столе, Домаша в дальнем углу. Подошел.
     - Любаве отдай! В монастырь хочу идти, Олекса.
     - От детей?
     - От тебя.
     - Слушай,  Домаша! Быль молодцу не укор, а тебя я не отдам никому, не
продам за  все сокровища земные.  Мне за  тебя заплатить мало станет жизни
человеческой.  Лебедь  белая!  Краса  ненаглядная,  северное солнышко мое!
Вишь,  я обозы бросил,  к тебе прилетел? Мне и в далекой земле надо знать,
что ты ждешь и приветишь. А про то все и думать пустое, суета одна!
     Положил руки  на  плечи,  -  уперлась,  потом обернулась,  припала на
грудь.
     - Ох, трудно с тобою, Олекса! И без тебя трудно. Пристают ко мне...
     - Кто?!
     - Пустое... Так сказала... Ну идем, ино еще поживем до монастыря-то!
     Рассмеялась,  смахнула слезы.  Глянула,  проходя в  дареное иноземное
зеркало.
     Все-таки ловок Олекса, удачлив во всем, все ему сходит с рук!


                                    V

     К приезду  гостей  Олекса  переоделся.  Взял было алую рубаху - любил
звонкий красный цвет,  - Домаша отсоветовала:  <Не ко  глазам>.  Нравились
светлые голубые глаза Олексины.
     - По тебе, так мне в холщовой рубахе ходить, как на покосе!
     - И с синей вышивкой!
     Однако алую  отложил,  вздохнув,  выбрал белую  полотняную с  красным
шитьем.  Вспомнил рубаху Станяты,  Любавин дар, нахмурился, отложил и эту.
Взял другую,  шитую синим шелком, порты темно-зеленого сукна, сапоги надел
черевчатые, мягкие, щегольские, дорогой атласный зипун. Прошелся соколком,
постукивая высокими каблуками алых востроносых сапогов, поворотился:
     - Хорош ли?
     - Седь-ко!
     Домаша любовно расчесала волосы, слегка ударила по затылку:
     - Топерича хорош!
     Вскоре начали собираться. Гости входили, кто чинно, кто шумно. Максим
Гюрятич - этот всех шумнее. Обнялись, расцеловались, оглядели друг друга с
удовольствием. Максим потемнее волосом да покруглее станом.
     - Толстеешь, брате!
     - Да и ты вроде не тонее стал?
     Максим повел долговатым хитрым носом,  кинул глазами врозь,  как умел
только он - будто сразу в две стороны поглядел.
     - Слух есть, обоз твой дорогою ся укоротил?
     Он расставил руки,  показывая длину обоза:  вез,  вез,  - и, уменьшая
расстояние, вдруг сложил дулю, дулей ткнул Олексу в живот и захохотал.
     - Ну ты... - засмущался Олекса, - потише!
     Но сам прдхохотнул, довольный:
     - Не я, Радько!
     - Я бы за Радька твоего двух лавок с товаром не пожалел!
     - А что,  Радько у него и дороже стоит!  - сказал, подходя, Олфоромей
Роготин.  -  Ты, Максим, расскажи, как нынче немца вез на торг! Не слыхал,
Олекса?
     - Откуда, я вчера и сам-то прибыл!
     - Ну,  брат,  дело было!  Я  ведь мало не пропал нынче,  обидели меня
раковорци вконец!
     - Да и не тебя одного, всех! Заяли Нарову, да и на поди!
     - Всех-то всех,  да думать надоть. Вот Лунько мне и по сю пору гривну
серебра  отдать  не может,  так я ему простил,  мне мой немец топерича все
вернет, с прибытком! А спервоначалу-то и мне не до смеха стало. Повозникам
плати,  за перевалку плати, другое-третье плати, да раковорцам, да морской
провоз, да подати... Привез ему, не берет немец: у тебя товар подмоченный!
Я: Христос с тобой, у тебя датчане и не такой еще брали! Связку ему, сорок
соболей,  каких!  <Я шессный  немецкий  купец!>  Ну,  купецкая  честность,
известно,  хуже мирской татьбы, я ему вторые сорок... Уж на третьей только
уломал,  да еще с меня провозное, да мытное, да ладейное. Ну ладно, ты все
то возьми да дай цену!  Нет,  и цены не дал,  нипочем взял товар,  мало не
раздел догола.  Ладно,  думаю,  так оставить - хозяйка из дому прогонит. Я
туда-сюда,  разнюхал, что он меха уже продал датчанам, сукна набрал, хочет
сам в Новгород  товар  везти,  к  зимнему  меховому  торгу  ладитце.  Я  к
повозникам:  дружья,  братья,  товарищи, выручайте! Ну, конечно, тута меня
совсем раздели,  по-свойски,  стало стыд горстью забирать да дыру  долонью
закрывать...  Однако  -  ударили по рукам,  везу купца своим повозом.  Сам
хоронюсь. Сменка ему выслал. Бреду за последним возом в худой лопотиночке,
в лапотках,  братцы!  Калика перехожая,  да и толь.  Ништо! Тихонечко везу
немца, берегу, через кажную речку возы поодинке переводим... Ему нейметце,
торг-то отойдет, скорее нать!
     Можно.  Ну,  раз в воду провалились, там - в снег, там - под горку, -
всю кладь разнесло.  А что с кого, законы я знаю, так подвожу - всё по его
вине;  купцу убыток, а повозник тому не причинен. Под Саблей покажись ему,
будто нечаянно,  говорю:  в Волхово,  напоследи, и вовсе утопим! Мой немец
меня признал,  куда кинутьце?  <Мне ти  повозники не  нать,  нать других!>
Других? Ладно. Тараха послал договариватьце.
     - Тарашку?
     - Его.
     - Ловок, ох, ловок!
     - Ну. Тот: мне-ста от рубежа везти, а тут невыгодно станет. Немец мой
ему разницу платит.  Я  этой разницей мало не  все,  что повозники с  меня
сняли, покрыл. Повеселее стало.
     - Ну, Тарах-то довез?
     - Стой,  не скоро!  Тарах его татьбой напугал. Кругом-то везет, через
Волхово переволок да меня-то опеть и кажет:  <Главный тать!  Купец был, да
разорили его немцы. Знаем, что татьбой живет, а взеть не можем, послуха не
сыскать!  Откупись,  купец!> Ну,  взял я с него своих соболей. Вестимо, не
сам  и  торговал,  тоже  люди  мои,  а  я  будто  и  не знаю.  Тарашка его
возил-возил да напоследи коней выпряг и сам утек,  - тоже  тать  будто,  а
меня оговорил понапрасну. Тут я опеть покажись, уж гуньку изодел, во своем
наряде,  - спасать  купца.  Зла,  говорю,  не  помню,  а  заплатить  надо,
лошадям-то овес нать, снегу не заедят!
     В  Новгород довез,  а  уж  меховой торг отбыл,  опозднился мой немец.
Говорю:  ты честный купец, а я тоже честный, у меня меха без обману. Ну, и
взял с него, конечно, да напоследях таких соболей да куниц приволок - он и
глаза отворил. В долг набрал! Возьмешь, говорит, на мне опосле.
     - Все ж таки отдал ему?
     - А что,  совсем-то не стал губить немца.  Не приедет, я кому продам?
Да и сам не останний раз в Колывани.  Всю-то овчинку  с  волка  нашего  не
спустил,  постриг  только малость.  Да и с долгом-то он вперед сговорчивее
будет! Сидит сейчас, словно мышь в углу, воск колупает.
     Ну,  я это возвращаюсь,  а Лунько ко мне:  <Помилуй, раковорцы вконец
обобрали,  гривны не набрал!>  -  <Ну,  -  говорю,  -  мне на тебя роте не
ходить,  не ябедничать стать!  Коней верни, да долю дашь через лето, а что
долгу твоего, так прощаю, кланяюся той гривне серебра>.
     - Ну, Максим, ты и разбойник!
     - Я что! Вот ты...
     Максим  вновь,  поведя  носом,  сложил  руку  дулей,  ткнул  Олексу и
захохотал.
     - Иди лучше, Олекса, гостей встречай!
     В это время их всех троих точно клещами прижало друг к другу.
     - Страхон! Балуй!
     Не руки у замочника -  железо.  Был он коренаст,  темновиден и силен,
что медведь. Раньше во всем конце его один Якол, кожемяк, и обарывал.
     - Всё,  купцы,  торгуете,  всё народ омманываете,  еще не  весь товар
продали,  не  всех  людей  омманули?  -  спрашивал  Страхон,  не  выпуская
приятелей.
     - Пусти, черт, задавишь!
     Замочник с неохотой разжал объятия.
     - Занесла меня нелегкая промеж вашей братьи,  купечества,  как сома в
вершу.
     - Дмитр еще будет, не печалуй!
     - А что?  Дмитр, тот покрепче вашего мужик! Ну как, полюби немцам мои
замки?
     - Не боись,  Страхон, тебя не проведу (со Страхоном, как и с Дмитром,
их связывало давнее совместное дело: Олекса уже много лет сбывал в Висби и
Любек русские замки Страхоновой работы). Хочешь ли знать, сколь выручил?
     - То потом!  -  отмахнулся Страхон с беспечной гордостью уверенного в
себе ремесленника.  (<Мастерство не деньги,  оно всегда в руках, это купец
трясется над каждой ногатой!>) -  Прости,  Олекса,  у  меня тут к Максимке
словцо  тайное...   Пойдем!   От  Ратибора  Клуксовича  привет  тебе  хочу
передать...
     Много не церемонясь, он сгреб Гюрятича чуть не за шиворот и потащил в
угол.
     <Чего это он  Максима?>  -  насторожился Олекса,  услышав ненавистное
имя. Но раздумывать сейчас было некогда. Гости всё прибывали.
     Кум Яков пришел пеший -  недалеко жил, да и редко ездил на коне. Одет
просто,  как всегда.  Завид,  тот приехал в санях с Завидихой, сыном Юрко,
шурином Олексы, Таньей, молодшей сестрой Домашиной, - четверыма.
     Мужиков  встречал  Олекса,   жонок  -  Домаша.  Ульяния  всех  гостей
принимала на сенях. Ей кланялись почтительно мужики и молодшие жонки.
     Сейчас, в  дорогом  цареградском бархате с золотыми цветами по нему и
грифонами в кругах,  суховатая небольшал Ульяния кажется и строже  и  выше
ростом.  Темно-лиловый, в жемчужном шитье повойник нарочно приоткрывает по
сторонам серебряные  волнистые  волосы.  На  старых  наработавшихся  руках
пламенеют рукава алого шелку.  На шее - ожерелье из янтарей - Олексин дар,
и пуговицы на саяне золотые,  с зернью и изумрудами,  редкие,  тоже Олекса
где-то достал, расстарался. Поджав сморщенные, потемневшие губы, улыбаясь,
ревниво оглядывает она рыхлую Завидиху, которая, шурша шелками и затканным
серебром  фландрским бархатом,  отдуваясь,  тяжело подымается по ступеням.
Лицо красное,  широкое,  что братина; тройной подбородок, рот полураскрыт,
задыхается, как на сени взойти.
     <Годы-то  еще  и  не  мои!  -  не  без удовлетворения думает Ульяния,
целуясь с Завидихой.  -  И чего величаются?  Завид свое от отца получил, а
Юрко и  сейчас сам  дела вести не  может.  Сумели бы,  как мой-то  Олекса,
подняться!> Сравнилась еще раз: не уступит Завидихе, пожалуй, и понаряднее
будет! Повела глазом, мысленно добавляя: <И Домашу свою поглядите, боялись
ведь, что голой будет у нас ходить!>
     У Домаши,  с хитрым расчетом,  простые белого тонкого полотна рукава,
даже  без  шитья,  только по  нарукавью тоненькая лента золотого кружевца,
зато в уборе -  драгоценные колты из Рязани,  в самоцветных камнях,  между
которыми целый сад:  на тоненькой витой рубчатой серебряной проволочке,  с
конский волос толщиною,  качаются крохотные золотые цветочки,  каждый чуть
больше просяного зерна.  Танья,  как  стала целоваться с  сестрой,  так  и
впилась глазами, даже ахнула, не видала до сих пор еще.
     - Откуда?
     - О прошлом годе еще Олекса привез, да редко надеваю, берегу!
     Не утерпела, повела сестру показывать дареное зеркало.
     Жонки  проходили в  покои  Ульянии -  пока,  до  столов,  мужики -  в
горницу.
     Пришел уже и отец Герасим в простом своем белом подряснике  холщовом,
с  крестом  кипарисным,  из  Афона  привезенным.  Никогда не носил дорогих
тканей,  - недостойно то слуге божьему,  и шубу надевал простую, медвежью,
за что был паки уважаем прихожанами. Прибыл уже и сотский, Якун Вышатич, с
женой.  Большой,  тяжелый,  в не гнущемся от  золотого  шитья  аксамитовом
зипуне.  Богат, ведет торговлю воском, в Иваньском братстве состоит, а там
шутка - пятьдесят гривен взнос!
     Брат Тимофей еще раньше пришел,  сидел у  матери,  Ульянии,  а теперь
вместе с Олексой встречал гостей, подергивая узкую бороду, улыбаясь как бы
виновато.  Редко улыбался брат,  не умел,  а когда надо было,  как сейчас,
словно виноватился перед людями.  Знал  он  всех  не  только в  лицо и  по
родству,  знал,  кто как живет,  - у него взвешивали свое серебро, при нем
рядились и  считались,  и  потому  даже  Якун  Вышатич поздоровался с  ним
уважительно,  а  Максим Гюрятич -  так и с опаской.  Знал брат и такое про
Максима,  что  тот  старому другу  Олексе,  да  и  жене  своей  никогда не
сказывал.
     Радько, принаряженный, лоснящийся после бани, тоже вступил в горницу.
Его приветствовали,  не чинясь,  уважали за ум и сметку, да и знали, что в
доме Олексы он что дядя родной.  Прибыла запоздавшая сестра,  Опросинья, с
чадами.  Мужик ее был в  отъезде.  Зимним путем ушел в  Кострому и  еще не
ворочался.  Расцеловались с Олексой, Домашей и матерью. Детей свели вместе
и  отослали под  надзор Полюжихи.  Прибыли и  прочие званые.  Задерживался
Дмитр, наконец прискакал и он на тяжелом гнедом жеребце. Поздоровались.
     - Почто не с супругой?
     - Недужна.
     <Поди, и не недужна,  - подумал Олекса, приглядываясь к строгому лицу
кузнеца,  - а надеть нечего,  после пожара-то голы остались!> Стало обидно
за  Дмитра:  не  таков  человек,  чтобы  низиться  перед прочими,  а горд,
самолюбив - удачей не хвастает и беды своей николи не скажет.
     - Как путь? - бросил отрывисто Дмитр, слезая с коня.
     - Товар есть для тебя.
     - Знаю. Спытать надо.
     - Хорошее железо, свейской земли, на клинки пойдет!
     - После поговорим. Я нынце покупатель незавидной, может, кому другому
продашь?
     - За тобою не пропадет, не первый год знаемся!
     Олекса обиделся несколько, кузнец понял, потеплел:
     - Прости, ежели слово не по нраву молвил. Ну, веди к гостям.
     Уже были все в  сборе,  как главный гость пожаловал.  Его уж  и  мать
Ульяния вышла на крыльцо встречать,  а Олекса сам держал стремя - тысяцкий
Кондрат, седой, величественный, медленно слезал с седла.
     В  горницах Кондрата приветствовали все по  очереди,  каждый за честь
считал поклониться ему. Теперь можно было и начинать.
     Всего  набралось с  женами  до  сорока  душ,  сели  за  четыре стола,
составленных в  ряд  в  столовой горнице.  Детей,  что  привезли с  собою,
кормили в горнице на половине Ульянии.  Особо,  в клети на дворе,  накрыли
для слуг и молодшей чади. Блюда там были попроще и пир пошумнее.
     Мать  Ульяния  пригласила к  столу.  Отец  Герасим  прочел  молитву и
благословил трапезу. Перекрестились, приступили.
     На закуску были соленый сиг, датские сельди, лосось, снетки, рыжики и
грузди с луком.
     Разные квасы, пиво, мед и красное привозное вино в кувшинах стояли на
столах. Квасы - в широких чашах, обвешанных по краю маленькими черпачками.
     Потом пошли на стол рыбники,  кулебяка с семгой,  осетриной, налимом,
уха  -  сиг в  наваре из  ершей.  Рыбу ели руками,  пальцы вытирали чистым
рушником, положенным вдоль стола.
     После рыбных последовали мясные перемены:  утки,  куры,  дичь и венец
всего - печеный кабан с яблоками.
     Кондрат прищурился.
     - По дороге свалили, под Новым городом!
     - А хоть и подале -  не беда.  Нынче князь и зайцев травить не дает и
птиц бить на Ильмере не велит!
     - Ну, зайцы - то боярская печаль.
     - Не  скажи!  -  подал  голос  Страхон.  - Боярину не труд и за Мстой
поохотитьце, а вот у меня сосед, лодейник, Мина, Офоносов сын, знаете его!
Мастер добрый, а семья больша, дети - мал мала меньше, родители уже стары,
и старуха больна  у  его.  Дак  он  силья  поставит,  худо-бедно  зайчишку
принесет,  щи  наварят  с  мясом.  Опеть же гоголь,  утица тамо...  чад-от
семеро, ежель всё с одного топора, много нать!
     - Сейчас-то не ходит?
     - Какое!  Ходит и сейчас!  Тут не хочешь - пойдешь. А только два раза
силья обирали у его...
     - Да. Сюда б его, мужики!
     Скоро пошли шаньги с творогом,  морошкой и брусникой, оладьи, пареная
репа  в  меду,  топленое молоко,  сливки,  белая каша сорочинского пшена с
изюмом.  Напоследи -  кисель,  пряники печатные,  орехи,  свои и привозные
грецкие. Умел угостить Олекса.
     Становилось шумно, гости всё чаще прикладывались к меду и пиву. Уже и
жонки, кроме Ульянии, с поклоном стали покидать стол.
     Разгорелся спор. Захмелевшие сотрапезники осадили тысяцкого.
     - Немцы за горло взяли, Кондрат!
     - Доколе терпим?!
     - Дождут  наши  бояра,  что  Святую  Софию  обдерут,  и  станет тогда
Колывань Новым Городом, а Новгород Торжком.
     - Да и то навряд!
     - Слыхал,  Кондрат, чего раковорци лонись учудили? Уже и Нарова ихняя
стала?
     - Молчишь!
     - Поведешь когда? Все пойдем!
     - Князя Ярослава надо спросить...
     - Что немцы, что Ярослав - одна стать!
     - Ну уж... Про князя такое! Бога вы не боитесь, мужики!
     - А  виру  дикую  на  возах  Клуксовичева чадь  взяла почто?  Ты  наш
тысяцкий, тебе ведать, тебе и виру брать, а не ему, псу!
     - Ты наша защита! Князь что! Князю мы только на рати надобны!
     - Тише, мужики, и нам нужны низовские полки!
     - Нет, ты скажи, Кондрат, что Михаил Федорович думат?
     - Посадник один не решает, мужики!
     - А еще кто ле?
     - Елферья Сбыславича,  того знаем,  наш воевода,  а  еще кто?  Михаил
Мишинич? Жирослав?
     - Они решают за Новгород, а Новгород при чем?
     - Владыка пока не благословит...
     - Владыка тоже не весь Новгород!
     - И вече...
     - Без  князя Ярослава мы  что  веник без обвязки,  -  вмешался Максим
Гюрятич.   -   Попомните  Олександра,   мужики!  Кабы  не  он,  не  стоять
Нову-городу.
     - Вы так, простая чадь другояк, порядок нужен!
     - При Олександре был порядок! Пожни заял, села брал под себя! Да того
всего мало, а вот что под татар ялись под число*, то обидно!
     _______________
          * Я т ь с я  п о д  ч и с л о  -  записываться с целью обложения
     данью.

     - Не видали вы татар, мужики, князь Олександр знал, что делал.
     - Видали,  ездили в  низовскую землю!  Надо  было  ему  брата  Андрея
спихнуть с владимирского стола, небось тех же татар назвал!
     - Татары от бога посланы,  по грехам нашим, - вставил голос кум Яков,
- о них же прежде писано,  и Мефодий,  Патарский епископ, свидетельствует,
яко сии суть изошли из  пустыни Етриевьскыя,  что меж востоком и  севером.
Так  Мефодий глаголет:  <Яко  окончанию времен,  явитися тем,  яже  загнал
Гедеон в  гору каменну,  и  попленят всю землю от Востока до Ефрата,  и от
Тигра до  Поньтского моря,  кроме Ефиопия!>  А  вот  почто всех писали под
число по дворам, по одину, то князь Олександр худо сделал! Вятшим легко, а
меньшим трудно.  Оттого у  меньших и  нужа,  и  преступници умножились,  и
пиянство, и чад своих в наймы в роботу дают!
     - Весь Новгород возмутил, стояли за Жилотугом!
     - Нет,  нам  с  владимирцами в  розмирье худо  быть.  Зайдут пути  на
Торжок, не пустят к нам обилья, насидисся!
     - А князь Ярослав нам крест целовал,  что того отступаются,  что брат
мой, Олександр, заял, а сам чего творит?
     - В  Новгороде иноземца утесняет -  нам печаль!  А  во  свои земли на
проезд свободный от великого кагана ярлык добыл? Это как понять?
     Максим тряс головой:
     - Ну, разошлись мужики, уйми ты их, Олекса!
     Ульяния то и дело предлагала самым разгоряченным закусить, выпить, но
спор, утихнув, снова возгорался.
     - Ярослав на Микифоре Манускиничи серебро поимал?
     - Почто обидит гостей новгородских?
     - Во  всем только свою выгоду блюдет!  От  Воишелгова мятежа Литва во
Плесков  вбежала,  хотели  новгородцы иссещи  их,  дак  не  дал!  Говорит:
<Крещены они Святославом>.  Добро!  Ты,  Гюрятич,  не прекословь тамо, оба
слушайта!  Дак в то же лето пришел.  Довмонт к плесковичам,  и приняли его
честью,  и  тоже окрестился во Плескове и на тую же Литву на поганую ратью
пошел со плесковичами! Так Ярославу забедно стало, привел полки низовские:
<Хощю бо, на Довмонта, Плескову!> Было?!
     - Едва возбранили ему!
     - Было,  мужики,  дак мы же ему и отсоветовали: негоже тебе, княже, с
нами не уведавшись, ехать во Плесков...
     - А Довмонта знаем!  Про него худого не скажет никто!  Лонись Елферий
Сбыславич с  ратью и с Довмонтом,  с плесковичами,  ходил на Литву.  Много
повоевали и приехали вси здоровы. Да вот Якун был на той рати!
     - Прежде того  Литва Полоцк заняла,  а  сына Товтивилова упасе бог  к
нам, в Новгород...
     - То не наша печаль его на стол сажать!
     - Как не  наша,  мужики,  как бояр его и  самого принели всем Великим
Новгородом, а Литва его прошала убить.
     - Того без веча не решим, мужики, полно спорить!
     - Не угодно ли,  мужики,  вина заморского по чаше?  - вновь вмешалась
Ульяния.  - Шумите непутем, гостя редкого обидите, Кондрат к нам боле и не
зайдет!