обыватели,  пострадавшие, конечно,  от
большевиков, но предпочитавшие отсиживаться в своих  углах,  а другие  пусть
воюют! Настоящие добровольцы  из Рыльска, которые не  были  силком  взяты  в
армию, не попали  в наш полк.  На  призыв  Белой  армии  откликнулось  много
молодежи, именно добровольно, именно они были настоящими бойцами с Советами.
     Этот тип "добровольца-героя"  отнюдь  не миф,  я встретил таких в нашем
Втором Дроздовском полку. Они были не  в нашем взводе, к сожалению, а  в той
же команде  пеших разведчиков, в которой я пробыл  мой первый  день  в Белой
армии.  Я  отчетливо помню  одного  -  высокий  юноша-богатырь,  с  красивым
открытым  лицом,  всегда бодрый,  горящий энтузиазмом борьбы  с красными,  а
вместе с тем такой аккуратный, прекрасно  одетый и вооруженный. У него  была
великолепная  военная  выправка,  несмотря  на  то,  что в  прошлом  он  был
студентом. Это был тот самый доброволец, который сделал мне замечание, когда
я попросил хлеба у жителей  Дмитровска. Однажды он  сказал мне: " Что-то мне
нравится значок на вашей  фуражке!" " Да  это  значок железнодорожника,  его
носили еще до революции, - ответил я. - Мне не дали  другой фуражки, вот я и
ношу старую".  " Все равно, напоминает серп  и молот, неприятно" -  произнес
он, и лицо  его передернулось. " Ну,  раз Вам  не  нравится, я выброшу  этот
значок", - ответил я  и с тех  пор  стал  ходить  в  фуражке  без значка.  Я
искренне  восхищался этим героем-добровольцем и  мысленно хотел быть похожим
на него.  Мне приходили на ум  даже дерзкие мысли, что  если  бы у меня были
такие сапоги, такая шинель и ручная граната за поясом, то может быть и я был
бы не  таким уж беспомощным  добровольцем.  А пока  что  у меня  не было  ни
солдатских  погон,  ни  кокарды, ни бравого вида (а близорукость), но только
желание  нашей победы. Так  за  все время моего пребывания в армии,  я  и не
получил хорошей амуниции.
     Конечно,  в армии были и другого со