не
к худу ли? И каков будет этот ребенок, какой судьбой наградит его Господь?
   И вот я стремлюсь найти "научное", то есть современное  объяснение...  о,
суета сует! Да разве научное объяснение что-нибудь изменит в  его  жизни,  в
том, что было, о чем говорили и во что верили люди той поры... Да и  вообще,
что значит "было"? Был крик, троекратный детский крик из утробы  беременной,
возможно, на последнем месяцу, боярыни, крик в церкви во время  литургии,  и
бабам, обступившим ее после службы, отвечено было со стеснением и опусканием
очей, что младенца нигде не прячет, что он еще там, во  чреве...  А  я  буду
сейчас добиваться - мог ли нерожденный прокричать? Да разве в этом дело? И -
дадим уж себе волю и на это, дадим волю на "объяснение",  ибо  без  того  не
можем, не умеем помыслить иначе. Мог же быть любой непроизвольный  "чревный"
крик у женщины на сносях, в полной народу церкви, да на последнем месяцу, да
после двух-трехчасового стояния, да, возможно, в  духоте,  в  полуобморочном
состоянии, возможно, в состоянии полубредовом,  экстатическом,  когда  самой
уже кажется, что то кричит ребенок во чреве... Ну, хоть так объясним! Хотя -
зачем? Зачем нам всегда эти научные объяснения или опровержения чудес? Верим
же мы без объяснений и без опыта, и не понимая  того  совершенно,  в  чудеса
современной механической цивилизации, и довольно нам, что кто-то там  видел,
кто-то понял и объяснил. Лишь бы сами  сделали,  сами  люди.  Ну,  а  тогда,
прежде, верили природе. И непонятное, неясное уму называли  чудом.  Страшусь
сказать, но  выскажу  все  же  и  такое  предположение:  а  что,  ежели  наш
механический век не все понял, не все  постиг,  а  вдруг  да  не  все  тайны
бесконечной и бесконечно изменчивой вселенной ясны нам, нашему  сегодняшнему
сознанию? Сколько в  самом  деле  высокого  духовного  мужества  и  высокого
стояния ума потребовалось  англичанину  Вильяму  Шекспиру  (человеку  самого
начала современной технической цивилизации!) для того, чтобы разорвать  этот
порочный круг мысли: "Если неизвестно нам и нами не  объяснено,  значит,  не
существует", - разорвать и бросить в лицо гордым  современникам,  и  в  лица
грядущим, еще более гордым, и  в  ограниченности  гордыни  своей  еще  более
спесивым потомкам бросить вещие слова истинного прозрения: "И  в  небе  и  в
земле сокрыто больше, чем снится нашей мудрости".
   (В старом, более известном переводе  это  звучит  так:  "Есть  многое  на
свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам".) Так  вот,  не  будем
все же добиваться, чтобы современная медицина объясняла все  чудеса  средних
веков. Она будет стараться объяснить их, как  объясняем  мы  ход  истории  в
каждый век по-своему, и в каждый век по-разному!  Но  как  история  все-таки
была... Не важно, из  гордости,  мужской  ли  обиды  или  по  "экономическим
соображениям", но,  скажем,  древние  греки  отправились-таки  под  Трою,  и
сложили там свои головы, и пели потом героические песни-сказания  о  великой
войне с Приамом,  и  песни  эти  были  записаны,  и  дошли  до  нас,  и  вся
запутанность  Гомеровского  вопроса   не   отменяет   наличия   "Илиады"   и
"Одиссеи"... Так вот, то, что было, - было, и был  троекратный  младенческий
крик в церкви, во время литургии, в Ростовском  соборе,  в  первой  четверти
великого четырнадцатого столетия...

***

   Беременная Мария стояла в притворе. Когда за проскомидией (приготовлением
святых даров в алтаре),  после  пения  "трисвятого"  ("Святый  Боже,  святый
крепкий, святый бессмертный помилуй нас!") хотели  начать  честь  Евангелие,
ребенок внезапно завопил в утробе. Она охватила живот руками, стояла ни жива
ни  мертва.  Вторично,  уже  когда  начали  петь  херувимскую  песнь:   "Иже
херувимы..." - младенец вновь внезапно заверещал на всю церковь. И в  третий
раз возопил, когда иерей возгласил: "Вонмем святая святым".
   Тут уж заволновались и все окружающие. Женщины и мужчины стояли  тогда  в
храмах, не смешиваясь, на левой и правой сторонах  собора,  и  потому  толпа
вокруг  Марии  была  сплошь  своя,  бабья,   настырная   и   любопытная,   и
любопытно-бесцеремонная.
   Но надо объяснить тут, что же такое литургия? Литургия, или  обедня,  это
главное, основное, ежедневное богослужение православной церкви.
   По евангельской легенде в ночь накануне того дня, когда  его,  по  доносу
Иуды, схватила стража, чтобы увести на казнь, Иисус, уже  прозревавший  свой
скорый конец, сидя с учениками за позднею трапезой, в задумчивости  разломил
хлеб, покрошив его в чашу с вином, и, обратясь к ученикам, промолвил:
   - Примите, ядите! Сие есть тело мое и кровь моя Нового завета!
   Тускло чадили масляные плошки. Двенадцать скитальцев во  главе  со  своим
наставником, они ели в задней комнате  бедного  пригородного  дома.  Ели  не
потому, что исполняли обряд, а потому, что были голодны и усталы.
   Грозно пошумливал невдали, укладываясь спать, великий и гордый город. "О,
Иерусалим, - как-то воскликнул Христос. - Ты,  побивающий  камнями  пророков
своих!" Испеченный на полу грубый хлеб,  да  дешевое  кислое  красное  вино,
разбавленное водою, да горсть оливок, - о мясе козленка им не приходилось  и
мечтать! - вот и вся трапеза. И их было  мало,  так  мало  в  этом  чужом  и
враждебном, гордящемся храмом своим,  торговом  и  шумном  городе!  Их  было
только двенадцать человек. Дух отчаяния, дух скорого  отречения  от  учителя
своего витал над ними. В этот миг Иуда встал, окутав лицо плащом.
   - Что делаешь, делай скорей! - с суровой горечью произнес наставник.
   Ему уже оставалась только часть ночи: моление о чаше в Гефсиманском саду.
   Так ли бестрепетно уведал он о  предназначении  своем?  Так  ли  спокойно
отпустил от себя Иуду? Но сделать уже ничего  больше  было  нельзя.  Вскоре,
когда сад наполнился стражей,  шумом  и  лязгом  оружия,  он  сам  остановил
ученика   своего,   взявшегося   было   за   меч.   Отрубленное   ухо   раба
первосвященникова - вот и вся кровь, пролитая за него в Гефсиманском саду.
   Да, они, ученики, были готовы умереть, сражаясь. Но  не  это  было  важно
теперь. Важно было - важнейшее. И в этом, важнейшем, они были еще не тверды.
"До того, как пропоет петух, ты трижды отречешься от меня", сказал он Петру,
и - не ошибся. В свалке, в толпе, когда ему при  желании  можно  было  бы  и
скрыться, он не пожелал бежать. Иуда подошел и  облобызал  Христа.  Это  был
условный знак убийцам: "поцелуй Иуды". Учителя схватили.
   Жертва, кровавая добровольная жертва за други своя, была принесена.
   Позднее, припоминая и сопоставляя,  постигли  уцелевшие  ученики  грозный
смысл Иисусовых слов, сказанных над преломленным хлебом, и  поняли,  что  то
был завет на грядущее. Хлеб и вино - тело и кровь. И крест, и мука крестная.
Жертва, которую смертный постоянно приносит на алтарь  человечества,  высшая
жертва Создателя Созданию своему. И, собираясь тайно на общие трапезы, стали
они с тех пор преломлять хлеб и крошить в багряное вино, смешанное с  водою.
Дабы не забыть. И укрепиться духом. И не  пострашить  пред  смертною  мукою,
когда придет роковой час. И во время трапезы знали: не хлеб и вино, а тело и
кровь Господа своего вкушают они, чудесно пресуществленные из вина и  хлеба,
приносимые  каждый  раз  заново  и  заново  на  алтарь  человечества.  И  не
прекратится жертва, и не оскудеет любовь того,  кто  смертною  мукою  указал
путь заблудшим чадам своим. И каждый раз, чудесно  преображаясь  в  таинстве
евхаристии "Евхаристия - таинство пресуществления хлеба и  вина  в  истинное
тело  и  кровь  Христа.  Это  основная  цель  церковной   литургии.",   хлеб
превращается в тело, а вино - в кровь Господнюю.
   Ученые мужи укажут тут, пожалуй, на элементы  древней  магии  приобщения,
свойственные многочисленным языческим культам,  а  именно  поедание  частицы
бога (тотема, тотемного  животного)  с  целью  получения  (перенесения)  его
свойств на  самого  себя.  Нелишне  будет  напомнить  о  принципиальном  для
древнего человека различении двух магических действий, а именно:  обрядового
поедания  врага,  трансформировавшегося  в  черные  дьявольские   культы   с
людоедством, ритуальными убийствами  и  проч.,  -  и  поедания  своего  бога
(хозяина, покровителя), который добровольно отдает  себя,  свое  тело,  дабы
укрепить своих подопечных, или даже перейти в них, обретя в них новую жизнь.
Таким образом, эти два  действия,  для  современного  человека  вроде  бы  и
схожие, имеют принципиально два противоположных смысла:  борьбы-уничтожения,
с насильственным подчинением чужой силы, и союза-присоединения, с  передачей
силы последователям своим.
   Можно бы проследить названные обряды исторически,  найти  тьму  примеров,
когда    первоначальный    кровавый    культ    (часто    с    человеческими
жертвоприношениями) с течением веков смягчался;  подлинная  кровавая  жертва
заменялась предметом или веществом, только символизирующим ее в обряде...
   И тут-то мы и подойдем к таинству "преображения" хлеба и вина  в  тело  и
кровь Господнюю. Все это и  многое  другое  можно  бы,  повторяю,  высказать
здесь,  как  и  про  связь  (в  значительной  мере,  по   противоположности)
христианского культа с  древнееврейским.  Почему  Христос  в  проскомидии  и
получает   название   агнца   (по   аналогии    с    еврейским    пасхальным
жертвоприношением: закланием и поеданием ягненка), и  многое  еще  можно  бы
вспомнить тут, хотя можно и не вспоминать вовсе. Дело  в  том,  что  ритуал,
культ, никогда и нигде не  является  рациональным  изобретением  ученых  или
жрецов, а всегда и всюду возникает в результате горячей  веры-переживания  и
уверенности в исключительности, для себя, и  истинности,  в  высшем  смысле,
всякого данного ритуала.
   Скажем так: обряды не создаются, а складываются, возникают. И  для  того,
чтобы сложилось, возникло таинство  евхаристии,  нужна  была  горячая  вера,
во-первых, в исключительность,  важность  самого  акта  добровольной  жертвы
Иисуса Христа для духовного спасения  своих  последователей-христиан;  нужна
была экстатическая вера в то, что пресуществление в самом деле происходит, и
недаром  история  отмечала  множество   случаев,   когда   верующие   видели
действительно на престоле, в причастной чаше, вместо хлеба - агнца, или даже
младенца  Христа.  То  есть  для  них  даже  и  зрительно,  и  по  ощущению,
происходило превращение хлеба и вина в тело и кровь Христову.  Легко  понять
поэтому, какое экстатическое состояние могло охватывать  верующих  во  время
таинства пресуществления, в те, уже далекие от нас  века,  когда  вера  была
живой и грозной, когда религия обнимала и пронизывала всю  жизнь,  когда  за
принципы, имеющие для нас не больше значения, чем  древняя  мифология,  люди
бестрепетно отдавали жизнь, шли на костер и муку, доводя себя в  воображении
своем до такого состояния, что на ногах и руках у иных сами собою появлялись
вполне реальные кровавые язвы - стигматы, - следы гвоздей, коими был некогда
прибит Спаситель ко кресту.
   Да,  впрочем,  что  говорить?  Поставим  вопрос  иначе,  не  в  плоскости
исторических научных исследований, а в другой. Не является ли, во  все  века
истории, для человека высшею ступенью подвига, высшим состоянием,  до  коего
он может подняться в героизме своем, подвиг и состояние  жертвенности?  И  в
этом смысле не будут ли вечны и на все века справедливы  слова  о  том,  что
"никто же большей жертвы не имет, аще отдавый  душу  за  други  своя"?  Что,
скажем уж до конца, - без этого высокого чувства, без этой готовности отдать
себя за других человеческое общество попросту  не  может  существовать,  что
когда тот или  иной  человеческий  коллектив  пронизают  идеи  своекорыстия,
эгоизма, жестокости и насилия, человеческое общество, побежденное ими, скоро
гибнет, как бы устроено и могущественно оно ни было. И, - в этом смысле,  по
крайней мере, - мы можем говорить даже и теперь, и  с  точки  зрения  нашего
атеистического  и  материалистического  воспитания,  что  жертвенный  подвиг
Христа, в пору крушения античного мира, спас человечество от гибели,  указав
новые идеалы новой жертвенности, новой самоотдачи "за  други  своя",  взамен
утраченных  античных,  и  тем  самым  позволил  утерявшему  цель   и   смысл
существования обществу вновь обрести для себя  и  цель,  и  смысл,  и  веру,
вырастив  в  недрах  умирающего  античного  мира  новые  живые  побеги  юной
культуры,  охватившей  вскоре  все  Средиземноморье  и  половину  Европы   и
получившей со временем название культуры христианской.
   Скромный обряд, трапеза верных, вспоминающих учителя своего,  с  течением
веков превратился в пышное богослужение, литургию,  или,  по-русски,  обедню
(название "обедня" указывает на обычное время совершения  ее  -  до  обеда).
Явились строгие правила, чтение Апостола и  Евангелия,  кондаков  <Кондак  -
церковное песнопение, содержащее тему праздника  или  почитания  святого,  в
честь которого совершается литургия.>  и  тропарей  <Тропарь  -  молитвенная
песнь, выражающая сущность празднуемого священного события или  изображающая
главные черты жизни и деятельности прославляемого святого.>, стройное  пение
антифонов <Антифон - попеременное  пение  двух  хоров,  разделенных  на  два
клироса.> и молитвословий украсили древний  обряд.  В  напряжении  духовного
творчества первых веков христианства сами собою слагались все более  сложные
формы литургического  действа.  Виднейшие  отцы  церкви,  Иоанн  Златоуст  и
Василий  Великий,  оставили  нам  свои  каноны  литургий,  ставшие   основою
православного богослужения. Само литургическое действо обозначало теперь как
бы сразу и рождение, и крестную смерть агнца - Христа.  Отправлять  литургию
получил право только  пресвитер,  священник.  (Дьякон  уже  не  имеет  права
совершать  литургию.)  Приготовление  символической  трапезы  -  проскомидия
(разрезание хлеба вынимание частиц из просфор, приготовление вина  и  проч.)
происходит обязательно в алтаре, на жертвеннике, и  совершается  священником
после обязательного к тому молитвенного приуготовления.
   Пока там, в  алтаре,  происходит  приготовление  святых  даров,  в  храме
находятся молящиеся христиане и те, кто еще не  принял  крещения,  а  только
готовится к тому, - оглашенные;  и  начало  литургического  действия  так  и
называется: "литургия оглашенных". На  литургии  оглашенных,  после  великой
ектеньи <Ектенья  -  слово  греческое,  означает  "прилежное  моление";  ряд
молитвенных прошений, возглашаемых диаконом или  священником  от  лица  всех
молящихся.>, антифонов, пения "трисвятого" и  прочих  молитвословий,  читают
отрывки из Евангелия, что символизирует проповедь Христа народу (почему  эта
часть литургии и открыта равно для всех, и христиан, и неверующих).
   Напомним, что младенец Варфоломей закричал впервые как раз, когда  хотели
начать честь Евангелие, то есть, по христианской символике, перед проповедью
Христа.
   После  литургии  оглашенных  начинается  главное  литургическое   действо
"литургия верных". Оглашенных, и вообще всех  прочих,  кто  не  причастен  к
тайне крещения, просят выйти из храма возгласом:  "Изыдите,  оглашенные".  В
воспоминание о тех, древних, укромных литургиях, совершаемых  во  враждебном
окружении, втайне от властей, преследовавших христиан, дьякон восклицает:
   "Двери, двери!"
   И вот начинается важнейшая часть обедни  -  перенесение  святых  даров  с
жертвенника на престол. Хор  после  ектеньи:  "Паки  и  паки  миром  Господу
помолимся" запевает херувимскую песнь:  "Иже  херувимы  тайно  образующе,  и
животворящей  Троице  трисвятую  песнь  припевающе,  всякое  ныне  житейское
отложим  попечение.  -  Яко  да  Царя  всех  подымем,  ангельскими  невидимо
дориносима чинми: аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа". (Здесь говорится об ангелах
- невидимых копьеносцах, охраняющих святые дары. Насколько важна  эта  часть
литургии, свидетельствует уже  то,  что  по  вопросу:  единожды  или  трижды
пропевать в конце херувимской песни  "аллилуйа",  в  XVII  столетии  начался
яростный  спор  староверческой  и  никонианской  церквей.)  Именно  в   этот
торжественный  миг  Варфоломей  прокричал  вторично,  нарушая   пристойность
обряда.
   Третий  крик  ребенка  раздался  уже  после  самого  претворения,   перед
причастием, когда дьякон возглашает:
   - "Вонмем!" - А иерей, вознося дары, отвечает ему:
   - "Святая святым!".
   Что означал этот троекратный крик, нарушивший благочиние службы?  Был  ли
то крик радости и веры во  время  происходившего  таинства,  или,  наоборот,
вмешательство злой силы, стремящейся нарушить стройное течение литургии?
   Ведь еще и так - при желании - можно было повернуть событие!
   Бабы окружили смущенную боярыню.
   - Покажь  ребеночка-то!  -  требовательно  приказывали  ей.  Под  широким
боярским опашнем, что скрывал вздетый живот беременной, можно бы  было,  при
желании, и  новорожденного  спрятать.  Еще  что  нам  дивно  и  что  следует
объяснить, это женская, бабья  бесцеремонность,  с  коей  обступили  великую
боярыню  посадские  и  купеческие  жонки.  Но  тогда,  в  те  века,  церковь
действительно уравнивала, и тут были все - молящиеся, и все бабы -  бабы,  и
не было лакея с дрожками у паперти, и одежда была похожей (и не было, еще не
было крепостного права, того  тоже  не  забудем  днесь!).  Мы  же  отравлены
воспоминаниями  о  надругательствах  барских  над   бесправною   дворней   в
восемнадцатом - девятнадцатом столетиях, мы же и боярина представляем в виде
барина Пушкинской, или хоть Екатерининской поры, во  французском  платье,  в
пудреном парике, с тростью и лакеями за спиной. А этого не было.
   Еще не было. В церковь шли пешком, все и всегда. Тем паче женщины. Даже и
много позже, даже и века  спустя  (царицы  уже!)  шли  пешком  из  Москвы  в
Сергиеву Лавру на поклонение. Шли с толпами молящихся, в одно,  так  что  же
говорить про четырнадцатый век!

***

   Бабы теребили, ощипывали даже беременную боярыню:
   - Где ребеночек-то? Детский же был крик-от!
   А она краснела, тупилась, и повторяла,  отпихивая  слишком  бесцеремонные
руки, что нет, не прячет она дитятю где под  опашнем,  что  дитя  в  ней,  в
самой, еще не рожденное... И тут-то  чьи-то  круглые  глаза,  кто-то  громко
охнул, кто-то всплеснул руками:
   - Ба-а-абы! Ребеночек-то во утробе прокричал! Анделы! Не простой,  видно!
Да уж не черт ли тут подводит, не нечистая ли сила сомутила  всех  праведных
православных, не порченая ли жонка, жена боярская, что приперлась  в  церкву
на сносях, уж чего у ней во черевах-то?!
   Про то, что ребеночек святой, не вдруг подумают, из зависти бабьей сперва
про худое скажут. Тем паче боярыня все-таки, боярыня великая, а уж и  знают,
что нынче, по нонешним временам, обедневшая боярыня-то, что уже нет той силы
и  славы,  и  богатства  того,  и  уже  не  робкая  зависть,   а   глумливое
насмешничанье порой послышится ей вслед,  тем  паче  тут,  среди  народа,  в
церкви, где она одна среди прочих, нарочно на хоры не пошла, стояла в  толпе
внизу, смиряла себя. Самой разве легко видеть  ежеден  заботно  хмурое  лицо
супруга, и скудость наступающую, и небрежничанье холопов,  тех,  что  прежде
стремглав кидались по первому знаку...
   И вот теперь новая забота, новое горе, новое трудное испытание - этот вот
ребенок, второй сын (чуялось как-то, что сына дает ей опять Господь).
   Старшенький, Стефан, уже и грамоту начал постигать, а этот какой-то будет
еще?! И вот тут, воротясь из церкви, в слезах, повестила она супругу  своему
про наваждение - чудо ли? - случившееся с  нею  на  обедни...  И  священника
призывали, и, отслужив молебен, а после отведав обильной трапезы, и прилично
отрыгнув,  успокаивал  родителей  отец  Михаил,  толковал  от  писаний,   от
текстов... А неуверенность осталась, и, борясь с нею, строже и строже  блюла
беременная весь чин  христианского  жития,  молилась  часами,  пос