иногда взглядывая на  маленькую Малушу,  что,
сопя,  силилась  посадить  тряпочную  куклу  на  деревянного коня,  крепко
прижимая ее и забавно всплескивая ручонками, когда кукла снова падала.
     <Летом и  мы  на  сенокос поедем!>  -  подумала Домаша.  Замечталась,
слушая, взгрустнулось что-то. Девка сказывала:
     - Ну,  вот  он  на  тот  год  пошел  с  новой  жонкой  стога  метать.
Нецистый-то увидал,  притворился вихорем и стог розметал у его. Сам пришел
к жоны и говорит,  хвастат:  <Твой-то муж стог сметал,  а я рознес!> -  <А
где-ка  он?>  -  <А  с  новой  жонкой стога мецет!>  Она  и  стала просить
нецистого:  <Покажи да покажи, где мой муж, Иванко, стога мецет?> Он ей на
горку вызнел:  <Смотри,  -  бает,  - вон они!> - <А я, - отвецает, - плохо
вижу цтой-то,  спусти пониже>. - <Там-то, - говорит, - трава цертополох, я
ее боюсь!>
     - Ето верно,  -  поддакнула Полюжиха,  -  первое дело чертополох! Под
зголовье положить али там в байны повесить - нечистый-то уж и не заходит!
     - Ну  ницего,  жонка  молитце ему:  <Маленько-то  пониже спусти!>  Он
спустил,  она и скочила,  полезла туда,  в траву ету. Нецистый ее имал, не
мог поимать никак,  портище всё с  ее сорвал только.  Она и приползла к им
туда ногушком.  <Не пугайтесь,  -  говорит, - это я, Иван, твоя жона. Я, -
говорит, - нага, дайте мне оболоцитьсе>. - <Ты мне не нать, - говорит, - у
меня друга жонка есть!>
     - Вота какой!
     - <Ницего, - говорит, - я вас не розведу, в монастырь уйду>. Так ей и
принели. Жонка та, другая, со себя рубаху ей отдала.
     - И ушла в монастырь?
     - Ушла. Покрова Богородицы монастырь, на Зверинци. Тамо постриглась.
     - Бедна!
     - А уж побыла за нецистым, дак!
     - Никак  едут!  -  вдруг  молвила  Ульяния,  отрываясь  от  шитья.  И
побелела, откинулась в кресле: - Олекса! Чуяло мое сердце!
     Все побросали работу. Поднялся переполох.
     - Онфимка,   Онфимка  где?  -  звала  Домаша,  непослушными  пальцами
накидывая епанечку. Янька кинулась стремглав за Онфимом.
     - Ох, батюшки!
     - Сына, сына возьми! - подтолкнула Домашу опомнившаяся Ульяния. Сама,
прикрикнув  на   заметавшуюся  девку,   истово  перекрестилась  на  иконы,
вздохнула, неспешно двинулась встречать.
     Олекса уже разворачивался во двор.  Заскрипели,  распахиваясь, створы
ворот, метнулось радостно-испуганное лицо - сгоряча не узнал, кто такая, -
заторопился,  забилось сердце,  и,  пока вылезал, увидел, понял - весь дом
уже на ногах.
     Янька и Онфимка выскочили на крыльцо:
     - Батя, батя!
     Унеслись в  дом.  В  сенях встретила прежде мать,  ткнулась в  грудь,
всхлипнула.
     - Радость у нас, Олекса!
     Отступила, седая,   сияющая,   строгая,  повела  очами  на  невестку,
скрещивая руки.  Домаша стояла,  вся  трепетно  подавшись  вперед.  Шагнул
Олекса,   бережно   принял   теплый   живой  сверток.  Грудным,  звенящим,
срывающимся голосом подсказала:
     - Сын, Олекса! - и тоже заплакала.
     Олекса посмотрел на  крохотное личико,  большие бессмысленные глаза -
тенью прошло воспоминание о первенце,  умершем до года,  -  бережно отдал.
Мать приняла ребенка.  Обнял жену,  огладил по голове и плечам загрубевшей
рукой.  Теперь  дети.  Они  уже  прыгали  от  нетерпения,  ждали  очереди:
восьмилетняя Янька  и  шестилетний Онфим.  Тут  так  и  повисли на  руках.
Подросли!
     - Ты, Янька, гляди невестой скоро будешь!
     - Онфима пора грамоте учить! - отозвалась мать.
     - С сенами управимсе, а там и за псалтырь, а?
     - А я уже буквы знаю,  ты мне, тятя, буквицу купи, а то Янька не дает
свою!
     - Всё деретесь? Ужо куплю!
     Только четырехлетняя Малуша пряталась,  забыла отца и  теперь глядела
боязливо.   Подхватил  и  ее,  поднял.  Испугался  вдруг:  заплачет?  Нет,
нерешительно потрогала она курчавую бороду,  улыбнулась, ручонками закрыла
лицо.
     - Ишь скромница!
     Вступили в горницу. Уселись: сперва мать, потом Олекса, потом Домаша.
Девка (отметил:  новая,  верно, для ребенка взяли) во все глаза - даже рот
раскрыла,  -  заглядевшись на Олексу, приняла маленького, убежала в заднюю
горницу.
     - Как окрестили?
     - Лукой, по деду. Тебя не дождались.
     - Ин добро. Девка чья?
     - Деревенская, Трофима, сапожника, сродственница.
     - Трофимки... косого? А, знаю! Как звать-то?
     - Ховрой.
     - Ну зови Станяту ко столу! А там и в баню!
     - Велеть? - привскочила Домаша.
     - Вели, - отозвалась мать, - девок пошли...
     Другое в  это время на  дворе.  Любава,  в  кожаных выступках на босу
ногу,  помогает Станяте закатывать под навес сани, распрягать и заводить в
конюшню лошадей,  то  и  дело руками,  будто нечаянно,  натыкаясь на  руки
Станяты, бессовестно обжигая карими глазами.
     - Соскучила без тебя, сил нет!
     - Ну! - Станята хмурился и улыбался вместе. - Скажи, по Олексе разве!
     - Станя!
     Пятясь, потянула за рукав в конюшню, обвила руками за шею:
     - Глупый!  То  когда  уже  было,  глупый...  Купец мой!  (Знала,  чем
задеть.)
     - Мне купечества видать, как свиньи неба.
     - Будешь!
     Тряхнула  головой,  так  что  звякнули серебряные кольца  в  волосах,
притопнула твердыми выступками:
     - Увидишь, сделаю!
     Не удержался Станята, стиснул, так что кости затрещали.
     - Хмель  ты,  чистый хмель!  Иди,  коней  надо  поставить.  Баню  нам
сготовь!
     - Сейчас!
     Расхохоталась, убежала. Маленькая девка просунула носик в конюшню.
     - Станята! Тебя хозяин ко столу кличет!
     - Иду!
     Закусили  сижком,   шаньгами,   выпили   по   чаще   домашнего  меда.
Похохатывая, перебивая друг друга, рассказывали, как свалили кабана. Жена,
сияющая от каждого взгляда Олексы, стала прибирать со стола.
     О  серьезных делах Олекса пока  не  говорил.  Тяжело дался этот путь!
Колыванцы стали до  того несговорчивы,  что не на шутку задумался он:  как
дальше?  А князю и горя мало.  А посадник что думает?  Свой ведь, с нашей,
торговой стороны,  Михаил Федорович.  И терем его недалеко стоит, со сеней
маковка видна.
     Отпустив Станяту (Домаша,  прибрав,  тоже  вышла),  остался вдвоем  с
матерью за чашей с медом. Разом перестал хохотать, вдруг почувствовал, что
устал с дороги,  задумался.  Исподволь, осторожно разглядывал мать: сдала,
резче легли морщины у носа,  запал рот, вся стала как словно суше... Никак
и  брови уже  поседели?  Вот  уж  у  самого дети растут,  а  все не  может
представить Олекса,  как будет жить без матери. Давно ли, кажется, уводила
она его,  обиженного,  плачущего,  за  руку со  двора,  когда,  бывало,  в
перекорах уличных стыдили соседи:  <Чужим добром разжились!  Лука-то ваш с
Мирошкина разоренья только и поправился!>
     Причесывая разлохмаченного, в перемазанной рубашонке меньшого своего,
Ульяния  вытирала  ему   подолом  мокрый  нос   и,   строго  сводя  брови,
приговаривала:
     - Собаки!  Собаки  и  есть!  Сами-то   больно   святы!   Мирошкиничей
разбивали,  дак  по три гривны на зуб всему Новугороду разделили,  и их не
обошли небось!  А после тех одних и запомнили,  кто Мирошкин двор  громил!
Дедушко-то наш еще обгорел на пожаре!
     И,  прижав к  себе  маленького Олексу,  успокаивая,  рассказывала про
деда:  как в тот год,  когда переехали в Новый Город, был конский мор, как
бабка свое серебро: колты*, и монисто, и браслеты киевской работы сканного
дела -  продала,  и  на  все то Лука снаряжал ладьи до Раковора;  как сам,
надсаживаясь,  таскал бревна на  терем;  как по  совету деда Луки Творимир
начинал торговлю с Корелой, ту, что Олекса и сейчас ведет...
     _______________
          * К о л т ы  - подвески к головному убору.

     - Дедушко Лука богатырь был. Никого не боялся, ни перед кем головы не
клонил.  И уважали его!  -  приговаривала Ульяния, поглаживая сына твердой
суховатой рукой по светлой голове.
     Затихая,  силился Олекса представить себе деда -  и не мог. Вспоминал
большой дубовый крест на могиле...
     И вечно она была седой, как помнил. Морщин только не было раньше. Эх,
да и замечал разве?  Мать как воздух. Пьешь его полной грудью, и думы нет,
чтобы не хватило когда... Сидел Олекса, молчал, нарочно оттягивая время.
     Прикидывал:  к  кому  теперь?  К  брату Тимофею,  серебряному весцу*,
первое дело.  К тысяцкому. Это потом, тут разговор будет. К тестю Завиду -
этого надо завтра звать на  трапезу.  Отца Герасима,  конечно.  Улыбнулся:
отец Герасим и венчал,  и отпускал грехи, и еще крестил Олексу, - без него
уж не обходилось ни одно семейное торжество.  К куму Якову, старому другу,
книгочию...
     _______________
          * В е с е ц  - меняла. Серебро ходило в слитках, без клейма. При
     расплатах его всегда взвешивали.

     - Максим Гюрятич в Нове-городе, мать?
     Улыбнулся опять, вспоминая хитрого весельчака.
     - Здесь. Неделю, как и прибыл. Тебя прошал!
     Этого позвать  обязательно,  без  него  пир  не  в   пир.   Страхона,
замочника.  Кузнеца Дмитра. Горд - как же, староста! Может и заупрямиться,
придется самому  поклониться.  Хотя...  лонись,  когда  погорел  -  сильно
погорели тогда,  весь Неревский конец огонь взял без утечи,  по воде ходил
огонь,  что было на судах,  и то сгорело,  - кто помог? Я же! Еще и должен
мне  о сю пору...  Придет!  Станяту пошлю на коне.  Да и дело есть - поди,
разнюхал уже,  что свейское железо везу! Значит, Дмитра... Так перебирал в
уме всех, кого надо пригласить.
     Мать  между  тем,  тоже  налившая себе  меду  ради  сыновья  приезда,
неспешно отпивая, сказывала:
     - На  масляной расторговались,  датские сукна все  вышли у  Нездилки.
Олфоромею Роготину заплатила полчетверти на  десять кун,  да  Чупровым две
гривны серебра дала с ногатой*.
     _______________
          * Слово <куны> обозначало  и  определенную  денежную  единицу  и
     вообще  деньги.  Счет  в  Древней  Руси  велся  на серебро.  Основной
     денежной единицей была гривна - серебряный слиток.  1  гривна,  49,25
     грамма  серебра  = 25 ногатам = 50 кунам = 100 векшам,  или веверицам
     (белкам).  В Новгороде была  принята  и  новая  гривна  (197  граммов
     серебра),  равная  четырем  старым (<ветхим>) гривнам.  Мелкие деньги
     были кожаные.

     - Не дорого?
     - Обещают шемаханского шелку,  Домажир николи  не  омманывал!  Корелы
приезжали.
     - Приезжали?
     - Ну.  Железо везти  прошали.  Я  сказала:  пусть  обождут до  тепла.
Дешевле водой-то, чем горой. Им дала полтретья - десять кун, да ржи четыре
коробьи, да берковец* соли. Грамотку написала, не бойся.
     _______________
          * Б е р к о в е ц  - десять пудов.

     - Кто да кто?
     - Гриша да Максимец, да третий с ними, новый кто-то.
     - Иголай и Мелит, должно!
     - Я ихни имена, некрещеные-то, беда, всё путаю.
     - Добро.
     Помолчали.
     <Взрослый сын-то  совсем,  -  удовлетворенно думает  Ульяния.  -  Где
только не побывал!  В деда пошел,  в Луку.  Деловой.  И в немцы ездит, и с
Корелой торгует, и низовские города перевидал, почитай, все>. Вот приехал,
и  хорошо Ульянии.  Пускай так сидит,  молчит,  отдыхает.  И  ей на сердце
спокойно,  не болит, как давеча. Лицо-то красное, загрубело на ветру да на
стуже.  Устал.  Ничего,  в бане выпарится сейчас! Последний сын. Не думала
уже, что будут, а вот народился! Кажется, никогда и мужа так не ждала, как
его теперь...  Все бы сидела рядом с  ним,  и говорить даже не нужно,  все
понятно и так. Теперь гостей созовет...
     - Еще  Якуна  Вышатича пригласи,  того  нать!  -  подсказала Ульяния,
угадав, о чем думает Олекса. Слишком хорошо понимали друг друга.
     И еще на один вопрос, не заданный вслух, ответила погодя:
     - Домашей я довольна,  грех на нее жалитьце. И тебя ждала, убивалась.
Не говорит,  а вижу по ней.  Сейчас-то вся сияет, гляди-ко! Завид без тебя
заходил раза четыре никак.
     - Уже не гордитце?
     - Куда!  Переложил гнев на  милость.  Нынче:  Олекса да Олекса,  зять
любимой да богоданной...
     - Нынче сам в  доле со  мной.  Как с  Юрьевского похода поехали мы  в
гору, вот уж шестое лето в любимых я у его хожу!
     - Сходи уж сам к  Завиду,  пригласи,  обрадуется  старик.  -  Ульяния
рассмеялась неслышно,  пояснила: - Даве мне кота принес, подарил. Черного.
Что соболь! А бывало, в черквы встретит, не поклонитце. Сходи к старику.
     Положила старые руки на  столешницу.  Помедлила.  Вглядеться еще раз,
досыта  уж!  Дедушка Лука  помирал,  говорил:  <На  тебя  одну,  Уля,  дом
оставляю!> А пора и устать, седьмой десяток на исходе... Поднялась:
     - Ну,  я  пойду  проведаю,  баня-то  готова,  поди?  Приготовлю  тебе
лопотинку переодетьце. К вечерне пойдешь?
     - Пойду.
     Мать вышла. Олекса еще раз осмотрелся, погладил лавку, ощутил ладонью
щекотную сухость  дерева.  Обвел  очами  прочные  тесаные  стены,  печь  в
изразцах,  дорогие иконы,  поставцы с обливной и кованой посудой, новинку,
им  самим  привезенную,  татарскую:  сундук,  мелко  расписанный неведомым
восточным хитрецом...
     Сейчас забежит Домаша!  Только подумал,  полузакрыв глаза,  -  и  уже
забежала.
     Коротко рассмеялся, встал легко, стряхнув набежавшую усталость:
     - В баню пойду, припотели мы дорогой.


                                   III

     Парились  на  совесть.   Хлестались  вениками,  поддавали  квасом  на
каменку.  Выскакивали,  ошалев от жары,  прямо по весеннему снегу бежали к
проруби,  окунались в  ледяной кипяток -  ух!  Девки,  что  брали воду  из
Волхова,  весенними шалыми  глазами  провожали раскаленных докрасна  нагих
мужиков. И - снова в хмельной, шибающий, невозможный пар полка.
     Размякшие,  довольные -  сейчас и  не  понять,  что один господин,  а
другой  разве  только  не   холоп  обельный,   -   неторопливо  одевались,
разговаривая, и тут уже стала выясняться разница положений.
     Станята натягивал порты  добротные,  но  простые -  серого  домашнего
сукна; Олекса - дорогого, чужеземного. Станята надевал сорочку холстинную,
Олекса  -  тонкого белого  полотна.  Сверх  Олекса надел  шелковую,  шелку
шемаханского,  шитую цветными шелками и золотом;  Станята -  полотняную, с
вышитой грудью.
     Глянул Олекса - глаз был верный у купца, - оценил яркую праздничность
веселого и крепкого,  красного по белому шитья на рубахе Станяты. Пожалуй,
и  лучше,  чем у  него самого:  просто,  а  эвон,  издалека видать,  и  не
спутается узор! Не утерпел:
     - Мать вышивала?
     - Не, Любашка поднесла, ее подарок! - небрежно бросил Станька и отвел
глаза.  Взглянул еще  раз Олекса,  хотел крякнуть -  и  ничего не  сказал,
занялся опояской.
     Молча, посапывая, надел праздничный цветной зипун - такого Любашка не
подарит! Кунью шубу, крытую вишневым сукном, с откинутым бобровым воротом,
алую шапку с разрезом впереди и соболиной опушкой, зеленые, шитые шелками,
рукавицы.   Новая  девка,  посланная  прибрать  за  мужиками,  еще  больше
расширила глаза, увидав Олексу, изодетого в дорогие порты*...
     _______________
          * П о р т ы  - платье, одежда вообще.

     Из  бани,   отдохнув,   просохнув,  выпив  квасу  домашнего  (Ульяния
мастерица была готовить квасы всякие:  из листа,  дробины, хлеба, медовый,
морошковый,  брусничный,  клюквенный,  весной  из  березового  соку  -  не
перечислить все-то враз!), отправился Олекса в церковь. Свою, Ильинскую.
     Церковь была  небольшая,  чуть  приземистая,  тяжелая снаружи и очень
уютная внутри,  с алтарем,  как бы вдвинутым в тело храма. Крепко сложено!
Неровные широкие швы обмазки путаным узором обегали серовато-розовые глыбы
плитняка и тонкие ряды  плоского  кирпича  -  плинфы.  Узкие,  расширенные
кнаружи,  чтобы  забрать больше света,  окна приветствовали Олексу блеском
слюдяных оконниц.  <Кровлю перекрыть  надо,  -  хозяйственно  подумал  он,
оглядывая  храм,  -  купол-то  хорошо позолотили,  колькой год,  а все как
словно новый!>
     Войдя, Олекса пробрался вперед, то и дело кивком головы раскланиваясь
со знакомыми уличанами, перебрасываясь вполголоса то с тем, то с другим.
     - Творимиричу!
     - Как путь?
     - С удачей?
     - Ничего, спасибо! Бог миловал!
     Став  на  свое  место,   он  перекрестился,  обвел  взглядом  простые
некрашеные тябла  иконостаса,  строгие  лики  икон,  знакомые с  детства и
потому дорогие,  не утерпев, глянул вкось, в толпу молящихся жонок, поймал
нечаянный взгляд Таньи,  Домашиной сестры,  чуть  заметно кивнул и  тотчас
отвел глаза: заметят старухи, наговорят с три короба...
     Отстояв службу,  подошел к  отцу Герасиму под  благословение и  после
уставного <Во имя отца и сына и святого духа> с удовольствием услышал:
     - С приездом, Олексе Творимиричу!
     - Спасибо, батюшка! Соблаговоли ко мне завтра на стол!
     Отец Герасим кивнул согласно, много говорить в храме было неудобно.
     Из церкви пошел к  тестю.  Долго стучал у ворот -  и днем запирается!
Псы заливались во дворе. Наконец послышалось:
     - Кто таков?
     Усмехаясь, ответил:
     - Зять, Олекса!
     В  минуту  распахнулись  ворота,   сам  Завид,  исправляя  неловкость
прислуги,   вышел  на  крыльцо,   охая,  качая  головой;  сделал  движение
подхватить Олексу под руку. Олекса только бровью повел.
     Зашли в горницу. И сразу, за медом, не утерпел Завид:
     - Ну как? С товаром?
     Олекса  уж  третий  год  возит  сукна  Завиду.   Нынче  и  сам  начал
приторговывать -  через Нездила. За многое брался. А Завид стар, жаден, да
уже и под уклон пошел,  не уследит за всеми изменениями цен, дело начинает
плыть у него мимо рук...
     От  Завида  -  к  брату,  Тимофею.  Тот  встретил  по  обычаю  хмуро,
пожаловался на болезнь.  Посидели. Будто и не рад брат, а все ж таки всего
двое их  осталось от всей семьи,  сестра не в  счет,  у  той воля не своя,
мужева.  Всего двое.  И  хоронил Творимира не  Олекса,  а  Тимофей,  вечно
хворый,  вечно недовольный, хоть и большую долю получил в наследстве, хоть
и  не  ездит,  не  рискует,  как  Олекса,  а  дома сидит -  все-таки брат!
Сердится, что мать у него живет, у Олексы...
     Тимофеиха внесла кувшин и серебряные чарки.
     - Ты мое заможешь ли пить? Поди, Фовра, меду принеси!
     - Ницего, замогу! На корешке настоено... Словно на калган отдает.
     - Он и  есть.  Вот заболеешь...  Не скоро ты еще заболеешь!  -  вдруг
рассердился невесть с  чего Тимофей.  Дергая себя за  узкую бороду,  глядя
вбок, сказал резко: - Серебро свесить я тебе могу, а только вперед говорю,
Олекса:  ты брось сам свейские куны обрезать!* Мне за тебя сором принимать
невместно!  Отца не позорь, мать - с нею живешь! Приноси мне, я обрежу. Не
хочешь - к Дроциле, Кирьяку, Позвизду. Тому верить можно.
     _______________
          * Иностранные серебряные монеты взвешивали и  обрезали  с  краев
     лишнее (сверх принятого веса) серебро.

     - Ну что ты, брат, чем в чужой-то кардан... Не чужие мы с тобой! Да я
тебе завсегда верю!  -  растерялся Олекса,  уличенный Тимофеем.  Покраснел
густо: <Нечистый попутал меня в тот раз, и ведь помнит же!>
     - Ну,  а веришь,  так слушай!  -  буркнул Тимофей,  отходя. - Серебро
свешу. Скоро ли нать?
     Олекса сказал. Помолчал Тимофей, подумал, по-отцовски пожевал губами,
кивнул согласно. Поднялись.
     - Завтра буду. Только знаешь, я пива не пью, нутренная у меня.
     - Знаю, мать уж для тебя постараетце.
     - Ну, прощай! Спасибо, зашел!
     Все ж таки обрадовался брат, хоть и виду не показал.
     Дома сели ужинать своей семьей.  Станяту и остальных ради такого  дня
позвал  к  столу.  Завтра  с именитыми гостями уж не посадишь,  а обижать,
величаться тоже не хотел Олекса.  Был он и сам прост,  да  и  расчет  имел
свой,  торговый:  пускай там бояре по-своему, мы - люди посадские, мы и на
вече и в сече - со всеми!
     Подавали на этот раз Любава и  новая девка.  Мать с Домашей сидели за
столом.  Мужики по одну сторону,  бабы -  по другую.  Во главе стола мать,
Ульяния.  Домаша