а
что не надеясь, я поинтересовался: какие  же книги они читали в  роковые для
себя дни?
     Разные, сказал книгочей.  Совершенно разные. Торрес - трактат какого-то
древнего  агностика  с  непроизносимым  именем, а  молодой Камараса -  "Гнев
Кальдерона" Алехандро Кальво Сиквенца. Ну, конечно же, что еще может  читать
восемнадцатилетний  юноша,  как  не  героические эпопеи, доверху наполненные
звоном  стали,  пушечной  пальбой и  треском  мушкетов?  Я  сам  когда-то  с
удовольствием прочел  "Гнев  Кальдерона",  только не у Ксавьера Унсуе, а при
соборе Санта-Розалины.  Священник,  помнится,  поглядел  на  меня осуждающе,
когда  взгляд  мой  упал  на эту книгу - по-моему,  он ожидал, что я попрошу
что-нибудь богословское. Но к книге допустил, потому что умеющий  читать сын
портнихи  не  казался ему  настолько  потерянным  человеком, насколько,  без
сомнения, казались мои уличные приятели, которые читать не умели.
     Итак книги разные, сказал книгочей. Но кое-что общее у них все же есть.
     Я насторожился.
     Что?
     Обе  книги,   пояснил  книгочей,  в  свое   время   принадлежали   ныне
заброшенному монастырю Эстебан Бланкес. У Ксавьера  Унсуе много книг оттуда.
Они все стоят на отдельной полке.
     И я почувствовал след. Печенкой, позвоночником - думайте, что хотите. Я
даже задышал чаще, как гончая на лесной тропе.
     Но дело не  совсем в этих  книгах и не в их  принадлежности,  продолжал
старик. Дело в другой книге, которую он сам уже начинает бояться. Да что там
начинает - Ксавьер Унсуе  боится ее, боится давно и  прочно.  Эта книга тоже
стоит на упомянутой полке.
     Ее никто и никогда не просит почитать. Но тем не менее, ее периодически
касаются чьи-то руки.
     Ксавьер Унсуе  не имеет привычки подглядывать за своими  читателями,  и
они, как правило, остаются  предоставленными самим себе  в  просторном  зале
библиотеки. Без  сомнения, они вполне могут встать, и выбрать другую  книгу,
если  взятая  непосредственно у  хозяина  им  вдруг  не понравится.  И,  без
сомнения, они это делают.
     Беда в том, что люди, которых вдруг  начинают интересовать книги с этой
полки, иногда пропадают.
     Не знаю почему, но после этих слов книгочея я едва  не примерз  к полу.
Именно тогда я  впервые ощутил чью-то  злую  волю - ту самую, что не пускала
меня сегодня за ворота монастыря.
     И как часто пропадают, поинтересовался я, с трудом ворочая языком.
     Редко. За пятьдесят четыре года, с того самого момента, когда монастырь
Эстебан  Бланкес  был  покинут,  а  книги  из  монастырской библиотеки  были
проданы, пропало  двенадцать человек. Включая Торреса и Камараса, спросил я.
Да, включая. Правда, раньше между подобными случаями проходили  годы, и лишь
в последний раз исчезновения  разделили всего две недели. А в предпоследний?
Два  года. Два года назад  пропал иностранец, Вернер Шпреедихт. Точно так же
бесследно,  как и его девять предшественников. И что  же, все эти несчастные
читали книги из монастыря? Нет, не  все, сказал Унсуе. При нем  - не все. Но
без сомнения все  двенадцать  прикасались  к той самой роковой книге. С чего
это он взял? Да с того, хотя бы, что книга эта всякий раз пропадала вместе с
читателями.
     Тут я, наверное, глупо захлопал глазами, потому что ничего не понял.
     Я  думаю,  сказал Ксавьер Унсуе, что они забирали  книгу с собой. Когда
это случилось в  первый раз, я  даже не  заметил пропажи.  Книгу  принес мне
блаженный Хуан Сантаелена, потому что знал: у меня в доме много разных книг,
и надеялся, что еще одна меня обрадует,  а сам  он  получит свое  пиво. Хуан
нашел книгу в монастыре. Точнее даже - в храме монастыря, у самого входа.
     Когда спустя одиннадцать лет  пропал Габриэль Роберто Мартинес, поэт из
Веракруса, я  вдруг вспомнил об этой книге. И убедился, что ее снова нет  на
полке.  Я  нашел Хуана  Сантаелену, и  спросил, не желает ли он еще пива?  В
общем,  он  вторично принес  мне эту  книгу из монастырского храма, а заодно
сообщил, что поэта там не встретил.
     Хуан приносил мне эту книгу еще трижды, пока не умер - от старости, или
от болезни.
     С тех пор  я нанимаю для похода в монастырь какого-нибудь бродягу. Я ни
разу не ошибся. Книга всякий раз оказывается там. А сейчас она где - там или
здесь, спросил я. Голос у  меня почему-то все  время норовил сорваться.  Уже
здесь, сказал Унсуе. А кто-нибудь из прежних пропащих потом находился? Живым
ли,  мертвым ли? Нет, ответил Ксавьер Унсуе.  Ни разу. Все, кто имеет дело с
этой  книгой  исчезают без  следа,  а  сама  она  неизменно  отыскивается  в
монастырском  храме. Обычно  -  просто лежащей на  пыльном  полу. Почему же,
спросил  я, с Хуаном Сантаеленой и остальными  наемниками ничего плохого  не
происходило? (я  даже слегка порадовался собственной догадливости). Они ведь
тоже прикасались к этой книге, и, возможно, даже раскрывали ее.
     Унсуе усмехнулся.
     Блаженный  Хуан  Сантаелена  не  умел  читать,  об®яснил  книгочей.   И
наемников книгочей всегда специально подбирал заведомо неграмотных.
     И тогда я набрался храбрости, и попросил:
     -  Покажи мне эту книгу, Ксавьер Унсуе.  Надеюсь,  что мне не  придется
жалеть о своих словах...
     Книгочей не стал отказываться, как я опасался. Но он сразу предупредил,
что трогать  книгу не станет. Он никогда в жизни не касался этой книги, даже
в  самый  первый раз,  когда  еще  ничего не подозревал.  И он  советует мне
хорошенько подумать,  прежде чем  брать ее с полки и усаживаться за огромный
читальный стол.
     Я  подумал. И  чуть  не  пошел  на  попятную.  Но  все  же  сумел  себя
пересилить.
     Это было вчера.
     А книга,  кстати,  называлась  "Око  бездны". Что-то философское. Имени
автора на страницах я так и не отыскал. Даже на титульной.
     Когда я уходил, Ксавьер Унсуе глядел на меня,  словно на приговоренного
к смерти.

     *** *** ***

     Сальвадор Камараса меня  не  выгнал  и  не  наорал  даже.  Он  сумрачно
поглядел  на  едва  различимые  под грязью буквы. И велел служанке  принести
какой-нибудь из плащей пропавшего племянника.
     В общем, это была метка Фернандо Камараса.
     - Глядите,  сеньор,  -  сказала  служанка,  печально глядя  на  меня  и
протягивая вывернутый  наизнанку  плащ. -  Вот  такая же  метка.  Я сама  ее
вышивала. Я всегда вышивала на одежде молодого сеньора его инициалы.
     Наверное, она любила этого непутевого парня.
     -  Всегда? -  спросил  я  зачем-то. -  А  читать-то ты хоть  умеешь,  а
мастерица?
     - Да сеньор. И читать, и писать. Правда, не очень хорошо...
     Я  заткнулся. М-да.  Странные нравы  в доме дожа  Картахены.  Грамотные
служанки - сроду я не видел грамотных служанок.
     Впрочем, дети портних тоже редко бывают грамотными...
     Я  честно   поведал  насупленному  Сальвадору  все,  кроме  странной  и
мистической   истории  с   книгой.  Рассказал  о   стаях   голодных   собак,
хозяйничающих на свалке.  Рассказал, что этот лоскут - единственное, что мне
удалось отыскать,  да и то случайно. И вскользь заметил, что мне не нравится
монастырь на отшибе -  надо бы  туда наведаться с ротой солдат и пошарить по
скитам,  по кельям.  В храм заглянуть - там  наверняка имеется  чердак, вон,
какой свод высоченный.
     -  Спасибо,  -  сказал Сальвадор  с  непонятной  мне  сдержанностью.  -
Остальные не сумели найти даже грязного  лоскута. - И он выложил передо мной
не четыре монеты, а целых двадцать.
     - Вам спасибо, -  пожав плечами,  сказал я. Залпом  допил  предложенное
вино и сгреб монеты в ладонь.
     Честно говоря, я чувствовал себя не лучшим образом. Все-таки я замолчал
большую и, похоже, очень важную часть  рассказа. А я всегда  старался делать
свою работу хорошо. Но с другой стороны - как рассказать? На месте дожа я бы
взашей вытолкал  сыскаря,  плетущего  подобные  байки,  еще  бы  и  батогами
попотчевал.
     Словом, все упиралось в единственный вопрос: а верю ли я сам?  Верю  ли
Ксавьеру Унсуе и его невероятному рассказу?
     Я думал об этом, возвращаясь домой. Всю дорогу.
     Наутро вчерашние  россказни старого книгочея уже казались мне чистейшим
вздором.  Ну,  сами посудите -  заброшенный  монастырь, какая-то  загадочная
книга, пропавшие люди, ну, прям, чистейшей  воды умбертоэковщина. К тому же,
трупов  никто  не видел.  Да и  стоит ли верить  Ксавьеру Унсуе?  Он слыл  в
Картахене человеком неглупым и  образованным,  но не следовало забывать  и о
его возрасте. Во всем  городе вряд ли сыщется человек старше его. Кто знает,
может  быть  некогда  ясный  и  цепкий ум  стал  с годами сдавать? И  старый
книгочей вдруг  обнаружил себя живущим в мире призраков и потусторонних сил,
которых никто, кроме него самого, не замечает?
     В  общем,  не усидел  я на месте,  хотя  намеревался отоспаться в своей
берлоге и не вставать раньше полудня.
     Первым  делом  я  попытался  отыскать  наемника  Унсуе  - того  самого,
которого  он  якобы  посылал  в  монастырь  поискать беспокойную  книгу. Это
оказалось довольно трудным делом, и преуспел я только к обедне.
     Аугустин Муньос - так звали  моего  героя.  Был он малоросл,  коренаст,
волосат и вшив.  Пришлось сморщить свой привередливый  нос и некоторое время
дышать сквозь  зубы. Муньос принадлежал к той породе людей, которым неведомо
понятие "завтра". Он  жил текущей минутой, а  там  -  хоть  трава  не расти.
Обитал он  в  сложенном  из  хвороста  шалаше  за  рынком Эдмундо Флорес, на
обширном пустыре. Задворках  торговых кварталов,  на месте бывшего  болотца.
Люди посостоятельнее  строиться  здесь не  пожелали - слишком  топко, и этот
пятачок  посреди города облюбовали нищие, попрошайки, калеки -  все те,  кто
познал лишь гримасы  судьбы и  уже не надеялся  дождаться  от этой капризной
сеньоры приветливой улыбки.
     Я знал, что живу небогато, но по сравнению с обитателями Муэрта Фолла я
мог  чувствовать   себя   королем.  В  кармане  у   меня  позвякивало  целых
четырнадцать монет - наверное, больше, чем у  всех обитателей пустыря вместе
взятых.
     - Да, -  сказал, а точнее даже не сказал, а проскрипел Аугустин Муньос.
Нечистая борода его зашевелилась, и я заметил под волосами розоватый шрам на
горле.  -  Да,  старый Ксавьер  Унсуе  посылал  Муньоса  к монастырю Эстебан
Бланкес. И обещал за это целую горсть медяков. И не обманул, храни его  дева
Стефания! Аугустин Муньос много лет не пил столько пива сразу, сколько выпил
пару дней назад с приятелями...
     Мысли Муньоса вращались в  основном вокруг пива, и  мне стоило  немалых
трудов вытянуть из него рассказ о самом монастыре.
     -  Монастырь как  монастырь, клянусь девой Стефанией, только безлюдный.
Ворота покосились,  паутина везде...  В  храме - пылищи-то, пылищи! Ей-ей, в
Селеш Родригес столько пыли не бывает, даже в сезон ветров.
     Книга  лежала на  нижней ступеньке  лестницы, прямо  в  пыли.  Что?  На
обложке? Нет, на обложке пыли не было... А-а-а! Муньос догадался! Если бы на
обложке  тоже лежала  пыль, это означало бы,  что книга забыта  на  лестнице
давно, верно?  Верно, клянусь девой Стефанией!  Нет, Муньос не умеет читать,
поэтому  не  открывал  книги. Да ничего особенного не  заметил, взял ее  под
мышку  и  поковылял  к  выходу. Нет, все  было тихо, даже  эхо там  какое-то
глухое,  наверное из-за пыли.  Собаки?  Как же, собак там  полно, все  такие
злющие, ровно... ровно... ну, злые,  словом. Но у Муньоса был с собой посох,
так что собаки боялись приближаться.
     Куда потом направился?  Да прямо к  дому Унсуе и направился. А потом  в
таверну "Карменчита", там пиво очень дешевое...
     Итак, старый книгочей не лгал мне хотя бы в части своего рассказа. Я не
видел  ни  одной  причины,  по  которой  Аугустин  Муньос  стал  бы сочинять
небылицы, да и вряд ли  он был способен сочинить что-либо путное или хотя бы
складное.  Каждое  его  слово  казалось  мне правдой,  наблюдением ничем  не
запятнанной бродячей души.
     Аугустин Муньос действительно ходил на днях в монастырь Эстебан Бланкес
и действительно принес оттуда какую-то книгу.
     Какую-то.  Вот  это  -  единственный  момент,  который  прояснить  было
невозможно. По словам Муньоса книга  была "такая, с закорючками на обложке и
толстая, как каравай хлеба, клянусь девой Стефанией."
     Ссыпав  в  подставленную  коричневую  ладонь  Муньоса несколько  мелких
медяков, я покинул Муэрта Фолла, исполненный сомнений и растерянности.
     Еще  через   некоторое  время   я  переговорил  с  тремя  стариками  из
припортовых кварталов (там почему-то много долгожителей). Все трое прекрасно
помнили темную историю с исчезновением Вернера Шпреедихта - впрочем, я и сам
помнил  эту историю.  Тогда даже бездельники  из магистрата некоторое  время
бегали  рысцой  и пытались неуклюже выведать подробности  пребывания немца в
Картахене. Его так и не нашли, как, впрочем, и подробностей.
     Один  из   стариков  помнил  даже  давнее  исчезновение  рифмоплета  из
Веракруса - говорил, что целых четыре дня по Картахене расхаживали горластые
глашатаи и зазывали знать послушать эту птицу в субботу вечером  в гостиницу
"Фиеста Кастилья". Кое-кто, говорят, пришел,  да только самого рифмоплета  в
назначенный  час  разыскать  не  удалось;  старик  смутно  помнил  кое-какие
отголоски этого скандала.
     Все трое  вспомнили  и  блаженного  Хуана  Сантаелену,  и  в один голос
показали, что умер тот в  возрасте  не то  шестидесяти с чем-то  лет,  не то
пятидесяти с чем-то. Умер тихо и мирно в хижине посреди Муэрта Фолла, упокой
небо его невинную душу.
     К вечеру из предместья,  где был расположен  монастырь Эстебан Бланкес,
вернулись  солдаты.  Они  обшарили  весь  пустырь,  основательно разворошили
свалку,   словно   грабители   хозяйские   перины   в   поисках   спрятанных
драгоценностей.  Нашли  останки  убитого  ножами подростка и  труп  старика,
обглоданный  собаками.  Они  исходили  все  монастырское  подворье  вдоль  и
поперек,  и  не  отыскали  ничего, кроме пыли. Ничего солдаты не  нашли и  в
кельях, и в скитских башнях, и в трапезной, и  в зале храма, и в подземельях
храма, и на чердаке храма.
     Насчет подземелий, правда, солдаты выражались довольно расплывчато, и я
понял, что  особенно далеко никто не забирался. Сальвадор Камараса, говорят,
имел бледный вид, когда выслушал доклад капитана, но не проронил ни слова.
     Ну  кто  в  здравом  уме  полезет  глубоко  в  подземелья  заброшенного
монастыря?
     Впрочем,  пыль  все  равно  рассказала  следопытам,  что  ко   входу  в
подземелья никто  давным-давно  не  приближался. Зато  совсем недавно кто-то
шастал по храму. Двое людей прошли к лестнице  на чердак и  поднялись, а еще
двое дошли только до лестницы, а затем вернулись  и ушли прочь. Первые двое,
по словам следопытов, с чердака не спускались. Чердак же остается совершенно
пустым,  и  на  нем следов  никаких  нет.  Такое  впечатление, что  эти двое
поднимаются по лестнице, и на самом верху растворяются в воздухе.
     Следопыты  опознали  в  одной  из  цепочек  следов  отпечатки  башмаков
Фернандо Камараса.
     Я  думал  надо всем  этим  весь  вечер.  Лежа одетым поверх  постели  и
уставившись на огонек светильника.
     Выходит,  это  вовсе  не  собаки. Выходит,  стоило  мне войти  тогда  в
монастырский храм и  я сам  бы все это рассмотрел и распутал. Но что же меня
не пустило? Предчувствие?
     Что за пугающая тайна прячется в этих древних стенах? Как она связана с
книгой,  зовущейся  "Око  бездны"?  Что  за странное,  наконец,  и  зловещее
название для философского трактата?
     Во   что  ты  вмешался,  Мануэль  Мартин   Веласкес,  сын   портнихи  и
горе-сыскарь? Дыхание каких сил коснулось тебя?
     Я снова  и снова задавал себе этот вопрос, и не заметил  как заснул. Во
сне я видел книгу, она сама собой раскрывалась,  но я никак не  мог прочесть
ни  единого слова,  буквы словно  бы  расплывались, а потом вдруг из глубины
страницы отчетливо проступило чье-то  молодое  лицо, искаженное не то мукой,
не  то  яростью,  и  я  откуда-то знал, что  это лицо поэта Габриэля Роберто
Мартинеса,  рожденного  в  Веракрусе   и  канувшего  в  небытие  на  окраине
Картахены. Немота одолела меня,  и я,  не  в силах задать  вопрос,  отчаянно
жестикулировал,  но Мартинес меня не замечал. А  потом  вдруг оказалось, что
это  лицо  никакого  не  поэта, а старого  книгочея Ксавьера Унсуе. Книгочей
взглянул  на меня и  отчетливо произнес: "Зло приходит  из бездны по грешные
души. Покуда существует грех, зло будет приходить."
     Я проснулся  мокрый, как  мышь;  в  окно просачивалась  зыбкая полутьма
близкого  рассвета.  Светильник  был  погашен, и масло  наполовину заполняло
пузатый стеклянный сосуд.
     Светильник  не  мог погаснуть -  пока не выгорело  все  масло.  Значит,
кто-то его погасил. Не я же? А Генису запрещено входить в мою берлогу.
     Пот прошиб меня  вторично, и  тут я понял,  что ощущаю странный запах -
тонкий  и  чуждый  человеческому   жилищу.  Что-то  замешанное  на  мускусе.
Одеревенев  от внезапного  ужаса,  я  затаил  дыхание;  мне  казалось, что в
комнате я не один, что стоит лишь пошевелиться,  и откуда-нибудь из  темного
угла вырвется нечто и...
     Что  -  "и..."  я никак  не мог  вообразить,  и  от этого  отчаяние мое
становилось лишь глубже.
     Я успел много  раз умереть и  воскреснуть, пока тело мое перестало быть
средоточием ледяных волн, гуляющих  под кожей, а естество мое перестало быть
комком  полуживотного  страха.  Рассвет  вливался  в  окна  Картахены, и,  к
счастью, в мое окно он вливался тоже. Берлога моя была пуста - в том смысле,
что никого и  ничего  постороннего в ней не появилось  - и  захламлена,  как
обычно. Только след странного запаха, да неведомо как погасшая лампа.
     "Зло приходит из бездны,  - подумал я. - Клянусь  девой Стефанией,  как
сказал бы Аугустин Муньос!"
     Я  вдруг понял,  что  частичка моей души принадлежит уже не одному мне.
"Око бездны". Зло смотрит из бездны, и недавно оно углядело меня.
     Холодная дрожь снова сотрясла мое тело.
     Бог  мой,  да я так невесть  чего  навыдумываю! Прочь отсюда, прочь  из
четырех стен, на воздух, на улицу, под утреннее небо...
     Я  с грохотом ссыпался по лестнице, тревожа соседские сны, и с завистью
подумал,  что  соседям  наверняка  снится  что-нибудь  приятное.  Прохладный
утренний  ветерок  и какая-то  первозданная  невинность  нарождающегося  дня
ошеломили меня,  и я застыл  на  булыжной  мостовой напротив дома, в котором
появился  на свет  и в  котором  вырос,  словно  увидел  дом впервые. Восток
розовел, и вразнобой щелкали птицы, встречая просыпающееся Солнце.
     Если и  осталась  где-нибудь  тьма,  то  разве  что  в  виде осадка  на
задворках моей души.
     Но  я  прекрасно  знал,  что   тьма  никогда   не  уходит  бесследно  и
безвозвратно. Особенно из души.
     Помощнику  Альфонсо Баройя  надоело  платить  мне  по полмонеты в  день
спустя неделю.  Что же,  сказал  я,  никто  не  посмеет заявить, что Мануэль
Мартин Веласкес не старался.
     Никто и  не  заявил. Но Торреса мне можно  было больше не искать. Как и
Фернандо Камараса. Однако история  эта  все не шла у меня из  головы. Ночные
кошмары  посещали меня еще дважды, но не такие леденящие, как в самый первый
раз.  Я  мало помалу обретал былое душевное равновесие, хотя  что-то  внутри
меня все-таки переменилось, я это чувствовал.
     Не могу сказать, чтобы  меня  тянуло к  монастырю Эстебан Бланкес, но я
поклялся,   что  при  случае  постараюсь   распутать   странную  загадку   с
исчезновением людей.
     Прошел  год. Целый  год. Я за это  время отследил много неверных  жен и
мужей,  отыскал украденных вещей  и даже  разобрался  с убийством  помощника
Альфонсо  Баройя  - бедняга ненадолго пережил Сантьяго Торреса, но погиб без
всяких загадочных историй:  его зарезали на рынке Эдмундо  Флорес  за горсть
серебряных монет,  которую он получил  с  распространителей  масла за