координат. С ранних лет учился... а сами-то?
     Дурцефалы  Всех  Стран  Соединяйтесь.  Нам  нечего терять  кроме  Своих
Сбытчиков. А ОНИ НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНЫ.
     Опустите  глаза ВЗГЛЯНИТЕ ВНИЗ вдоль этой мусорной  трассы  прежде  чем
пойти по ней и затусоваться с Гнилой Урлой....
     Умнику совет не помешает.
     - Уильям С. Берроуз

        МЫСЛИ ВДОГОНКУ ПИСЬМЕННОМУ ПОКАЗАНИЮ
     Когда я говорю, что  не помню как написал  Нагой Обед, это, разумеется,
преувеличение, и не  следует забывать, что у памяти есть  различные области.
Мусор  -  болеутоляющее средство, он убивает также и  боль, и  удовольствие,
внутренне присущие осознанию.  В  то время, как фактическая память наркомана
может  быть  довольно  точна  и  обширна,  его  эмоциональная  память  может
оказаться скудна  и, как в случае с тяжелой формой пристрастия, приближаться
к аффективному нулю.
     Когда   я   говорю:  "вирус  мусора   представляет   сегодня   проблему
здравоохранения  номер один  в мире", я имею в виду не только действительные
болезнетворные  воздействия  опиатов  на   здоровье  индивида  (которые  при
контролируемой  дозировке  могут быть  минимальны),  а  и  истерию,  которую
зачастую   употребление   наркотиков  разжигает  в  группах  населения,  уже
подготовленных  средствами  массовой  информации  и  службами  по  борьбе  с
наркотиками к истерической реакции.
     Проблема мусора в ее теперешнем виде началась  с  принятия Соединенными
Штатами в  1914  году Акта Гаррисона О Наркотиках. Антинаркотическая истерия
распространилась сейчас  по  всему  миру  и  представляет  собой смертельную
угрозу для личных свобод и должной защиты закона где бы то ни было.
     - Уильям С. Берроуз
     Октябрь 1991
     Чувствую  стремнина  крутеет,  вон они там задрыгались,  готовят серики
свои дьявольские  для стукачиков своих, замурлыкали  над ложечкой и пипеткой
что я скинул  на станции  Вашингтон-Сквер,  перемахиваю через турникет и два
пролета  вниз  по железной лестнице, еле успеваю на  поезд  А на  окраину...
Молодой,   смазливый,  стриженный  ежиком  фрукт  типа  рекламного  спеца  с
престижным универом за плечами, придерживает мне дверь. Очевидно, я  отвечаю
его  представлениям о народном  характере. Знаете  таких суб®ектов что вечно
подтусовываются  с  барменами  и  таксистами, рассуждая  о  хуках  справа  и
Доджерах и запанибрата с продавцом из  Недика. Жопа с  ручкой, в общем.  Как
раз в этот  момент тот  душман в  белом пыльнике  (только представьте себе -
следить за  кем-нибудь  в  белом пыльнике, за  педака проканать  пытаясь,  я
полагаю)  вылетает на платформу.  Я уже  представляю  себе, каким  тоном  он
говорит, держа мою аптеку в левой руке,  а правой мацая пушку: "Мне кажется,
вы что-то уронили, приятель".
     Но подземка уже поехала.
     "Пока, топтун!" ору  я, радуя сердце фрукта  дешевым понтом. Заглядываю
фрукту в глаза, подсекаю белые зубы, флоридский загар, вискозный костюмчик с
лоском за двести долларов, застегнутую наглухо рубашечку от Братьев  Брукс и
Ньюс под мышкой для реквизита. "А я читаю только Малыша Абнера."
     Квадрат   желает   схилять  за  хипа....  Лепечет  что-то  про  "план",
покуривает  сам время от времени, в доме держит  небольшую заначку - угощать
угорелых из Голливуда.
     "Спасибо,  пацан,"  отвечаю  я, "я  уже  вижу, что  ты наш."  Его  лицо
расцветает как игральный автомат - глупо, розово.
     "Закозлил он  меня, точно,"  угрюмо продолжаю я. (Примечание: Закозлить
на  жаргоне  английских воров  означает донести.)  Я  придвинулся поближе  и
уцепился своими липкими от пластилина пальцами за его вискозный рукав. "А мы
с тобой кровные братья по  грязной игле. Могу  тебе по секрету  сказать, ему
горячая шпиганка светит. (Примечание: Это колпачок ядовитого ширева, который
толкают наркоману, если  его надо  устранить. Часто дается  стукачам. Обычно
горячее ширево - это стрихнин, поскольку на вкус и на вид похож на шмаль.)
     "Видел когда-нибудь,  как  горячее ширево торкает, пацан? Я видел,  как
его  Кандыба  схавал  в  Фильке.  Мы   ему  в  комнату   поставили   зеркало
одностороннее  и посадили хозяина наблюдать с другой стороны. Он даже иголку
из  вены вытащить  не успел. Обычное  дело, если шмаль  нормальная. Их так и
находят потом  -  в  машинке полно  сгустков крови,  сама в посиневшей  руке
торчит. И в глазах взгляд такой, когда  его шарахает - цимес просто,  Пацан,
доложу я тебе...
     "Помнишь, ездил я с Линчевателем, лучшим Ломщиком в  нашем деле.  Ну, в
Чи  еще...  Раскручиваем  мы это  педиков в  Линкольн-Парке.  И вот  однажды
вечером  Линчеватель заявляется на  работу  в  ковбойских  сапогах  и черной
жилетке с офигенной бляхой а через плечо еще и лассо болтается.
     "Я ему грю: "Чего это с тобой? Уже с дуба рухнул?"
     "А он на меня смотрит  и  отвечает: "Грабли не  топырь,  незнакомец"  и
выуживает старый  ржавый  шестизарядник  и  тут  я  задаю  деру  через  весь
Линкольн-Парк, а  вокруг  только пули  рассекают. Он  же успел троих пидаров
вздернуть,  пока его  менты не  повязали. Я в смысле,  что  Линчеватель свою
кликуху правильно заслужил...
     "Замечал когда-нибудь, сколько выражение передается от голубых к зэкам?
Типа "ломись", как бы давая понять, что вы с ним в одной телеге?
     ""Впендюрь ей!"
     ""Ломи Дурцефала, он уже вон пассажира готовит!"
     "Что-то Бобер слишком быстро письку на него раскатал."
     "Как Сапожник  (он это погоняло заработал  разводя фетишистов в обувных
магазинах) говорит:  "Дай лоху конского возбудителя,  и он  еще за  добавкой
приползет".  А когда Сапожник видит лоха, он неровно дышать начинает. Харя у
него вспухает вся, и губы лиловеют, как у эскимоса в жару. Затем он медленно
так,  не  спеша,  надвигается  на этого  лоха, прощупывает  его,  пальпирует
пальчиками гнилой эктоплазмы.
     "У  Бажбана  подкупающая внешность  маленького мальчика, ребенок сквозь
него прямо просвечивает синей неонкой. Зашел такой  прямо с обложки Сэтердей
Ивнинг Пост вместе с кучкой других остолопов и заформалинился в мусоре. Лохи
у  него  никогда не гундят а Жоржики на  цырлах иглу за ним  таскают. Как-то
Синюшный  Мальчонка начал  с®езжать,  и  наружу  такое  выползло,  что  даже
санитара со скорой бы вырвало. Бажбан  под конец включается, начинает бегать
по пустым кафетериям и станциям метро и вопить: "Вернись, пацан!! Вернись!!"
и  кидается  вслед  за  ним прямо  в  Ист-Ривер,  под воду  сквозь презера и
апельсиновые шкурки,  сквозь  мозаику  плавающих  газет,  в саму  молчаливую
черную жижу,  к гангстерам, закатанным в бетон, и к пистолетам, расплющенным
так,  чтобы  избежать пронырливых  пальчиков  любопытствующих  экспертов  по
баллистике."
     А фрукт мой думает себе: "Вот  это  тип!! То-то расскажу о нем парням в
Кларке."  Он  коллекционирует народные характеры,  замереть готов, если  Джо
Гулд ему чайку покажет. Поэтому вешаю  я ему на  уши,  типа крутой, и сбиваю
стрелку,  продать немного  "плана", как он  его называет,  думая  про  себя:
"Загоню-ка  я придурку кошачьей мяты."  (Примечание: Кошачья мята пахнет как
марихуана, когда горит. Часто втуляется неосторожным или неопытным.)
     "Ну ладно," сказал я, постукивая пальцем себе по запястью, "долг зовет.
Как сказал один судья другому: "Будь справедлив, а  если  не можешь, то суди
от фонаря"."
     Залетаю я в кафетерий, а там Билл Гэйнз с®ежился в паленом пальтугане в
углу,  будто  полупарализованный  банкир  в  1910  году,   и  Старина  Барт,
потасканный   и   неприметный,  ломает  фунтовый  кекс   грязными  пальцами,
лоснящимися от пластилина.
     У  меня на  окраине были клиенты, о которых заботился Билл, да  и  Барт
знал  нескольких  реликтов  еще  со  времен  гаяновых  раскурок,  призрачных
дворников,  серых  как  пепел, привратников-привидений,  выметающих  пыльные
вестибюли  медленной  старческой  рукой,  кашляя  и  сплевывая  поминутно  в
предрассветном отходняке,  вышедших на пенсию барыг-астматиков в театральных
отелях,   Пантопонную    Розу,   пожилую   мадам   из   Пеории,   стоических
официантов-китайцев, по  которым никогда  не видно, есть у  них долбата  или
нет.  Барт  выискивал их,  прогуливаясь  своей  старой  торчковой  походкой,
терпеливо,  осторожно и медленно, ронял им в обескровленные ладони несколько
часов тепла.
     Однажды прикола  ради я сходил с ним на  один  такой обход. Знаете, как
старики  уже теряют  всякий  стыд по  части еды, и  когда  смотришь  на них,
тошнит?  Со  старыми  торчками  точно так  же насчет  мусора.  Они лепечут и
повизгивают при виде его. Слюна висит у них с подбородков, в животе  урчит и
все  нутро у  них  скрежещет в  перистальтике,  пока они лизнуть собираются,
растворяя  пристойную  кожу своего  тела, так и  ждешь,  что в любой  момент
сейчас огромный пузырь протоплазмы вырвется из них на поверхность и всосет в
себя мусор. Отвратительное зрелище в натуре.
     "Что ж, мои  мальчишечки тоже такими  когда-нибудь  станут,"  подумал я
философски. "Странная штука жизнь, а?"
     И вот, значит, обратно в центр, к станции Шеридан-Сквер,  на тот случай
если душман еще рыщет по подсобкам.
     Я говорил, что это  ненадолго. Я знал, что они там свои  макли плетут и
злую  ментовскую  порчу  наводят,  подкидывая  мне  моргалки  в  Ливенворте.
"Бесполезно его на иглу подсаживать, Майк."
     Я  слышал,  что  они  замели  Чапина  на  колесах.  Этот  старый  евнух
обесхуевший  просто  сидел в  подвале участка, пичкая  его сериками  денно и
нощно,  год за годом.  А когда Чапин  кинулся в  петлю в Коннектикуте, этого
старого акуса находят со свернутой шеей.
     "С лестницы упал," говорят. Знаете эту вечную ментовскую баланду.
     Мусор  весь  окружен чарами  и  табу,  заговорами  и  амулетами. Я  мог
отыскать своего связного  в Мехико  как по радару.  "Не  на  этой  улице, на
следующей,  направо... теперь  налево. Теперь  опять направо," а  вот и  он,
беззубое старушечье лицо и вымаранные глаза.
     Я знаю,  что  этот старый  сбытчик ходит  везде и  мычит себе  под  нос
песенку, и все, мимо кого он проходит, подхватывают. Он так сер и призрачен,
что  они его не замечают и думают, что песенка у них сама в  мозгах мычится.
Так  клиенты и  подсаживаются на Улыбки,  или  на Я Настроен Любить, или  на
Говорят, Мы Слишком Молоды, Чтобы Ходить Вместе Долго, или на то, что у него
сегодня  в программе. Иногда можно увидеть, к примеру,  полсотни  крысячьего
вида пыжиков, до визга оприходованных, бегущих гурьбой за парнишкой с губной
гармошкой, и сидит Чувак на  плетеном стульчике, хлеб лебедям кидает, жирный
травестит прогуливает свою афганскую борзую по Восточным Пятидесятым, старый
алкаш  ссыт на Эль столбо, радикал из студентов-еврейчиков  раздает листовки
на Вашингтон-Сквер, садовник стрижет  кусты, дезинсектор, рекламный  фрукт в
Недике, что запанибрата  с продавцом. Всемирная сеть торчков, настроенная на
пуповину  протухшей  молофьи,  перетягивающаяся  в  меблирашках, дрожащая  в
предутренних  ломках.  (Старые  Медвежатники  сосут  черный  дым  в подсобке
Китайской прачечной, а Меланхоличная  Малышка подыхает от  передоза временем
или  отвыкши дышать  в долбате.) В Йемене, Париже,  Новом Орлеане,  Мехико и
Стамбуле   -  дрожа  под   отбойными  молотками  и  паровыми  экскаваторами,
по-торчковому  визгливо драконя друг друга на чем свет стоит, никто  из  нас
ничего  подобного  прежде не  слыхал,  а  Чувак  высунулся  из  проезжающего
парового катка, и я грюкнулся в ведерко гудрона. (Примечание: Стамбул сейчас
сносят и отстраивают заново, особенно ветхие  торчковые кварталы. В Стамбуле
больше героиновых  героев,  чем  в Нью-Йорке.) Живые и мертвые, в  тоске или
откидоне, подсевшие  или  спрыгнувшие, или  подсевшие снова, заходят они  на
лучик мусора,  а Связник жует Чоп-Суи на Долорес-Стрит, пеленг Мехико, макая
пальцами  фунтовый  кекс  в  кафетерии  самообслуживания,  загнанный  сюда с
толкучки с цепи сорвавшейся сворой Людей. (Примечание: Люди на новорлеанском
жаргоне значит душманы.)
     Старый Китаец  зачерпывает  речной  воды в  ржавую консервную  банку  и
промывает сифилис тяги, плотный и черный как шлак. (Примечание: Сифилис тяги
- это пепел скуренного опия.)
     Ладно,  у  душманов остались моя ложка  с  пипеткой, и я знаю,  что они
выходят на  мою  частоту по  наводке  этого слепого стукача,  известного под
именем  Вилли-Диск.  У  Вилли круглый  рот,  похожий  на  диск,  обрамленный
чувствительной, постоянно  встающей  черной  волосней. Он  ослеп,  ширяясь в
глазное яблоко,  нос и нчбо у него из®едены от  вдыхания  гаррика, а  тело -
сплошная  зарубцевавшаяся масса, тердая и  сухая как дерево.  Говно жрать он
может теперь  только  этим  своим  ртом,  иногда  тот покачивается на  конце
длинной трубки  эктоплазмы,  нащупывающей  эту неслышную  частоту мусора. Он
идет за мной по следу через  весь город в номера, из которых я уже выехал, и
душманы наезжают на каких-то новобрачных из Сиу-Фоллз.
     "Ладно, Ли!!  Выходи из-за занавески!  Мы знаем, что ты там" - и тотчас
выдергивают у парня член.
     И  вот  Вилли  припекает,  и  ты  всегда  слышишь  в  темноте  его  (он
функционирует  только в  темноте) скулеж и чувствуешь  ужасающую настырность
этого слепого, ищущего рта. Когда они уже подтягиваются кого-то брать, Вилли
совершенно выходит из-под контроля и ртом проедает дырку прямо в двери. Если
менты не успеют утихомирить его разрядником для скота, он готов высосать все
соки из каждого наркоши, которого вложил.
     И я сам  знал, и все остальные знали, что они спустили на меня Диска. И
если  мои пацаны-клиенты когда-нибудь расколются в суде: "Он  заставлял меня
совершать всякие ужасные половые акты в обмен  на мусор,"  - я могу навсегда
расцеловаться с топталовкой.
     Поэтому мы затариваемся гарриком, покупаем  подержанный  студебеккер  и
отчаливаем на Запад.
     Линчеватель закосил под шизу, одержимого бесами:
     "Я  стоял  вне  себя,  пытаясь   остановить  призрачными  пальцами  эти
повешения.... Я дух,  желающий того же, чего хотят все духи  - тела  - после
того  как  Долгое   Время   перемещался   по  ничем  не  пахнущим  переулкам
пространства  где  никакой  жизни  нет  только  бесцветная  никакого  запаха
смерти....  Никто не  в  состоянии дышать  и  чуять  ее запах сквозь розовые
спирали хрящей окаймленных  кристальными соплями, говном времени и плотскими
фильтрами черной крови как кружевом."
     Он  стоял там  в  продолговатой тени зала суда, все лицо изодрано будто
изломанная  пленка  похотями и  голодами  личиночных  органов  копошащихся в
предполагаемой эктоплазменной плоти мусорного оттяга (десять дней на инее во
время  Первого  Слушания)  плоти  блекнущей  при  первом  молчаливом касании
мусора.
     Я видел как это произошло. Десять фунтов  скинуто за десять минут  стоя
со  шприцем  в  одной руке  поддерживая штаны другой, его  отрекшаяся  плоть
пылает  холодным  желтым  нимбом,  именно  там  в  нью-йоркском  гостиничном
номере... ночная тумбочка замусорена конфетными коробками, окурками сигарет,
каскадом сыплющихся из трех  пепельниц, мозаика бессонных ночей и  внезапных
приступов голода у торчка в тасках лелеющего свою младенческую плоть....
     Линчевателя  судит Федеральный  Суд по обвинению  в самосуде Линча и он
оказывается в  Федеральном Дурдоме  специально приспособленном к  содержанию
духов: точное,  прозаичное воздействие  об®ектов...  умывальник...  дверь...
параша...  решетки... вот они... вот  оно...  все  связи обрезаны... снаружи
ничего... Мертвый Тупик... И Мертвый Тупик в каждом лице...
     Физические  перемены  сначала  были  медленны, затем  поскакали  вперед
черными толчками, проваливаясь  сквозь его  вялую ткань, смывая человеческие
черты... В его месте вечной тьмы рот  и глаза - это  один  орган бросающийся
щелкая  прозрачными  зубами...  но  ни один  орган  не постоянен  в том  что
касается либо его функции либо его положения... половые органы  дают  побеги
где  угодно...  задние   проходы  открываются,  испражняются  и  закрываются
снова... весь организм целиком изменяет цвет и консистенцию за какие-то доли
секунды....
     Бажбан -  угроза  обществу из-за своих приступов, как он их называет. К
нему подступал Лох Внутри а это шарманка которую никто  не может остановить;
под Филькой  он  выскакивает из машины отмазать нас  у блондинки  и  легавым
одного взгляда на его рожу хватило чтобы замести всех нас.
     Семьдесят два часа и пятеро клементов в кумаре с нами в  стойле. Теперь
не   желая   разлатывать  свою  заначку  перед  этими  голодными  чушпанами,
приходится поманеврировать  и дать сламу на фараона прежде чем оттырить себе
отдельную морилу.
     Запасливые  торчки,  иначе белочки, хранят  курки  против любого шмона.
Ширяясь всякий раз, несколько  капель я намеренно роняю в жилетный кармашек,
подкладка вся уже заскорузла от ширева. Пластиковая пипетка хранилась у меня
в башмаке,  английская булавка  вколота в ремень. Знаете, как описывают  эти
прибамбасы с  пипеткой и булавкой:  "Она  схватила  безопасную булавку,  всю
ржавую от запекшейся крови, выдолбила  здоровенную дырку у себя в ноге,  как
бы  раззявившуюся  непристойным,  гноящимся  хавлом  ожидающим  невыразимого
совокупления с пипеткой, уже засунутой ею прочь с глаз в зияющую рану. Но ее
отвратительная   гальванизированная  нужда  (голод  насекомых  в  пересохших
местах) обломила пипетку во глубине плоти ее изуродованного  бедра (похожего
скорее на плакат об опасности эрозии почв). Но какая ей разница? Она даже не
побеспокоилась вынуть  осколки,  глядя глядя  на  свою  окровавленную  ляжку
холодными пустыми глазами торговки мясом. Какое ей дело до атомной бомбы, до
вольтанутых клопов, до  злокачественной  квартплаты,  Дружелюбная  Касса уже
готова  из®ять ее  просроченную  плоть....  Сладких  снов тебе,  Пантопонная
Роза."
     В реальной же сцене вы щипком захватываете немного мякоти ноги и быстро
пронзаете ее  булавкой. Затем прилаживаете пипетку  над отверстием,  а не  в
нем,  и  медленно и осторожно подаете раствор, чтобы не брызнуло за края....
Когда я схватил Бажбана за бедро плоть подалась под пальцами как воск да так
и осталась, и медленная капелька гноя просочилась из дырочки. А я никогда не
дотрагивался  до  живого  тела,  такого  холодного, как у  Бажбана  тогда  в
Фильке...
     Я решил  обломить его если даже это  значило спертую пьянку. (Это такой
английский  деревенский  обычай,  когда   нужно  устранить   престарелых   и
прикованных к постели иждивенцев. Семья, подверженная такого рода несчастью,
устраивает "спертую  пьянку", когда гости заваливают матрасами старую обузу,
сами забираются сверху и надираются вусмерть.) Бажбан - мертвый груз  нашего
дела  и должен  быть  выведен в  трущобы  мира.  (Это африканский ритуал.  В
обязанности того,  кого официально  называют "Проводником", входит  выводить
всяких старперов в джунгли и там бросать.)
     Приступы  Бажбана  становятся привычным состоянием. Фараоны,  швейцары,
собаки  и секретарши рычат  при  его  приближении. Светлокудрый  Бог  пал до
неприкасаемой   мерзопакостности.   Жохи    не   меняются,   они   ломаются,
раскалываются   вдребезги   -   взрывы   материи  в   холодном   межзвездном
пространстве, дрейфуют в разные стороны  в  космической  пыли, оставляют  за
собою  пустое  тело.  Фармазоны  всего мира,  одного  Лоха  вам  никогда  не
выставить: Лоха Внутри....
     Я оставил  Бажбана  на углу,  краснокирпичные развалюхи  до  небес, под
нескончаемым дождем копоти. "Схожу наеду на  одного знакомого  лепилу. Сразу
вернусь с хорошей чистой аптечной  Мурой.... Нет, ты здесь постой - не хочу,
чтоб он  еще и на тебя кулак  подносил." Сколь долго бы это ни было, Бажбан,
дожидайся  меня вот на этом самом  углу. Прощай, Бажбан, прощай, парниша....
Куда они деваются, когда выходят из себя и оставляют тело позади?
     Чикаго:    невидимая    иерархия    выпотрошенных    итальяшек,    вонь
атрофировав