она  должна  была   угодить   в
кого-нибудь из тех, карающих мечей и соколов, что  частью  расстреляны,  а
частью доживают на хорошей пенсии - в любого из них,  но  не  в  Окаемова,
которого отец зачал на радостях, вернувшись из тех  краев,  где  в  вечной
мерзлоте лежат мамонты и люди, и мамонтов мало, а людей  настолько  много,
что некоторые в них не верят (но  там  нет  ни  маршала  Н.,  ни  Светланы
Ракитиной, а где они - дьявол весть).
   Капитан Окаемов лежал и тихо плакал от  боли  и  от  растерянности:  он
никак не мог понять, в голове не укладывалось - за что его? Почему  именно
его, почему вообще это происходит? Он беззвучно шевелил  губами,  никто  в
суматохе не обращал на него внимания, но ему-то казалось, что он кричит во
всю глотку волевым командирским голосом: "Прекратить огонь!".
   Выстрелы в самом деле смолкли, и капитан Окаемов, не понимая,  что  они
смолкли для него одного, удовлетворенно улыбнулся, умирая.
   В здравом рассудке Шалыган никогда не поступил бы так, но он уже не был
собой, безумие,  замешанное  на  долголетней  боли,  ненависти  и  страхе,
поднялось из глубин сознания и залило череп,  как  заливает  вода  тонущий
корабль. Генерал-лейтенант аэрологии Ракитин, лауреат и  кавалер,  талант,
работяга и  удачник,  окончательно  перестал  существовать.  Остался  один
Шалыган.
   Пуля попала ему в грудь. Леня подхватил старика  под  мышки  и  волоком
оттащил за истребитель. Нагнулся.
   - Будьте мужественны, Ридли, - четко выговорил Шалыган. Божьей милостью
мы зажжем сегодня в Англии такую свечу, которую, я верю,  им  не  погасить
никогда...
   Среди  достоинств  Лени  никогда  не  числилось   знание   исторических
афоризмов,  и  он  попросту  решил,  что  старик  бредит  перед   смертью.
Убедившись, что это конец, он опустил  Шалыгана  на  бетонку,  отсалютовал
наспех и побежал дальше.
   Когда  пуля  полоснула  по  шее,  он  в  первый  момент  подумал:   это
неправильно, так не  играют.  Крови  было  так  много,  что  она  казалась
ненастоящей киношной краской. Потом пришла боль, но  он  держался,  бежал,
зажимая рукой с пистолетом шею, бросая другой  мины.  Осталось  три,  две,
одна... Все. Он отшвырнул пистолет, достал  плоскую  коробочку  и  положил
палец на кнопку.
   Лязгнул металл  о  металл.  Из-за  ближайшего  самолета  навстречу  ему
выскочил бледный от испуга и азарта юный сержантик. Грохота  очереди  Леня
не услышал  -  бетонка  стремительно  неслась  в  лицо.  Цепенеющий  палец
придавил кнопку, и шеренги истребителей вспучились алыми снопами пламени.
   ...Панарин  услышал  грохот  взрыва  и  заторопился.  Пальцы   проворно
находили нужные контакты, соединяли проводки, подключали  новые.  Взрывное
устройство в компьютере Отдела Активной Обороны он уже почти  смонтировал,
оставались пустяки. За дверью  гремели  выстрелы  -  Коля  Крымов  поливал
коридор из отобранного у охранника  автомата,  удерживая  столпившихся  за
углом безопасников.
   Автомат вдруг захлебнулся, и затопотали бегущие. Панарин знал,  что  им
еще придется повозиться с дверью, но на всякий случай достал  пистолет  из
кобуры, продолжая другой рукой соединять клеммы.
   Видимо, Тарантул успел все же  подключить  какие-то  защитные  системы.
Взрыв бухнул преждевременно. Панарин пролетел  спиной  вперед  через  зал,
ударился об стену и сполз по ней на пол. В коридоре притихли.
   Обморок длился не долее нескольких секунд. Панарин  провел  ладонью  по
лицу, смахнул кровь и копоть и с радостью убедился, что глаза в порядке  -
просто густой дым заволок  зал.  В  коридоре  опомнились,  и  град  ударов
обрушился на дверь.
   Панарин добрался до окна, высадил его всей тяжестью тела и спрыгнул  со
второго этажа. Упал. Вскочил. Рвущая ветвистая боль в боку  скрючила  его,
но он страшным усилием выпрямился и заковылял, шатаясь, к зданию дирекции.
Кровь капала на асфальт, в висках ломило, голова  кружилась.  Может  быть,
это была его последняя дорога. Может быть, нет.
   Держась за  стену,  он  вышел  на  площадь.  Там  поблескивала  шеренга
знакомых лимузинов, у  головного  сгрудилась  комиссия  в  полном  прежнем
составе, а чуть подальше стояли  у  огромного  голубого  автобуса  человек
тридцать - все с чемоданами, все в необмятой летной форме, очень  молодые.
Все: и комиссия, и новобранцы аэрологии,  -  смотрели  в  сторону  летного
поля, где что-то с грохотом рвалось и в вышину плыли дымы.
   Держа пистолет в опущенной  руке,  Панарин  давил  на  спуск,  пока  не
кончилась  обойма.  Пули  с  визгом  рикошетили  от  асфальта  и   улетали
неизвестно куда. Своего он добился - все, кто был на площади,  повернулись
к нему,  он  увидел  недоумевающие,  испуганные,  удивленные  лица,  криво
улыбнулся и оттолкнулся ладонью от шершавой бетонной стены.
   Стояла мертвая солнечная  тишина.  Все  смотрели  на  Панарина,  а  он,
шатаясь, едва удерживая равновесие, брел к ним,  перемазанный  в  крови  и
копоти, с застывшей на лице улыбкой и поблескивающим на лацкане прожженной
куртки орденом Бертольда Шварца первой степени, брел и мучительно  пытался
найти слова, чтобы рассказать Истину.
   Седой краснолицый Тихон что-то повелительно рявкнул, махая  лапищей,  и
несколько  молодых  пилотов,  нерешительно   потоптавшись,   бросились   к
Панарину. Панарин приободрился, хотя  боль  ветвилась,  вгрызалась,  рвала
тело, и что-то стеклянно позвякивало в мозгу. Он был обязан  найти  нужные
слова, иначе получится, что все делали зря, он был обязан сказать  все  от
себя и от тех, кто уже ничего никогда не скажет, кто улетел и  никогда  не
вернется назад. Что?
   Панарин медленно протянул пронизанную болью руку,  чтобы  опереться  на
плечо молодого пилота, выдохнул сквозь розовую пену на губах:
   - Господа альбатросы! Отлетались!


   АКАДЕМИЯ НЕВООБРАЗИМО РАЗВИТОЙ НАУКИ
   СЕКТОР ИЗУЧЕНИЯ СТРАНЫ ЧУДЕС
   Всему летному, тучному и инженерно-техническому составу Поселка

   Коллеги! Друзья!
   Долгие годы вы с неиссякаемой энергией и  яркой  храбростью  штурмовали
тайны Страны Чудес и добились немалых успехов на тернистом пути познания в
эпоху невообразимо развитой науки. Потери не страшили  вас.  Трудности  не
пугали. Тлетворные веяния не затронули. Ваши мужество,  стойкость,  летное
мастерство,  нравственная  и  душевная  чистота,  бескорыстная  страсть  к
познанию, высокие  морально-этические  качества,  идеологическая  зрелость
надолго останутся примером для молодежи, воспитателями которой вы  успешно
являетесь.
   Наука бесконечно вам благодарна  и  безусловно  незамедлительно  впишет
ваши имена в свою золотую книгу славы. Позвольте  в  день  юбилея  Поселка
поздравить вас с достигнутыми успехами и искренне  пожелать  новых.  Слава
Науке!
   Президент Всей Науки, Архистратиг Аэрологии, Почетный
   Пифагор, Верный Ломоносовец и прочая, и прочая (подпись)


   Телеграмма была на бумаге верже,  подпись  нацарапана  собственноручно,
бланк лежал в  планшете  из  кожи  редкого  животного  йесина,  а  планшет
пристегнут к  личному  лейбсьянс-адьютанту  Президента.  Лощеный,  весь  в
золотых аксельбантах, золотых Ньютонах, серебряных Декартах, он  вылез  из
самолета фельдсвязи и, не обращая  внимания  на  близкие  пожарища,  гордо
маршировал к выходу с летного поля. Аэродромные собаки таращились на него,
лениво побрехивая вслед, и никто еще, в том числе он сам, не знал,  что  в
этот миг очень далеко отсюда полтора  десятка  серьезных  хвороб  одержали
наконец верх над казавшимся изначальным и бессмертным,  но  тем  не  менее
очень старым и недужным человеком, Героем Науки  и  анекдотов,  холодеющей
рукой  сжимавшим  своего  плюшевого  медведика,   украшенного   платиновым
ошейником с бриллиантами; что пришла та, что приходит за всеми людьми, как
ни спасайся от нее уверениями в собственном бессмертии, и  Президент  Всей
Науки - умер, умер, умер...