Кирилл, испуганный,  пав  на  колени  перед  женой,
пытался, как мог, утишить ее  рыдания.  Знал  бы  он,  сколько  ей  пришлось
пережить за эти смутные дни!
   Стефан слушал, бледный, повторяя одними губами:
   - "Господь!".

***

   Возвращались едва не на пепелище. Все было разорено и порушено.
   Татары, свои ли -  не  поймешь,  поозоровали  всласть.  Сорванные  двери,
выбитые оконницы, поваленные огорожи... Едва четверть  разбежавшегося  скота
удалось собрать по кустам. Недосчитались и многих слуг, сбежавших напрочь.
   Почитай, ежели бы и сгорел  город,  боярину  Кириллу  не  много  большего
убытку стало от Ахмылова нахождения...

Глава 8

   Минуло  четыре  года.  Четыре  года  относительного  покоя,  когда  можно
отстроить порушенные хоромы, когда бабы вновь рожают детей, а мужики пашут и
сеют хлеб. Хотя уже в воздухе носило, что Юрий вновь схлестнется с Дмитрием,
и горе тогда Ростову, зажатому меж Тверью и Москвой! А подрастающие  князья,
словно переняв наследную болесть, начинали тяжко ссориться,  чему  деятельно
помогали многие бояре. И уже скоро дело должно было дойти  до  дележа  града
Ростова и волости... И все же это были относительно спокойные  годы,  о  чем
Кирилл почасту толковал с зятем своим, Федором Тормосовым, когда те наезжали
гостить,  обычно  всей  многочисленной   семьею,   со   свояками,   тетками,
племянниками, детьми и челядью. И венцом всех этих разговоров было одно: кто
одолеет,  в  конце  концов,  Москва  или  Тверь?  Тверь  -  была  привычнее,
спокойнее, спасительней казалась для града Ростова.
   Мечты, похороненные со смертью Михаила Тверского, все еще робко  брезжили
в неспешных застольных речах.
   - Вот бы, ежели бы... Покойник, Михайло Ярославич, царство ему  небесное,
гляди-ко, почти уже всю землю Владимирскую совокупил в руце своя!  За  малым
дело не состроилось! Новгород Великий, вот... Да, Новгород!
   Упрямы, непоклонливы новгородцы-ти! А ныне  опять  все  поврозь,  да  под
московского князя головы клонят...
   Жена была права в давнем  озарении  своем.  Кирилл  всю  жизнь  мечтал  о
благолепии, о торжественном уставном несении вышней службы, и всю  жизнь,  в
тайная тайных души, верил, что князь должен  быть  справедлив,  великодушен,
мудр и милосерд, и когда раз за разом видел иное - недоумевал, не верил,  не
понимал и не принимал, на многое и вовсе решительно закрывая глаза.
   В иную пору, в иной действительности был бы Кирилл и в почете и на  месте
своем. Но тогда, когда все рушилось, бродило, а новое не устроялось еще,  он
был порою смешон, как токующий тетерев, что слышит одного лишь себя.
   Но уже и эти заботы отходили для  него  посторонь,  теряли  прежнюю  свою
остроту и боль. И все чаще Кирилл такие вот беседы кончал присловьем:
   - Един Господь!
   В нем все укреплялось и росло сознание, что земная  жизнь,  его  труды  и
чаянья - суета сует и всяческая суета, и то, чему он  посвятил  свою  жизнь,
вряд ли столь уж важно перед лицом Господа и той, другой,  истинной,  вечной
жизни. И все меньше трогало Кирилла, что хозяйство  плыло  из  рук,  уходило
добро, уходили люди, пустели волости, некем и  нечем  становилось  содержать
городской двор... Здесь, на земле нажитое, оно и  должно  было  остаться  на
этой земле.
   Впрочем, хоть и  скудел  боярин  Кирилл,  все  же  он  оставался  великим
боярином, и хозяйство его,  трижды  порушенное,  все  еще  было  боярским  и
большим. И сына Стефана отдали учиться не  куда-нибудь,  а  в  Григорьевский
затвор, рядом с княжеским теремом, куда ушла едва ли не вся библиотека князя
Константина Всеволодича, и  отроки  лучших  боярских  семей  учились  именно
здесь, и самые ученые иерархи церковные выходили именно отсюда.
   К Кириллу невидимо подходила старость.  Подходила,  как  наступает  тихая
осень. Все тепло и солнечно, но редеют леса, свежеет воздух, меркнут краски,
и вот уже каким-нибудь ранним утром треснет льдинка в лужице  под  ногой,  и
птичьи караваны уходят и уходят в синих холодных небесах туда, на юг...  Так
было и с ним: не согнулся стан и сила еще не ушла из предплечий, и в светлых
волосах не вдруг проглядывали, прячась, нити седины,  но  уже  виднее  стали
белые виски, и узкою лентою посеребрило бороду, и посветлели брови, и новые,
добрые складки пролегли у рта, и морщинки у глаз не сходили, даже  когда  он
переставал щуриться. И все больше от дел городских, невеселых, обращался  он
к детям, словно в них чаял  достичь  того,  до  чего  не  удалось  досягнуть
самому, себе же оставляя, в дальнем далеке, тихую  надежду  на  монастырское
уединенное успокоение.
   В детях на первом месте был для него Стефан, горячий и  нравный.  С  ним,
как с равным уже, проводил Кирилл часы,  толкуя  греческие  книги,  обсуждая
деянья Александра Македонского, Омировы сказанья, чтя вслух хронику Амартола
и русские летописи, по которым недавняя и уже отошедшая в  небытие  киевская
старина  выглядела  величавой  и  славной,  а  князья  киевские  -  Ярослав,
Святослав, Олег, Владимир, креститель Руси, великими и грозными.
   Малыши - Варфоломей с Петром - занимали гораздо меньше места в душе  и  в
мыслях родителя, хотя и помнилось, и тревожило бывшее в церкви, но помнилось
и поминалось от случая к случаю, а так, ежеден,  Варфоломея  не  выделяли  в
особину, уделяя ему и меньшому брату поровну вниманья и ласки.
   И, как часто, как всегда бывает, просмотрели те  незаметные  и  крохотные
поначалу отклонения, те поступки, совершенные "не так" или "не совсем  так",
которые ознаменовывают  начало  человеческой  неповторимости.  Но  что  было
неповторимо в характере Варфоломея?
   Толстый  карапуз,  качаясь  на  ножках,  косолапо  идет   к   двери,   на
четвереньках перелезает через порог, действуя однако рукой: другой, в потном
кулачке,  зажато  что-то.  Вот  он,  поворотясь   задом,   спускается,   как
медвежонок, со ступеньки на  ступеньку,  вниз  по  долгой  красной  лестнице
высокого крыльца. И, наконец, в  очередную  соступив,  босая  ножка  ощущает
вместо щекотной сухости дерева теплую пыль двора. Покачиваясь,  он  идет  по
двору туда, к высокому, выше его роста, бурьяну, приговаривая  шепотом:  "Не
кусяй, не кусяй!" Пестрый жук, зажатый у него в кулачишке, отчаянно  скребет
лапами и уже нешуточно вцепился ему  в  ладонь.  Но  малыш  терпит.  Вот  он
разжимает ладонь - лопухи,  татарник  и  крапива  уже  окружили  его  своими
высокими колючими головами - и начинает тихонько, одним пальцем, поглаживать
жука по спинке. Жук  расцепляет  ядовитые  челюсти,  вертит  головой,  сучит
усиками  и  наконец,  с  щелканьем  вскрыв  твердые   надкрылья,   выпускает
нежноблестящие прозрачные нижние крыла и резким рывком срывается  с  детской
руки, тут же  исчезая  в  высоких  острых  травах.  Младенец  удовлетворенно
смотрит вслед  жуку,  коего  он  подобрал  на  полу  изложни,  неведомо  как
залетевшего в терем, и терпеливо нес сюда, чтобы выпустить.
   Жаль только, что жук так быстро улетел, не дав рассмотреть свои крылышки!
   Варфоломей поворачивает к дому и, посапывая, пускается в обратный путь.
   Почему один малыш поступает так, а другой, и в той же семье, иначе?
   Почему один мучительски отрывает лапки и крылья  жуку,  разоряет  гнезда,
убивая птенцов, вперекор родительскому слову (и даже под угрозою порки!),  а
другой садит на зеленый листик и осторожно  выносит  на  улицу  червяка,  а,
заглядывая в то же гнездо, боится дышать, чтобы не испугались птенчики?
   Сколько тут усилий воспитателя, родителей, и сколько - от природы  самого
человека? Быть  может,  не  так  уж  не  правы  авторы  христианских  житий,
полагавшие,  что  праведник  рождается  с   уже   готовым   устремлением   к
праведности?

***

   Варфоломей рос неслышно, не причиняя никаких неприятностей родителям.
   Был здоров, тих и послушен. И то, что отличало и, пожалуй, выделяло  его,
было как раз тем, что позволяло родителям  почти  не  обращать  внимания  на
своего среднего сына, отдавая внимание  младшему,  Петру,  который  часто  и
прихварывал,  и  капризил.  Варфоломея  же  отличала   редкая   для   дитяти
послушливость и старательность. Ему почти ничего  не  приходилось  повторять
дважды. Сказанное матерью или нянькой  он  запоминал  и  исполнял  сугубо  в
точности. Поставить ли свою мисочку на стол, задвинуть ли и  закрыть  ночной
горшочек, застегнуть рубашечку, перекрестить лоб перед едой, умыть руки  все
он делал тщательно и спокойно, с видимым даже удовольствием, и  очень  любил
оглядывать  себя,  когда  на  него  надевали  нарядную  рубашечку.   Подолгу
рассматривал рукава, разглаживал ткань у  себя  на  животике,  а  когда  его
обижали,  чаще  всего  не  дрался  и  не  плакал,   а   недоумевал.   Как-то
братья-погодки и младший Тормосов затеяли деловитую возню, и вдруг  Тормосов
(он был чуть постарше) взъярился:
   - У меня и у Пети белые рубашки, а у тебя синяя, ты не наш, иди прочь!  -
И вдруг начал яростно пихать и бить Варфоломея,  оцарапал  и  свалил  его  в
канаву. Это было одно из  первых  детских  воспоминаний  отрока  Варфоломея,
когда мир еще не воспринимается связно, а только  отдельными  картинами.  Он
помнил, как негодовал и подпрыгивал мальчик, чуть побольше его  ростом,  как
его почему-то пихали и толкали в  сухую  глубокую  канаву,  всю  в  каких-то
колючих травах, и запомнил свое тогдашнее огромное недоумение. Не обиду,  не
боль, нет! А недоумение: неужто от того, какая рубашечка, можно  любить  или
не любить человека? Он и не заплакал, а выбрался из канавы на  четвереньках,
и все думал, не понимал и видел мальчика  Тормосова  как  бы  со  стороны  -
дергающегося, суетящегося, словно больного, и даже, по-своему, пожалел  его.
Во всяком случае, так вспоминал он потом свое тогдашнее чувство-переживание.
   Маленьким Варфоломей не только никогда не мучал зверей, но и не  позволял
другим мучать, какого бы возраста и роста ни  был  обидчик.  Он  трогательно
заботился о младшем братике и не  любил  мяса,  подолгу  жевал  и  глотал  с
видимым  трудом.  (По  счастью,  родители  не  неволили,  как   иные,   есть
нелюбимое.) Очень часто играл один, что-то бормоча себе  под  нос,  чуялось,
что представляет себе в эти мгновения много больше, чем можно было узреть из
палочек, щепок, свистулек и коней, расставленных перед ним. Но не было в нем
ни всплесков горячего норова, ни ярких откровений познания - всего того, что
увлекало и тревожило в Стефане.
   Лошадей  любил  он  до  страсти.  Одна  из   ранних   картин-воспоминаний
Варфоломея, это как он стоит в белой рубашонке  на  крыльце  и  кормит  коня
хлебом. К нему склоняется  большая  конская  морда,  и  теплые  мягкие  губы
требовательно и властно забирают с его ладошки  наломанный  хлеб,  кусок  за
куском. Кони были рядом всегда,  и  Варфоломей  уже  не  помнил,  когда  его
впервые посадили на теплую конскую спину и он, вцепившись ручонками в гриву,
ехал с радостным испугом по  зеленому  двору.  Почему-то  запомнился  густой
зеленый цвет, верно, поздней весною, когда затравянелый двор  еще  не  бывал
вытоптан и выбит дочерна колесами и копытами коней. Но даже когда его сажали
верхом, он не вертелся, не бил коня пятками, как Стефан в  его  возрасте,  а
весь замирал и ехал, крепко уцепившись за  гриву.  И  когда  его  снимали  с
лошади, не скулил, не рвался из рук, а тихо,  счастливо  улыбался  медленной
расцветающей улыбкой.
   Говорят, характер человека складывается в первые пять лет жизни, то  есть
как раз тогда, когда ни родители, ни ближние  не  думают  еще  о  воспитании
характера и все  внимание  направляют  токмо  на  то,  чтобы  обуть,  одеть,
накормить да, по силе возможности, потешить игрушками и сластями. И нечастые
проявления детского своенравия  в  Варфоломее  являлись  и  проходили  почти
незаметно для его родителей, оставляя памятные зарубины лишь  в  собственном
сознании дитяти, как, например, случай с лестницей.
   Лестница эта вела  на  чердак,  куда  складывали  сушить  яблоки  и  куда
поэтому, часто, украдом, лазали дети, те, кто  умел,  а  те,  кто  еще  едва
держались на ножках, тоже  подходили  и,  ухватясь  за  нижнюю  перекладину,
задирая голову, глядели  вверх,  откуда  старшие  мальчики  кидали  украдкой
вяленые терпко-сладкие кусочки...
   Варфоломею каким-то чудом удалось заползти на  вторую  ступеньку,  откуда
его походя сволокла дворовая девка,  пробегавшая  на  поварню.  Однако  часа
через  два  старик-садовник  услышал  тонкий  писк  и  углядел   Варфоломея,
висевшего вниз головой посреди лестницы, руками и ногами обнявши  лестничную
тетиву. Он, видимо, перекинулся, и висел довольно долго. Когда  старик  снял
его, он весь дрожал и скулил, как щенок.
   Но, однако, невдолге, выруганный и утешенный, он украдом  уполз  из  дому
и... исчез. Когда, уже об ужине, схватились искать  и  сама  Мария  побежала
осматривать все щели, колодцы и ямины, она заметила, случайно  подняв  взор,
что в проеме чердака что-то белеет. Это был Варфоломей в своей рубашечке. Он
сидел на самом верху, побалтывая ногами, и так ясно поглядел  на  мать,  так
готовно протянул ей ручки, что у Марии и мысли не шевельнулось, что  ребенок
залез туда сам, и она долго поносила неведомых старших  шалунов,  затащивших
дитятю на вышку.
   Меж тем,  для  едва  научившегося  ходить  малыша,  совершенное  им  было
подлинным подвигом, просмотренным родителями и прислугой.
   Он едва мог достать ручками до нижней ступеньки, и потому,  когда  полез,
то лез по тетиве, обняв круглую  жердь  ногами,  соскальзывая,  обрываясь  и
упорно подтягиваясь вновь. Когда его сняла дворовая девка,  Варфоломей  едва
не взвыл - насмарку пошли  его  тяжкие  труды.  Поэтому  он  полез  быстрее,
хоронясь людей, и, перебираясь с очередной ступеньки на следующую, сорвался.
Страшен был этот миг, - он уже поднялся на необычайную высоту: далеко  внизу
проходила золотисто-пестрая курица и  даже  не  увидела  Варфоломея  на  его
недоступной высоте. А тут ручонки поехали, его стало кренить, он  на  миг  в
ужасе прикрыл глаза, изо всех сил, руками и ногами, вцепившись в круглое,  и
тотчас тяжкое бремя собственного тела потянуло его за руки и за ноги, двор и
терем разом опрокинулись, и когда Варфоломей, убедясь, что  он  не  упал,  а
висит, открыл глаза, он увидел только  голубое  небо  и  ватные,  серо-белые
облака, наползающие и наползающие на окоем. Ни разжать рук, ни даже ослабить
на мгновение, он не мог, и  висел,  постепенно  теряя  силы,  не  зная,  что
предпринять, и даже не слышал сам, как начал тонко  скулить.  Он  уже  почти
терял сознание, когда его вторично сняли с  лестницы  и  унесли  в  дом.  Но
теперь все окружающее воспринималось им как в  тумане.  Реально  было  одно:
лестница,  на  которую  следовало  влезть.  Лежа  на  кровати   и   мысленно
восстанавливая весь  путь,  он  понял  свою  ошибку.  Надо  было  все  время
держаться за перекладины, чтобы не перекинуться стремглав. Отдохнув и  поев,
он украдкой ушмыгнул из горничного покоя, и на этот раз  ему  уже  никто  не
помешал. Вытягиваясь во весь  рост,  он  крепко  ухватывал  одною  рукой  за
ступеньку, другою обнимал тетиву лестницы  и,  горбатясь,  подтягивал  ноги.
Главная труднота заключалась  в  том,  чтобы  ногами,  коленями,  влезть  на
перекладину. Для этого он  перегибался  вперед,  почти  свешиваясь  головой,
обеими руками брался за тетиву и тут, уже почти падая вниз,  заносил  колено
на ступень лестницы. Дальше было гораздо легче.
   Утвердив обе ноги на перекладине, он вытягивался в рост и ухватывал точно
так же следующую ступень. И опять  подтягиванье,  и  опять  голова  и  плечи
перевешиваются вниз, и Варфоломей почти закрывает глаза, чтобы не видеть раз
за разом грозно отдаляющейся земли... И вот уже он  так  высоко,  что  земля
видится в какой-то далекой дали, даже словно бы в  легкой  голубизне,  а  он
висит почти уже в облаках. И дрожали ноги, и руки тряслись, а он все  лез  и
лез, с  железным  упорством  повторяя  раз  за  разом  все  тоже  же  самое:
подтягиваясь, склоняясь головой вниз, утверждая колено на новой  ступени,  а
потом переползая на нее и целиком. И вот уже последняя ступень, и  дальше...
и дальше была стена, бревно, и - некуда лезть! Его почти охватило  отчаяние.
Столько лезть до верха и тут, на самом верху, не смочь  выбраться  туда,  на
вожделенную чердачную высоту!
   Последний раз вытянувшись вдоль тетивы лестницы и ощущая руками  щекотную
сухость дерева, он начал думать. Старшие  мальчики  легко  преодолевали  эту
последнюю ступень... Запрыгивая туда, наверх... Как?
   Прямо перед его лицом был тупо  обрезанный  конец  лестничной  тетивы,  и
Варфоломей наконец решился. Уже почти не дыша, медленно-медленно,  он  начал
подтягиваться вверх, цепляясь руками за трещины в дереве. Он весь вспотел со
страху и чуял, что стоит его ногам потерять неверную опору -  и  все.  И  он
полетит вниз, в ничто, в голубую зияющую пустоту. Медленно ступали маленькие
потные ножки по гладкому дереву лестничной тетивы,  медленно  подкорчивались
уже почти непослушные руки. Вот он оторвал правую руку и сунул ее в  трещину
повыше, и тотчас ноги съехали  по  гладкости  тетивы,  и  Варфоломей  завис,
напрасно скребя пальцами ног гладкое дерево. По  счастью,  под  левой  ногою
обнаружился острый сучок, и, жалея себя, почти в кровь вдавив сучок в мякоть
ноги, Варфоломей сумел зацепиться, а потом, в каком-то лихом отчаянии задрав
другую ногу, коленом достал до верхнего среза тетивы. Больше  он  ничего  не
мог. Его долго  трясло,  и  он  продолжал  полувисеть,  упираясь  трясущимся
коленом в основание тетивы, другой, до предела вытянутою ногою  -  в  острый
сучок, а руками, распростертыми по покатости  дерева,  вцепившись  в  острые
края трещин. Дрожь  медленно  проходила,  и  вот  Варфоломей  сумел  сделать
следующее движение: упершись коленом, оторвал  другую  ногу  и  стал  руками
подтягивать тело вверх. Труднее всего оказалось оторвать  живот  от  теплого
круглящегося дерева. Но когда он наконец решился и на это, тело как-то почти
легко подалось вверх, и Варфоломей  просунул  одну  руку  поверх  бревна,  к
собственному спасению найдя за  невидимым  краем  стесанный  топором  рубец.
Побелевшими, почти потерявшими чувствительность пальцами он впился  в  затес
и, перенеся наверх вторую руку, начал  подтягивать  тело  в  последний  раз.
Перед его глазами уже была чердачная тьма, но Варфоломей ничего не видел, не
чуял, кроме одного - как утвердить на обрезе лестничной тетивы вторую  ногу?
Он поставил мокрые от пота  пальцы  на  шершавую  покатость  бревна,  потом,
решась, поднял ногу и уцепился пальцами ноги за верх тетивы,  почти  спихнув
себя самого с лестницы. Но тут уже можно стало разогнуть колено и  стать  на
кончик дерева двумя ногами. Больше он не стал ждать,  вытянув  ноги  и  весь
подавшись вперед, Варфоломей, в ужасе от оставленного  позади  пространства,
повалился лицом, грудью и животом в теплую  пахучую  пыль  чердака  и  замер
недвижимо.
   Вот теперь он струсил и боялся даже пошевелиться, чтобы не улететь назад.
Он готов был снова завыть, готов был закричать или громко позвать няню, и  -
не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Слепо протянув вперед  руки,  он
погрузил их в пыль чердака, нашел что-то твердое и, ухватясь за это твердое,
поволок свое, почти уже непослушное тело дальше и дальше  и,  несколько  раз
по-лягушачьи взмахнув ножками, зацепился коленом за  срез  бревна,  и  тогда
быстро-быстро, ящерицей, заполз наконец наверх. Он еще полежал,  боясь  даже
поднять голову, но вот уже и встал и огляделся, и почуял во тьме вожделенный
дух вянущих яблок, и долго дышал этим сладким, чуть вяжущим запахом, и после
встал, и робко заглянул вниз, дивясь и ужасаясь проделанному пути, а затем -
затем уселся на край, даже не  взяв  ни  кусочка  вяленого  яблока,  и  стал
болтать ногами, успокаиваясь и довольно озирая распростертый пред ним и ниже
его дольний мир: вершины сада, тын и поля