всех  наций.  Они
врываются в  лувр  и плескают  кислотой  в  лицо  Моне  Лизе.  Они открывают
зоопарки, приюты для умалишенных, тюрьмы, рвут водоводы отбойными молотками,
вышибают  полы  из  уборных  пассажирских  самолетов,  пулями  гасят  маяки,
подпиливают лифтовые  кабели, оставляя один тоненький  проводок,  превращают
канализации  в  водопроводы,  швыряют акул,  скатов,  электрических угрей  и
кандиру в  плавательные бассейны (кандиру - это такая маленькая рыбка, вроде
угря или  червяка,  примерно  четверть  дюйма  в  толщину  и  два  в  длину,
предпочитающая  определенные  реки  Бассейна  Большой   Амазонки   с  дурной
репутацией, она прошмыгнет вам в хуй или в сраку, а женщине - в пизду  faute
de mieux, и  закрепится там острыми  шипами, по каким именно соображениям  -
неизвестно, поскольку никто никогда не вызывался пронаблюдать жизненный цикл
кандиру in situ),  в водолазных костюмах таранят  Королеву Мэри, что на всех
парах  направляется  в  Гавань Нью-Йорка,  играют  в  "кто  первый зассыт" с
пассажирскими самолетами и автобусами, врываются в больницы в белых халатах,
прихватив с  собой пилы,  топоры и скальпели в три  фута длиной; вышвыривают
паралитиков  из барокамер  (передразнивая  их  удушья,  валяясь  по  полу  и
закатывая  вверх глаза), делают  уколы велосипедными  насосами,  отсоединяют
искусственные почки,  распиливают  женщину напополам двуручной хирургической
пилой,  загоняют  стада  визжащих  поросят  в  Обочину,   они  срут  на  пол
Организации  Об®единенных   Наций  и   подтираются   соглашениями,  пактами,
договорами.
     Самолетами,  автомобилями,  на лошадях,  верблюдах,  слонах, тракторах,
велосипедах и паровых катках, пешком, на лыжах, санях, костылях и на палочке
верхом туристы штурмуют границы, требуя с несгибаемым авторитетом убежища от
"невыразимых условий,  создавшихся в  Свободии", а  Торговая  Палата  тщетно
пытается  остановить  этот  потоп:   "Пожалуйста,  успокойтесь.  Это  просто
несколько ненормальных, кои из ненормального же места вырвались."

        ХОСЕЛИТО
     А  Хоселито,  писавший  плохие,  классово-сознательные   стихи,   начал
кашлять. Немецкий  доктор  кратко обследовал  Хоселито,  касаясь  его  ребер
длинными нежными  пальчиками.  Врач,  к тому же, был  концертным  скрипачом,
математиком,  гроссмейстером  и  Доктором   Международной  Юриспруденции,  с
лицензией на практику  в уборных Гааги. Врач махнул рукой, окинув отрешенным
взглядом смуглую  грудь Хоселито. Он взглянул  на  Карла, улыбнулся - улыбка
одного образованного человека другому - и воздел бровь, говоря без слов:
     "Алзо тля такофо клупофо крестьянина мы толшны испекать
     употрепления слофа, не  так ли?  Иначе  он опосрчтся от страха. Кохел и
слюна - опа слова катки, я тумаю?"
     Вслух же он произнес: "Это катарро де лос пульмонес."
     Карл  поговорил  с врачом  снаружи, под узким навесом,  а  капли  дождя
отскакивали от мостовой и  мочили ему брючины,  думая,  скольким же людям он
это  говорит, а  в глазах  врача  -  лестницы,  веранды,  лужайки,  проезды,
коридоры и  улицы  всего  мира... душные  немецкие альковы,  бабочка липнет,
распластавшись, к  потолку, тихая зловещая  вонь уремии просачивается из-под
двери,  пригородные газоны под  звук поливального распылителя,  в  спокойной
ночи джунглей под неслышными крыльями комара-анофелеса. (Примечание: Это  не
фигура   речи.  Комары-анофелесы  действительно   бесшумны.)  Скромный   дом
призрения в  Кенсингтоне, весь  в  толстых  коврах:  жесткий парчовый стул и
чашка чаю, гостиная в духе шведского модерна с водяными  гиацинтами в желтой
вазе -  снаружи фарфорово-голубое небо  с  плывущими  облаками,  под плохими
акварелями умирающего студента-медика.
     "Шнапса, я думаю, фрау Ундершнитт."
     Врач разговаривал  по  телефону  -  перед  ним  лежала шахматная доска.
"Довольно  серьезное  поражение, я  считаю...  разумеется,  не  имея  случая
заглянуть во флюороскоп." Он снимает  коня, потом задумчиво ставит на место.
"Да... Оба легкие... вполне  определенно." Кладет  трубку и поворачивается к
Карлу. "Я наблюдал, как эти люди поразительно быстро излечиваются  от ран, с
узкой  сферой  охвата заражением.  Виноваты всегда  легкие... пневмония и  ,
конечно же, Старая Верная." Врач хватает Карла за хуй, подскакивая  и грубо,
по-крестьянски, фыркнув. Его европейская улыбка независима от проказ ребенка
или  животного.   Он  гладко   продолжает  говорить  на  своем   бестелесном
английском, жутко лишенным акцента. "Наша  Старая Верная Бацилла Коха." Врач
щелкает  каблуками  и  склоняет  голову.  "Иначе  они размножат  свою глупую
крестьянскую  жопу  до самого  моря,  не так  ли?" Он взвизгивает, сунувшись
лицом под самый нос Карлу. Карл  отступает в сторону, а за ним - серая стена
дождя.
     "Неужели нет никакого места, где его могли бы вылечить?"
     "Мне кажется, есть нечто  вроде  санатория," он вытягивает из себя  это
слово с двусмысленной  непристойностью,  "в Районной  Столице.  Я запишу вам
адрес."
     "Химическая терапия?"
     Его голос падает во влажном воздухе фальшиво и тяжело.
     "Кто может сказать. Все  они - глупые крестьяне, а хуже всех крестьян -
так называемые образованные.  Этим  людям  следует препятствовать не  только
учиться читать, но и  учиться разговаривать. Нет  нужды не давать им думать;
об этом позаботится природа."
     "Вот вам адрес," прошептал врач, не разжимая губ.
     Он уронил свернутую пилюлей бумажку Карлу в ладонь. Его грязные пальцы,
лоснящиеся от пластилина, задержались у Карла на рукаве.
     "Остался еще вопрос моего гонорара."
     Карл  сунул  ему  скомканную банкноту.... и  врач растворился  в  серых
сумерках, потрепанный и вороватый, как старый торчок.
     Карл  увидел  Хоселито  в  большой  чистой  комнате,  полной  света,  с
отдельной ванной  и бетонным  балконом.  И  ведь не  о чем говорить  в  этой
холодной  пустой   комнате,  водяные   гиацинты  растут  из  желтой  вазы  и
фарфорово-голубое  небо  с  плывущими  облаками,   страх  то  пропадает,  то
появляется  в  его  глазах. Когда он улыбался, страх улетучивался маленькими
кусочками света, загадочно таился в высоких прохладных углах  комнаты. А что
я  могг сказать, чувствуя смерть  вокруг себя и маленькие расколотые образы,
что лезут перед сном в голову?
     "Завтра меня отправят в новый санаторий. Приезжай меня навестить. Я там
буду один."
     Он закашлялся и проглотил конфетку с кодеином.
     "Доктор, я  понимаю, то есть, мне дали понять, я читал и слышал - сам я
не отношусь к медицинской  профессии -  и даже не пытаюсь делать  вид -  что
концепция санаторного лечения в большей или  меньшей степени вытеснена, или.
по   крайней  мере,  весьма  определенно  дополнена   химической   терапией.
Соответствует ли  это  истине,  по  вашему мнению? То есть, я хочу  сказать,
Доктор, пожалуйста, будьте со мной откровенны, как  человек с человеком, как
вы относитесь к химической терапии по сравнению с санаторным лечением? Вы ее
приверженец?
     Индейское лицо врача с признаками больной печени было непроницаемо, как
лицо банкомета.
     "Полностью современная, как видите," он обводит  комнату жестом лиловых
от  дурного кровообращения пальцев.  "Ванна...  вода... цветы. Весь чох." Он
завершил  выражением на  кокни  с  торжествующей  ухмылкой.  "Я  напишу  вам
письмо."
     "Вот это письмо? В санаторий?"
     Голос  врача доносился  из страны черных скал и  огромных  бурых лагун,
масляно переливавшихся на поверхности.  "Мебель... современная и удобная. Вы
так и находите, разумеется?"
     Карл  не мог  разглядеть санатория  из-за  фальшивого  фасада с зеленой
лепниной,  который  венчала хитрая неоновая вывеска,  мертвая и  зловещая на
фоне неба в ожидании темноты. Санаторий  был, по всей видимости, построен на
огромном известняковом  мысе, о который волнами разбивались приливы цветущих
деревьев и щупальцев лоз. В воздухе висел тяжелый запах цветов.
     Комманданте   сидел  за  длинными  деревянными  козлами  под  решеткой,
заплетенной  лианами.  Он  абсолютно  ничего  не   делал.  Он  взял  письмо,
протянутое ему Карлом, и  шепотом прочел  от начала до конца, пальцами левой
руки читая у себя по губам. Потом  наколол письмо на шип над  парашей. Потом
начал  что-то  списывать с  конторской  книги, полной цифр.  Он все писал  и
писал.
     В  голове  у  Карла мягко взрывались  расколотые образы,  и в неслышном
падении  он выскальзывал из себя. Ясно  и  резко  с огромного  расстояния он
видел  самого себя сидящим в столовой. Передоз  гарриком. Его старуха трясет
его и подносит к самому носу горячий кофе.
     Снаружи  старый  наркуша  в  костюме Деда Мороза продает рождественские
брелоки.  "Боритесь  с  туберкулезом,  народ," шепчет он  своим  бестелесным
торчковым   голосом.   Хор   Армии   Спасения,   состоящий   из   искренних,
гомосексуальных футбольных тренеров, поет: "В Сладком Грядущем".
     Карл вплыл обратно в  свое тело,  мусорных призрак, по  которому  земля
плачет.
     "Я мог бы его подкупить, конечно."
     Комманданте постукивает по столу  одним пальцем и мычит "Пробираясь  до
Калитки". Далеко, затем настойчиво близко - что-то вроде сирены в тумане, за
долю секунды до скрежещущего грохота.
     Карл наполовину извлек банкноту из кармана  брюк....  Комманданте стоял
возле  огромной  стены  шкафчиков  и  сейфов.  Он  взглянул на Карла,  глаза
больного  животного потухли, умирая  внутри, безысходный  страх  отражал лик
смерти. В этом цветочном запахе, с банкнотой, наполовину вынутой из кармана,
Карла охватила слабость, спирая дыхание, останавливая ток крови. Он оказался
в громадной воронке, кружась спиралью вниз, к черной точке.
     "Химическая  терапия?"  Вопль  выплеснулся  из его плоти  сквозь пустые
раздевалки  и  казармы,  затхлые  отели  курортов  и  призрачные,  кашляющие
коридоры  туберкулезных санаториев, бормочущий, отхаркивающийся серый  запах
воды из-под грязной посуды - запах ночлежек и Домов Престарелых, гигантские,
пыльные таможенные сараи и склады, сквозь разломанные портики  и размазанные
арабески, железные писсуары, протертые до толщины листка бумаги струями мочи
миллионов  педиков,  заброшенные  и  заросшие  сорняками уборные  с  затхлым
запахом говна, вновь  превращающегося в почву, торчащий деревянный фаллос на
могиле вымирающих народов, жалобный,  как  листва  на ветру,  через  широкую
бурую реку,  по которой плывут целые  деревья с зелеными змеями в  ветвях, а
грустноокие   лемурывысматривают  берег  поверх  громадной  равнины  (крылья
стервятников  шелестят  в  сухом  воздухе).  Путь усыпан  рваными гондонами,
пустыми пульманами  из-под гаррика и тюбиками конского возбудителя, выжатыми
досуха, как костяная мука на летнем солнцепеке.
     "Моя   мебель."   Лицо   комманданте   пылало   металлом   во   вспышке
настойчивости.  Глаза  его  погасли.  По  комнате  повеяло  озоном.  "Новиа"
бормотала над своими свечками и алтарями в одном углу.
     "Все это - Трак... современный, отличный..." он идиотски качает головой
и распускает слюни. Желтый кот тянет Карла за штанину и выбегает на бетонный
балкон. Мимо проплывают облака.
     "Я  мог бы  вернуть свой депозит.  Начните мне  какое-нибудь  маленькое
предприятие где-нибудь." Он кивает и улыбается, как заводная игрушка.
     "Хоселито!!!" Мальчишки, играющие на  улице  в мяч,  гоняющие  быков  и
рассекающие  на  великах,  поднимают   головы,  когда  это  имя  со  свистом
проносится мимо и медленно тает вдали.
     "Хоселито!...  Пако!...  Пепе!... Энрике!..."  Жалостливые мальчишеские
крики плывут в теплой ночи. Знак Трака ворочается ночным зверем и вспыхивает
синим пламенем.

        ЧЕРНОЕ МЯСО
     "Мы друзья, да?"
     Юный чистильщик обуви натянул  свою фарцовую ухмылку и заглянул снизу в
мертвые, холодные, подводные  глаза Моряка - глаза  без следа тепла, похоти,
ненависти  или какого  бы то ни было чувства, подобных которым мальчишка  не
только  ни разу  в  жизни не испытывал  в себе,  но и  ни у  кого не  видел,
одновременно холодные и напряженные, безличные и хищные.
     Моряк  наклонился  и  дотронулся пальцем до  внутренннего  сгиба  локтя
мальчишки. Он заговорил мертвым, торчковым шепотом:
     "С такими венами, как у тебя, Пацан, я бы за всю оттянулся!"
     Он  рассмеялся,  черный  насекомый  смех,  казалось,  служивший  некоей
непостижимой функцией ориентации, вроде писка летучей мыши.  Моряк засмеялся
трижды. Потом остановился и завис неподвижно, вслушиваясь в себя. Он нащупал
неслышную частоту мусора.  Лицо его разгладилось,  будто высокие скулы облил
желтый воск. Он выждал полсигареты. Моряк умел выжидать. Но глаза его горели
отвратительным сухим голодом. Он медленным  полуоборотом обернул свое  лицо,
полное контролируемой чрезвычайности, срисовывая только что зашедшего внутрь
человека.  "Жира"  Терминал  сидел  там,  прочесывая  кафе  пустым  взглядом
перископа.  Когда глаза его наткнулись на Моряка, он коротко кивнул.  Только
оголенные нервы мусорной болезни засекли это движение.
     Моряк  протянул  мальчишке  монету.  Он  перетек  к столику  Жиры своей
дрейфующей  походочкой  и  уселся. Долго  они сидели в  молчании. Кафе  было
встроено в  один бок каменного  пандуса у подножия  высокого белого каньона,
сложенного  из  кирпича.  Лица  Города  вливались  внутрь   по-рыбьи  молча,
испятнанные порочными пристрастиями и  насекомыми  похотями. Освещенное кафе
было водолазным колоколом с порванным кабелем  наверх, медленно оседавшим  в
черные пучины.
     Моряк  полировал ногти  о лацканы пиджака из горной  шотландки.  Сквозь
блестящие желтые зубы он насвистывал песенку.
     Когда он шевелился, миазмы плесени исходили от его одежды, затхлая вонь
опустевших раздевалок. Он изучал свои ногти с фосфоресцентным напряжением.
     "Тут ништяк, Жира. Могу раздобыть двадцать. Аванс нужен, конечно."
     "Со свисту, что ли?"
     "Ну не в  кармане же у меня  два десятка яиц. Говорю  тебе -  оно уже в
натуре студень. Напрячься чуток - и  готово." Моряк рассматривал  ногти, как
лоцию. "Ты же знаешь, я всегда доставляю."
     "Давай тридцать сделаем. И десять тюбиков авансом. На этот раз завтра."
     "Мне сейчас тюбик нужен, Жира."
     "Прогуляйся - получишь."
     Моряк  выплыл  на  Толковище. Уличный разносчик пихнул  ему  в  портрет
вайер,  прикрыв им свою руку  на моряцкой авторучке. Моряк  шел  дальше.  Он
вытащил ручку и разломал ее, как орех, своими толстыми,  жилистыми, розовыми
пальцами. Он извлек свинцовый тюбик.  Один  конец  обрезал  маленьким кривым
ножом.  Изнутри выползло черное облачко тумана  и  повисло в воздухе кипящим
мехом. Лицо Моряка растворилось. Его  рот пошел волнами вперед, смыкаясь  на
длинном тюбике, всасывая черный пух, вибрируя в сверхзвуковой перистальтике,
и исчез неслышным розовым взрывом. Лицо вновь сошлось в фокусе, непереносимо
резком и ясном, пылая желтой  маркой мусора, опаляющей серые ляжки  миллиона
вопящих торчков.
     "Так будет длиться месяц," решил он, сверившись с незримым зеркалом.
     Все улицы Города скатывались  вниз между каньонами,  становившимися все
глубже и глубже, к громадной площади в форме почки, заполненной тьмой. Стены
улицы и площади  истыканы жилыми клетушками и кафе, некоторые из них - всего
несколько  футов  глубиной, а  некоторые простираются,  пока  хватает  глаз,
лабиринтами комнат и коридоров.
     На   всех   уровнях   пересечения   мостов,   подмосток,   фуникулеров.
Юноши-кататоники, переодетые женщинами, в платьях из джута и гнилых тряпках,
с  лицами, грубо и густо размалеванными яркими красками  поверх слоя побоев,
арабесок  треснувших, сочащихся шрамов  до  самой  жемчужной  кости, толкают
прохожего в молчаливой льнущей настойчивости.
     Контрабандисты, торгующие Черным Мясом, плотью гигантской водной черной
многоножки  -  иногда достигающей  длины шести  футов - обитающей  в проходе
между черных  скал и переливающихся  бурых лагун, выставляют  парализованных
ракообразных в закамуфлированных  кармашках Толковища, видимых одним  только
Мясоедам.
     Последователи   устаревших  немыслимых  занятий,  машинально   рисующие
этрусские закорючки, пристрастившиеся  к еще  не синтезированным наркотикам,
чернорыночники    Третьей    Мировой    войны,    акцизные    телепатической
чувствительности,  остеопаты духа,  расследователи  нарушений,  изобличаемых
ломовыми  параноидными  шахматистами,  прислужники  фрагментарных   ордеров,
записанных   гебефренической   скорописью   и   обвиняющих   в   несказанных
надругательствах  над   духом,   чиновники   неконституционных   полицейских
государств, ломщики изысканных  грез и  ностальгий,  испытанных  на  клетках
мусорной болезни с повышенной чувствительностью  и выменянных на сырье воли,
пьяницы Тяжелой Жидкости, запечатанной в полупрозрачный янтарь снов.
     Кафе  Встреч   занимает   одну  сторону  Толковища,   лабиринт  кухонь,
ресторанов,  ночлежных   каморок,  опасных  железных  балконов  и  подвалов,
выходящих к подземным баням.
     На табуретах, обитых белым  атласом,  сидят  нагие Воротилы,  посасывая
полупрозрачные  разноцветные сиропы сквозь алебастровые соломинки. У Воротил
нет  печени,  и они  вскармливают себя  исключительно на  сладостях. Тонкие,
лилово-синие губы  прикрывают  острый,  как  бритва,  клюв  из черной кости,
которым они зачастую рвут  друг друга в клочья, если не поделят клиента. Эти
существа  выделяют  из  своих  возбужденных  пенисов  вызывающую  привыкание
жидкость,  которая  продляет  жизнь,  замедляя метаболизм.  (Фактически, все
агенты долголетия, как доказано, вызывают привыкание в прямой пропорции к их
эффективности в продлении жизни.) Зависшие на жидкости Воротил известны  под
названием Рептилии. Несколько таких Рептилий перетекают через  стулья своими
гибкими костями и  черно-розовой  плотью. Веер из  зеленого хряща,  покрытый
полыми, возбужденными волосками, сквозь который Рептилии впитывают жидкость,
взбухает  за  каждым  ухом.  Вееры, время от времени  колыхаемые  невидимыми
токами   воздуха,  также  служат  некоей   формой  общения,  ведомой  только
Рептилиям.
     Во  время  Паник, случающихся  раз  в  два  года,  когда  освежеванная,
обрушенная Полиция Грез штурмует Город, Воротилы ищут спасения в глубочайших
расселинах  стены, запечатывая  себя в  глиняные клетушки, и остаются там  в
биостазе  на  много недель.  В  такие  дни серого ужаса Рептилии мечутся все
быстрее и  быстрее, с  визгом  проносятся друг мимо друга  на  сверхзвуковых
скоростях, их гибкие черепа трепыхаются на черных ветрах насекомой агонии.
     Полиция Грез рассыпается на комочки гнилой эктоплазмы,  сметаемой прочь
старым  наркошей,  кашляющим  и  отхаркивающимся в  утреннем  кумаре.  Чувак
Воротил   приходит   с   алебастровыми    банками   жидкости,   и   Рептилии
разглаживаются.
     Воздух снова неподвижен и чист, как глицерин.
     Моряк засек свою Рептилию. Он подплыл к ней и заказал зеленый  сироп. У
Рептилии был  маленький,  круглый диск рта с  бурой щетиной, невыразительные
зеленые глаза, почти полностью прикрытые тонкой пленкой век. Моряк ждал час,
пока тварь не осознает его присутствия.
     "Есть яйца для Жиры?" спросил он, и его слова зашевелились  в  волосках
веера Рептилии.
     Рептилии  потребовалось два часа,  чтобы поднять три розовых прозрачных
пальца, покрытых черным пушком.
     Несколько  Мясоедов  валялись  в  блевотине,  слишком  ослабев,   чтобы
пошевельнуться.  (Черное  Мясо  -  вроде  разложившегося  сыра,  ошеломляюще
вкусное и тошнотворное, поэтому едоки  едят его и блюют, и  едят снова, пока
не падают в измождении.)
     Размалеванный юноша проскользнул  внутрь  и  схватил  один из  огромных
черных когтей, пустив клубы сладкого, тошнотворного дыма по всему кафе.

        БОЛЬНИЦА
     Заметки  О Дезинтоксикации.  Паранойя  ранней  стадии  соскока....  Все
выглядит голубым.... Плоть мертва, одутловата, тускла.
     К