я  на
холопов, в охоту брался за рукояти сохи, работал до поту,  до  остервенения.
Варфоломей  с  Петром  тоже  не  сидели  без  дела.  У  всех  у   них   было
радостно-неспокойное,  тревожное  чувство  на  душе,  и   хотелось   работою
загасить, отодвинуть то  боязливо-горькое,  что  нет-нет  да  и  пробивалось
сквозь дневную суету и упоение неведомою судьбой. То  поблазнит  вдруг:  как
это так, что другорядным летом не будет уже ни родимой речки,  ни  поля,  ни
рощи знакомой, ни пруда; не придут славить с деревни, не завьют  уже  девицы
березку  будущею  весной?  Как  это  так:   привычного,   детского,   своего
ничего-ничего уже и не будет?
   А то вдруг матушка, разбирая укладки и скрыни, вдруг горько заплачет  над
какой-нибудь памятною полуистлевшей оболочинкою и долго не может унять слез,
мотая головою, немо отталкивая от себя робкие утешения сыновей...
   Но и вновь, скрепив себя, берется мать за  работу,  вновь  бегают  девки,
спешат потные, горячие от работы мужики, вновь Стефан, врываясь  в  терем  и
соколиным зраком глянув по сторонам, орет:
   - Петюха! Живо! К Герасиму скачи! Пущай шлет возы не стряпая!
   И тот срывается в бег, торопясь исполнить братний наказ.
   - А ты что тут? - запаленно накидывается  Стефан  на  Варфоломея.  Матери
потом поможешь, зерно вези! На Митькин клин! Тамо у севцов уже одни  коробьи
остались!
   В жаркой работе, в заполошной суете и трудах проходило  лето.  О  Петрове
дни  отсылали  косцов  на  новые  места.  Покосников  в  Радонеж   провожали
торжественно. На отвальной усадили всех  за  боярский  стол.  Словно  уже  и
сравнялись господа с холопами. Да, впрочем, и Яков ехал с косцами, в одно.
   Мать с девками сама подавала на стол. Кирилл сидел чуть растерянный, чуть
больше, чем надобно, торжественный,  во  главе  застольной  дружины.  Косари
сперва чинились, поглядывали на господ. Но вот по кругу пошло темно-янтарное
пиво и развязало языки, поднялся шум, клики, задвигались, загалдели,  хлопая
друг  друга  по  плечам,  косари,  и  в  боярских  хоромах  повеяло  простым
братчинным деревенским застольем.
   Пели песню. И отец вдруг нежданно для Стефана,  утупив  локти  в  стол  и
уронив седую голову в ладони, тоже запел, красиво и низко, влив свой голос в
суматошный, чуточку разноголосый хор подпивших мужиков:

   То не пы-ыль в поле,
   То не пы-ыль в поле,
   То не пыль в поле, в поле, курева стоит,
   То не пыль в поле, в поле, курева-а-а стоит!

   Голоса стройнели. Песня крепла, набирая силу.

   Доброй мо-о-олодец,
   Доброй мо-о-олодец,
   Доброй молодец поскакивае-е-ет!
   Под ем борзой конь,
   Под ем борзой конь,
   Под ем борзой конь, комонь с бухарскиим седло-оом...

   Мало передохнув, начали вторую, разгульную. И уже кто-то  выпутывался  из
лавок и столов, намерясь со свистом и топотом пуститься в пляс:

   Близко-поблизку за лесом, за селом!

***

   Проводили косцов, и уже словно бы  и  опустел  терем,  что-то  отхлынуло,
отошло туда, за  синие  дали,  за  высокие  леса,  и  родимый  дом  примолк,
огрустнел перед неизбежною разлукой.
   Уже когда  начала  колоситься  рожь,  Кирилл,  забрав  Стефана  с  собою,
вчетвером, верхами,  с  двумя  комонными  холопами,  отправился  в  Радонеж:
дотолковать с наместником, осмотреть место, навестить Якова - как-то он  там
справляет на новом месте?
   В два дня  добрались  до  Переяславля.  Ехали  в  одноконь  и  потому  не
торопились излиха. Переяславль, хоть и сильно уступавший Ростову, был все же
и сановит, и люден, и собор Юрия Долгорукого, переживший не  одно  разорение
града, вызывал уважение стройной основательностью своей  каменной  твердоты.
Стефан извертел голову, оглядывая город, с  присоединенья  которого,  меньше
полувека назад, начались стремительные  успехи  московских  князей,  ныне  -
великих  князей  владимирских.  В  деловитой   суете   города   проглядывала
обретенная прочность бытия - или  так  казалось  изверившемуся  в  гражданах
своих ростовчанину? Ночевали на монастырском подворье  и  рано  утром  вновь
устремились в путь.
   К Радонежу  подъезжали  на  склоне  четвертого  дня  пути  и  уже  издали
заслышали гомон и  шум  большого  человечьего  табора.  Даже  и  сам  Кирилл
прицокнул языком, узрев, сколь  навалило  в  Радонеж  на  обещанные  слободы
вольного народу из ростовской земли. Переселенцы стояли  станом  на  окраине
городка, заполняли дворы и улицы.  Кирилл  со  спутниками  подъехали  и,  не
спешиваясь, стали разузнавать, что тут и как и где найти набольшего?
   Вскоре им указали на кучку комонных, пересекающую стан.
   В путанице телег и коней, пробираясь  меж  самодельных  шатров,  костров,
навалов кулей и бочек, среди гомонящих баб, блеющих овец и орущих младенцев,
ехал шагом на чубаром долгогривом коне пожилой московский боярин. Склонясь с
седла, что-то прошал,  приставляя  ладонь  к  уху,  кивал,  отвечал,  крутил
головой, отрицая. На кого-то, сунувшегося под копыта коня, сердито  замахнул
плетью.  Вереницею  вслед  за  ним  пробирались  сквозь  табор  переселенцев
комонные дружинники.
   - Ртище! Ртище! Терентий! Сам! - уважительным  ропотом  текло  вслед  ему
вдоль телег. Терентий Ртищ был одет не богато, но и  не  бедно.  В  шапке  с
соколиным пером, в добротном дорожном суконном охабне, полы  которого  почти
покрывали круп коня, в синей набойчатой мелкотравной рубахе, рукава которой,
выпростанные  в  прорези  охабня,  были  в  запястьях   схвачены   простыми,
стеганными из толстины и шитыми цветною шерстью наручами. Конь под  боярином
был покрыт пропыленною, тканой, домашней  работы,  попоной,  схваченной  под
грудью наборною, в серебряных  бляхах  чешмой.  В  узорном  серебре  была  и
уздечка  чубарого  жеребца.  На  самом  боярине  никаких  украшений,   кроме
массивного золотого перстня на левой руке с темным камнем-печатью, не  было.
Рукавицы он, видно, сунул за луку седла.
   - Терентий Ртищ, наместник княжой! - строго молвил отец, оборачивая  чело
к Стефану. Сам он выпрямился в седле елико мог и подобрал поводья,  сожидая,
когда Терентий приблизит к ним.
   Стефан глянул на отца, на двоих холопов, сиротливо притулившихся  за  его
спиною, перевел взгляд на наместника московского,  и  его  как  резануло  по
сердцу. Отец был и одет  не  беднее  Ртища:  в  рубахе  узорчатой  тафты,  в
отороченном по краю зеленым шелком вотоле, уздечку коня украшали  звончатые,
тонкого  серебра  прорезанные  цепи...  И  все  же  -  как  властен,  какого
достоинства полон этот усталый московский хозяин, и как заметно робеет, хоть
и старается скрыть это, отец, висок которого, весь в испарине, узрел вдруг с
острою жалостью Стефан, поглядев сбоку на родителя.
   Кирилл никогда еще в жизни своей не был  просителем,  и,  как  все  люди,
привыкшие к власти, лишенный этой власти, оробел, потерял  себя:  засуетился
излиха, торопливо подъезжая  к  Терентию,  забоялся,  что  тот  не  заметит,
провинует мимо нарочито разодетого ростовчанина.
   Терентий Ртищ остановил коня. В ответ  на  приветствие  кивнул,  поглядев
строго, без улыбки. Он и верно устал. Это было видно по лицу. Не первый день
уже проводил в седле, почти не слезая с  коня.  Скакал  то  туда,  то  сюда,
встречал, отводил, устраивал, решая походя многочисленные  споры  о  землях,
пожнях, заливных поймищах, разбирая жалобы местных на приезжих и приезжих на
местных, которые то не пускали находников к воде, то  не  позволяли  ставить
хоромы на означенном месте, то сгоняли переселенцев-пахарей со своих пажитей
и пожен. Он уже давно сорвал голос, уговаривая и стращая, давно уже перестал
гневать или дивить чему-либо, зная про себя  только  одно:  надо  как  можно
скорей посадить всех на землю, скорей развести по весям и слободам,  и  пока
это не свершено, пока люди стоят табором, не престанут ни ссоры,  ни  свары,
да и князь, не ровен час, опалится на него за нерасторопный развод беглецов.
Посему и незнакомому боярину уделил самое малое время. Узнав,  что  тот  еще
только мыслит о переезде,  покивал  удовлетворенно  головою,  осведомился  о
косцах (вспомнил-таки, что у Кирилловых молодцов вышла сшибка с местными). В
ответ на слова Кирилла, решившего напомнить о  Протасии-Вельямине,  покивал,
все так же сумрачно, без улыбки; прихмурясь, наморщил чело, подумал:
   - Как же! Бывал с Протасьем Федорычем с вашея страны боярин, бывал!
   Онисим ле?
   - Онисим, Онисим, - встрепенулся обрадованно Кирилл, - свояк мой!
   - Дык и чево! - подытожил Ртищ, почти прервав скорую Кириллову речь.
   - В самом Радонеже  место  дадено,  чево  больши!  Кажись,  близь  церкви
тамошней? - Он достал бумажный бухарский плат, отер пот и  пыль  с  чела  и,
едва попрощавши с Кириллом, не пригласив ростовского боярина ни заезжать, ни
в гости к себе, тронул коня.
   Стефан в течение всего короткого разговора мрачно молчал,  почти  стыдясь
за родителя. Оскорбила его и не гордость московита - гордости  мало  было  в
умученном в смерть московском наместнике! - а малое внимание, отпущенное его
отцу. Знал, ведал умом, что так и будет, так и должно быть.
   А все-таки ведать - одно, а так вот узреть, почуять  самому,  что  уже  и
отец не великий боярин, не нарочитый муж, а скромный  ходатай  перед  кем-то
другим, и ты сам уже не сын великого  боярина,  и  не  укроет  уже  тебя  от
покоров, пересудов и  возможного  глума,  старая  родовая  слава...  Что  ж,
приходилось и к этому привыкать.
   В Радонеже их на ночь принял к себе  местный  батюшка.  Стефан  почти  не
рассмотрел ни городка, ни крепости над рекою. Как-то не до рассмотров  было.
Изрядно проголодавшие, они вечером ели простую овсяную кашу с сушеной рыбой,
захваченной из дому, пили кислый крестьянский  квас.  Отцу  батюшка  уступил
свою кровать. Стефан с холопами улеглись  на  полу,  на  соломе,  застланной
конскою попоной. Только теперь почуялось впрямь и сурово, что  жизнь  придет
им тут налаживать наново, и все прожитое о сю пору не в счет.
   Утром разыскали старосту, застолбили место под  терем.  Не  обошлось  без
ругани, ибо на месте там какой-то из местных огородников сажал капусту.
   - Што мне наместник! Я тута сам  наместничаю!  -  кричал  смерд,  брызгая
слюной и уставя руки в боки. - Наехало семо, незнамо кого!
   Кирилл в конце концов не  выдержал:  снял  серебряное  кольцо  с  пальца,
бросил смерду. Тот потер  кольцо  толстыми  коричневыми  пальцами,  зачем-то
понюхал и скрылся, ворча, как уходит, отлаяв свое, сердитый уличный пес.
   - Балуешь, господине!  -  осудил,  покачивая  головою,  местный  батюшка.
Им-ить за все уже дадено из казны князевой! Слабину покажешь - опосле они  и
не отстанут от тебя!
   Якова разыскали не без труда на дальних пожнях. Яков был хмур.
   - Скота посбавить придет по первости! - произнес  он  вместо  приветствия
охлюпкой, весь распаренный и черный, подъезжая к господину.
   После уже поздоровался, рассеянно оглядел Стефана. -  Людей  мало!  Ховря
заболел, а Бронька косой ногу обрезал.
   Кирилл посупился, оглядел немногочисленные стога,  повел  головою  позадь
себя:
   - Ентих оставить тебе?
   Яков кивнул молча. Кирилл оборотил лицо к холопам, повелел строго:
   - Косить оставляю! Якова слушать, как меня!
   Домой возвращались вдвоем. Дорогою Стефан заместо холопа треножил и  поил
коней, готовил ночлег, разбивая походный шатер, стелил  ложе  отцу  и  себе,
варил над костром кашу.  Кирилл  молчал.  Стефан  помалкивал  тоже.  И  было
хорошо. Даже нравилось: нравился вольный путь, тишина, свобода.
   Нравилось незнакомое до сих пор и трогательное чувство  заботы  о  старом
отце.
   К жнитву воротились покосники. Яков все беспокоился, не увезли  бы  сено,
оставленное почти без догляду, и вскоре, доправив  необходимые  дела,  опять
поскакал в Радонеж. Варфоломей с Петром все расспрашивали Стефана: как там и
что? Стефан хмурился: "Сами узнаете!" Раз только и проронил:
   "Народу наехало,  что  черна  ворона"...  Радонеж  так  и  оставался  для
Варфоломея  загадочным  красивым  именем  -  где-то  там,  далеко-далече,  в
неведомом, незнакомом краю.
   Свалив жатву, подсушив и ссыпав в кули зерно,  вновь  наряжали  людей  на
новое место - рубить  лес,  класть  начерно  клети  под  будущие  хоромы.  О
Радонеже уже говорили буднично, как о привычном, те, кто был  и  отправлялся
опять. Умеренно ругали местных - московлян, поругивали и  землю  значительно
худшую, как согласно утверждали все, чем ихняя, ростовская.
   Свалив страду, вновь заездили друг к другу родичи.  Тормосовы  подымались
целым гнездом, великую силу народа уводили с собою.  Онисим  наведывался  не
раз и не два. Приезжал и Георгий, сын протопопов, тоже намеривший переезжать
в Радонеж...
   Шел снег, подходило Рождество. Теперь  ждали  только  твердого  наста  да
первого мартовского солнышка,  чтобы  по  весне  тронуться  в  путь.  И  уже
охватывало нетерпение: скорей, скорей, скорей!
   Кирилл почти не выезжал из Ростова. Передавал князю Константину  складную
грамоту, улаживал дела градские и  посольские,  платил  на  последях  трудно
добытым серебром татарскую дань, снимал честь местническую, навек отлагая от
себя родовую славу. Отымались от старого боярина кормления и селы, слагались
звания и почести.
   Приходили, прощались, - а кто и не приходил вовсе, - некогда зависимые от
Кирилла купцы, гражане, деловой люд. Кланялись в пояс, просили  не  гневать.
Кирилл отдавал поклоном за поклон, иных,  кому  обязан  был  чем,  награждал
чести ради. Помалу награждал, помногу-то и нечем было  уже!  И  чуял  старый
Кирилл, что словно раздевает  себя,  словно  с  уходом  всех  этих  людей  и
людишек, купчин и смердов меньшает, умаляется и он сам...
   Невеселым было  нынешнее  Рождество,  невеселы  Святки!  Хоть  и  так  же
шатались ряженые в личинах и харях по селу, так же,  с  визгом,  скатывались
девки с парнями на санках  с  горушек,  так  же  бешено  гоняли  разубранные
упряжки лошадей на Масляной. Но терем  боярский  все  это  веселье  задевало
словно бы краем,  словно  бы  и  там,  на  селе,  уже  простились  заране  с
разоренным великим боярином.
   И как жаль, как страшно было лишиться уютных  горничных  покоев  родимого
дома, жарко горящей семейной божницы, тихого привычного угла в родимом дому!
***

   По весеннему санному пути уходили обозы. Тормосов  обещал  приглядеть  за
Кирилловым добром. Перегоняли скот.  Опустели  хлева,  опустела  челядня,  и
давно уже надо было и им самим сниматься с места, но все медлил Кирилл,  все
никак не умел доделать до конца всех дел своих,  перерезать  или  перерубить
все нити, что связывали его с этой землею и  с  Ростовом.  И  дождались-таки
распуты, и уже пережидали бездорожье, и уже когда стаивал снег и  обнажалась
земля, пустились наконец в путь.
   Из утра в доме хлопают двери,  выносят,  торочат,  увязывают.  Варфоломей
мечется, носит, помогая, вместе со всеми. За деловой суетою  в  предутренних
сумерках некогда ни оглянуть путем, ни вздохнуть. Но вот уже и  рассвело,  и
запряжены кони, и боярский возок Кирилла уже стоит на дворе. Все!
   Угасли огни в обреченном доме. Замотанные  в  дорожное  платье,  покидали
горницы последние жители. Нянька ворча засовывает  в  печку  старый  лапоть,
положив несколько теплых еще угольков, ласково зазывает "хозяина"  домового:
"Поди, поди, хозяюшко!"
   Крестят углы, кланяются, прощаясь с  хоромами.  Последними,  уже  вытащив
наружу сундуки и укладки, бережно снимают иконы со стен, выносят, укладывают
в боярский возок. И с этим настает  конец  дому.  Теперь  только  непрошеный
ветер станет гулять по опустевшему  жилью,  да  летучие  мыши  повиснут  под
стрехою, да ласточки станут лепить свои гнезда в углах выморочных комнат.  И
скоро, очень скоро, ежели не найдется покупщик, прохудит и прогнется  крыша,
рухнут, подгнив, толстые переводы, осыпав землею и гнилью сырые полы, станут
потаскивать то и иное мужики из окрестных деревень, а там -  не  огонь,  так
время и до зела истребят бывшую боярскую хоромину, сровняют с землею  стены,
в муравьиную труху обратив тесаные  стволы,  печь  упадет  грудою  камней  в
красноватой осыпи, густым бурьяном зарастет земля,  и  юные  тонкие  березки
веселою порослью пробьются сквозь сор и тлен, укрыв все, что еще  напоминало
о человечьем житье, и обратив вымороченную пустошь в веселую звонкую рощу.
   На дворе, когда уже все приготовилось к отъезду, видится, сколь их  мало!
Едва сорок душ набралось напоследях всей оставшейся верной  Кириллу  дворни.
Ну, да еще те, кто уехал наперед, с  Яковом.  Негустою  толпой  за  воротами
стоят  провожатые,  прибрели  из  деревни.  Боярской  чете  на  расставанье,
кланяясь, подносят хлеб-соль. Мария принимает хлеб прослезившись.  Священник
кропит и крестит обоз. Но вот уставное благолепие  рушится.  Женки  начинают
голосить. Ульяния, соскочив с телеги, кидается на шею  какой-то  деревенской
родственнице,  и  обе  воют,  словно  хоронят  друг  друга.  Под  вой,  шум,
провожальные крики, чей-то смех и чей-то плач трогают первые телеги.  Старый
постельничий, ковыляя,  бежит  из-за  дома,  протягивает  Кириллу  что-то  -
оказывается, мешочек с родимой землею, забыли нагрести второпях.
   Колеса на выезде глубоко врезаются в мягкую, только-только  освобожденную
из-под снега землю. Сзади машут шапками и  рукавами,  кричат,  и  непрошеные
слезы навертываются на глаза Варфоломея, - словно в тумане расплываются лица
провожающих и уходят, уходят вдаль. Он цепляется  руками  за  борта  телеги,
тянет шею, стараясь еще узреть, еще увидеть что-то  самое  последнее.  Кони,
разбрызгивая грязь, уже идут рысью. Прощай, отчий край, прощай, Ростов!

ЧАСТЬ II

Глава 1

   В давние, незапамятные годы новгородцы, пробираясь реками и  переволоками
сквозь сплошные леса междуречья, избрали и утвердили  себе  здесь  дорогу  -
прорубили просеки, настлали гати на болотах, поставили  памятные  кресты  на
взлобках высоких берегов. Реки были полноводны, край  нехоженый.  Подымались
по волжской Нерли и, ежели не входили прямо в Клещино  озеро,  откуда  можно
было по Трубежу и Кержачу достигнуть Клязьмы, то уклонялись правее, в  речку
Кубрь, в верху которой  срубили  на  крутой  горе  Ждан-городок,  а  оттуда,
лесными волоками и малыми реками, в истоках Сулоти  и  Дубны,  путь  шел  на
Ворю,  в  верховьях  которой  облюбовали  себе  гости  новгородские  высокий
обрывистый мыс, что почти кругом  обтекало  рекою,  делавшей  здесь  широкую
излучистую петлю, обрыли рвом пологий скат холма,  насыпали  вал,  поставили
частокол с рублеными башнями по насыпу, углубили спуск к  воде  под  стеною,
воротнею башней укрепили узкую греблю, что  только  и  соединяла  обрывистый
холм с материком, под холмом устроили пристань, поставили амбары  и  лабазы.
Крепостцу от случайных набегов дикой мери  или  воинственных  вятичей  могла
оборонить горсть ратных. Так и возник городок Радонеж, почти неприступный  в
те далекие патриархальные времена.
   Давно уже ушли новгородцы из этих мест. Не два ли века минуло с тех  пор,
как пал в битве с суздальской ратью на  Ждане  горе  новогородский  посадник
Павел, знатный землепроходец великого вечевого города; давно уже переняли  и
стали заселять местный край великие князья владимирские.
   Избранный некогда новгородцами речной путь был  заброшен,  ибо  открылись
иные, удобнейшие. Захирел  маленький  городок,  и  кабы  не  новая  перемена
судьбы, не быть бы Радонежу совсем - исчез бы  он,  как  и  многие  иные,  в
густой  щетине  восставших  лесов.  Но  открылась  дорога   из   Москвы   на
Переяславль, утвержденный за собою властной  рукою  умного  и  дальновидного
зачинателя Москвы,  князя  Данилы,  "своя"  дорога,  мимо  пока  еще  чужого
Дмитрова, и вновь обрел  значение  древний  городок,  стоявший  как  раз  на
полпути от Москвы к Переяславлю. А там подоспела волна ростовских  беглецов,
и край глухой и дикий начал наполняться  народом,  стуком  топоров,  криками
ратаев по веснам. На вырванных