сладок он.
   Труба трубит, откинут полог,
   и где-то слышен сабель звон...

   Он вдруг грохнул об пол гитару, упал на стол и заплакал. Направлявшиеся
было к нему со сжатыми кулаками отодвинулись, смущенно переглядываясь.
   - А песенка-то про нас, - сказал кто-то.
   - Да все оно про нас. Если покопаться как  следует,  выяснится,  что  и
Библия про нас, и "Одиссея", и "Гильгамеш"...
   - Ты слушай сюда. - Леня Шамбор стиснул плечо Панарина. - Не  такая  уж
редкая штука, когда человек перерождает в  лучшую  сторону  свою  паршивую
дотоле душонку. Иногда под влиянием женщины - были примеры. Иногда в  силу
того, что открывает в себе талант писателя, художника, музыканта. Примеров
тоже предостаточно.
   - Ага, - ехидно сказал Панарин. - Рембо,  к  примеру,  или  Вийон,  или
Гамсун.
   - Не передергивай, я не о том... Ну, а  наша  профессия  -  смогла  она
заставить кого-то из нас переродиться в лучшую сторону?  Нет,  выстрелю  в
морду любому, кто скажет, что мы работаем зря или выбрали не  то  ремесло.
Но что-то неладно, все не так, ребята...  Может  быть,  следует  оценивать
профессии с точки зрения того, насколько они способны  заставить  человека
стать душевно чище? Я понимаю, что основное зависит от самого человека,  и
все же? Все же? Неладно что-то в президентском королевстве...
   - Не знаю, - сказал Панарин. - Может  быть,  ты  прав,  а  может,  чушь
собачью порешь.
   - Ты не хочешь говорить на эту тему.
   - А ты? - Панарин приблизил к  нему  лицо.  -  Ты  протрезвеешь  и  все
забудешь, это все всплывает в нас по пьяной лавочке - потому  что  слишком
много вопросов, слишком серьезные они и мучительные...
   - Но должны же где-то быть все ответы на все вопросы?
   - А вот те шиш, - сказал Панарин. - Нету такого места. Если правда, что
счастье - это вечная погоня за счастьем, то почему не может быть  того  же
самого со смыслом жизни?
   - А вот тебе теперь шиш. Это - не ответ, а бегство от ответа...
   Тютюнин ожил:

   Проходит жизнь, проходит жизнь,
   как ветерок по полю ржи.
   Проходит явь, проходит сон,
   любовь проходит, проходит все...

   - Вот смотри, - сказал Леня Шамбор. - Вот тебе  и  застегнутый  на  все
пуговицы предместкома, которого мы били что ни суббота. А расстегнулся - и
вот оно... А что в нас? Что? Но  мы  ведь  все  наутро  загоним  на  самое
донышко, верно, Тим?
   - Верно, - сказал Панарин. - Наливай, что ли.
   Зал грохотал и гудел, метались  цветные  пятна,  на  экране  телевизора
Президент Всей Науки, судя по всему, учил Канта основам философии, бешеные
ритмы заставляли стены вибрировать, плясали у бассейна пьяные  механики  с
полуголыми лаборантками, кто-то рухнул,  Коля  Крымов  сползал  под  стол,
волоча за собой  скатерть,  Пастраго  гадал  по  ладони  притихшей,  почти
трезвой Зоечке,  и  каждый  вопил,  что  приходило  на  пьяный  ум.  Шабаш
раскрутился, как извлеченная из будильника пружина.

   Нынче все срока закончены,
   а у лагерных ворот,
   что крест-накрест заколочены,
   надпись: "Все ушли на фронт"...

   И в лицо плеснула
   мне морская соль,
   это мой кораблик,
   это я - Ассоль...

   В зал вошла Клементина. Меньше всего Панарину  хотелось  видеть  именно
ее,  именно  здесь,  и  именно  сейчас.  Ежась  от   жгучего   стыда,   он
непроизвольно пригнулся, но в лопатки ему уперлось что-то  широкое  -  это
Пастраго, не отрывая взгляда от Зоечки, другой  рукой  заставлял  Панарина
сидеть прямо.
   - Ты что, дьявол, что ли? - севшим голосом  спросил  Панарин  и  встал,
подброшенный хлестнувшим его взглядом, побрел к выходу, опустив глаза.
   - Ты ко мне? - глупо спросил он, как будто сидел в кабинете.
   - Ага, - кивнула Клементина. - Пошли?
   Панарин обреченно побрел за ней, натыкаясь на черепах.
   На улице моросил  мелкий  занудливый  дождик,  в  прорехах  туч  колюче
поблескивали звезды.
   - Сюда, что ли, -  сказал  Панарин,  открыв  перед  Клементиной  дверцу
чьей-то машины.
   Они сели на передние сиденья. Света Панарин  зажигать  не  стал.  Уютно
пахло бензином и прохладным железом.
   - Скучно, - сказала Клементина. - Просто невыносимо.
   - А проживи-ка ты  здесь  год.  Или  десять.  Ты  на  меня,  часом,  не
обижаешься?
   - В общем, не очень. Сама  дура,  плохо  защищалась.  Говорят,  ты  там
совершил что-то ужасно героическое, сажал охваченную пламенем машину?
   - Еще раз собьешься на ваши  штампы  -  получишь  по  уху,  -  пообещал
Панарин. - По этому прелестному ушку.
   - Пьян?
   - В плепорцию.
   - Спасения у меня искать будешь?
   - Это мы запросто.
   - Ну, ну! - Клементина отбросила его руки.  -  Слушай,  почему  вы  так
боитесь себя?
   - Это мы-то?
   - Это вы-то, - передразнила Клементина, -  господа  альбатросы,  кто  ж
еще?  Спрятались  за  своими   ритуалами,   полетами,   формой,   запоями,
фольклором. И усердно  внушаете  себе,  что  прячетесь  от  полного  гнуси
окружающего мира. От себя вы прячетесь, и пока что не без успеха.
   - Знаешь, там сидит такой бородатый хмырь - профессор Пастраго.  Вот  с
ним бы тебе и побеседовать, явно родственные души.
   - Подождет, мне с тобой интереснее. - Клементина повернула к нему лицо,
удобно умостив затылок на вогнутом подголовнике. - Бравый альбатрос  лишил
невинности глупенькую кису... А любопытно, почему вы считаете, будто, взяв
женщину, получаете право играть ею, как вещью?  Может,  как  раз  она  это
право получает?
   - Ну, это старая песня.
   - "Одиссея" тоже старая, а ее читают.
   "Господи, - подумал Панарин, -  ну  не  знаю  я,  что  говорить  и  как
держаться... Хоть бы ругала меня, что ли, тюрьмой грозила  -  а  она,  как
назло, умная и загадочная..."
   - Поди ты к черту, - сказал Панарин.  -  Я  пьян,  ясно  тебе?  Или  не
барахтайся, или иди спать.
   Клементина расхохоталась -  искренне,  без  наигрыша.  Панарин  сердито
открыл бардачок. Он так и не вспомнил, чья это машина, но чутье не подвело
- там оказалась бутылка чего-то импортного с завинчивающейся пробкой. Стал
открывать, порезал палец, но открыл.
   - Хватит, дай-ка сюда. - Клементина отобрала у него бутылку. Никогда не
пила из горлышка, ну да... - Тим, ты меня боишься?
   - Что?
   - А разве нет? Ты начал проявлять вполне человеческие чувства. Мечешься
вот. Мимоходом совратил глупую девчонку, а теперь мучительно  соображаешь,
чего от нее ждать. Успокойся. Нечего от нее  ждать.  Сейчас  пойду  в  ваш
кабак и буду сидеть, пока меня не подцепят. Хочешь?
   - Не надо, - глухо сказал Панарин.
   - Прелестно. Самое смешное, что ты мне понравился, дурак. Я и не  думаю
тебя жалеть - никакой ты не несчастненький, Богом и  людьми  обиженный,  а
просто очень одинокий, заплутавший в соснах дурак. Сосен, правда, не  три,
а значительно больше, но не в том дело...
   - Это машина Бонера, - медленно  сказал  Панарин.  -  Но  это  означает
только то, что теперь она - ничья. И ничего больше. Вопреки  тому,  что  о
нас понаписано, мы не верим ни в какие приметы-амулеты-талисманы...
   - Я знаю. - Клементина положила голову ему на грудь. - Ни во что вы  не
верите, даже в себе и своем деле уверенность помаленьку теряете... И  если
ты скажешь, что любишь меня, я не поверю  пока  ты  ни  на  что  такое  не
способен. Еще предстоит очень долго  делать  из  тебя  человека...  Можешь
обнять, только не очень хамски.
   Панарин опустил лицо в пушистые волосы.
   В баре гремела музыка, кто-то, как всегда, палил по плафонам, дергались
по стенам ломаные тени.
   - Нет-нет, - тихо сказала Клементина.  -  Убери  руки,  не  наглей.  Ну
выпила, так сразу все можно? - Она высвободилась. - Отвези меня домой.
   Ехать пришлось всего с полкилометра.
   - Пока, - сказала Клементина, чмокнула его в щеку и  хлопнула  дверцей.
Панарин развернул машину, поехал  назад,  к  бару.  Все  внутри  требовало
шалого выпендрежа - и, не снижая  скорости,  он  выпрыгнул,  покатился  по
бетону, ушиб колени и локти.
   Осиротевшая  машина  врезалась  в   глухую   бетонную   стену   склада,
взметнулось  гудящее  желтое  пламя.  Панарин  выпрямился  и,   освещенный
пожаром, взвыл по-волчьи, подняв лицо к небу, черному и хмурому:
   - Господи, ну неладно же что-то, все не так!
   Он стоял, покачиваясь, и, ясное дело, не получил ответа с  неба,  а  на
земле и внимания никто не обратил ни на его крик, ни на пламя.
   Отерев грязные ладони о брюки, прихрамывая, он вошел  в  бар,  где  все
было, как до его ухода, как десять лет назад.
   - Молодец, что вернулся, - сказал Пастраго. - На такую девку не годится
лазить в состоянии алкогольного опьянения. Ты запомни, что эта киса -  луч
света в темном царстве души твоей. Может,  человеком  станешь  -  во  всех
смыслах.
   - Ну кто ты такой, гад? - тоскливо спросил Панарин.
   - Тебе мандаты показать?
   - Задницу ими подотри.
   - Кожа жесткая. Натуральная. Не подойдут, - серьезно сказал Пастраго. -
Не бери в голову, Тим. Я не дьявол и не колдун, не экстрасенс даже.  Я  из
Таганрога, папа - грек  Бонифаций,  рыбку  ловил,  мама  -  русская  Надя,
фельдшером работала. Ныне оба на пенсии, хоть  на  домик  им  заработал...
Слушай, почему вы вбили  себе  в  голову,  что  вы  такие  уж  закрытые  и
высокосложные? Свежему человеку просвечивать вас донельзя  легко,  простые
вы, как сибирские валенки...
   - Ты в самом деле пил?
   - Еще как!  Все  было  когда-то,  было,  да  прошло...  Остался  бывший
незаурядный психолог  средних  лет:  третья  стадия  алкоголизма,  ящик  с
дипломами, кембриджской мантией да десятком орденов  -  даже  бурундийский
есть. Я у них там в славные шестидесятые  вылечил  короля  от  сексуальной
меланхолии, вручили самый высший, с тарелку  размером.  Если  перевернуть,
вполне окрошку наливать можно.  Как-то  по  пьянке  попробовал  -  ничего,
подходяще... - он по-бабьи подпер щеку ладонью и заголосил:

   Лондон - милый городок,
   в нем - туманный холодок.
   Профьюмо, министр военный,
   слабым был на передок.
   Он парады принимал
   и с Кристиной Киллер спал...

   - А завтра у нас свадьба, -  сказал  Панарин.  -  Событие  для  Поселка
поистине уникальное...

   Знаю. Вышло так оно само -
   спал с Кристиной Профьюмо,
   а майор товарищ Пронин
   ночью спрятался в трюмо...

   - Хватит! - рявкнул Панарин. - Вам же страшно! Вам очень страшно  себя,
Варфоломей!
   - Ага, - сказал Пастраго. - И тебе тоже.
   - Да нет, что угодно, только не страх, я пьян...
   - Да ничего ты не пьян, голубчик, - пробормотал  Пастраго,  буравя  его
взглядом, и Панарин ощутил,  что  в  самом  деле  трезв,  как  Тютюнин  до
грехопадения.
   - А кому было страшно, кому нет - историю это не интересует, равно  как
всевозможных Несторов и Анонимусов, - сказал Пастраго. -  Но  вот  кем  мы
были, дерьмом или чем-то чище - историю, быть может, ой  как  заинтересует
энное количество лет спустя... Что стоишь? Топай!
   Он слабо махнул рукой и рухнул на стол,  в  тарелки  и  бокалы.  Зоечка
заботливо вытащила у него из-под головы осколки салатницы.
   Панарин вышел на улицу, покосился на догорающий  остов  машины,  поднял
воротник куртки и не спеша прошел под моросящим дождиком  полкилометра  до
коттеджа. Осторожно постучал в стекло зажигалкой.
   Клементина сразу же его впустила.



        6

                                          Вот и окончен последний полет.
                                          Черные горы. Малиновый лед.
                                          Грустные краски заката.
                                          Больше не резать крылом небеса.
                                          Но не согласны с судьбою глаза -
                                          темная воля крылата...
                                                                Л.Замятнин

   Утром Панарин обнаружил на доске об®явлений два новых  приказа.  Первый
извещал,  что  с  сегодняшнего  дня  профессор  и  доктор  гонорис   кауза
В.Б.Пастраго назначается главным психологом  медсанчасти  Поселка.  Вторым
об®являлся строгий выговор предместкома Тютюнину -  за  катание  в  ночное
время и в нетрезвом виде на казенной корове и распевание при этом романсов
упадочно-нигилистического содержания.
   Уже активно действовал Комитет Организации Бракосочетания КОБРА. Работа
нашлась с  момента  учреждения  комитета  -  на  Площади  имени  Покорения
Антимира об®явился вдребезину пьяный Тютюнин с балалайкой, он брел и орал:

   Я в деле, и со мною нож,
   и в этот миг меня не трожь...

   Его отловили и без лишнего шума запихнули в подвал  магазина  "Молоко".
Следом туда же угодили Балабашкин, Станчев,  трое  отгульных  механиков  и
поднятый с  четверенек  возле  бара  гайлендер  Брюс.  Им  поставили  ящик
вермута, велели громко не орать  и  заперли  на  висячий  замок.  Появился
профессор Пастраго в хорошо сидящем смокинге, с  настоящей  хризантемой  в
петлице. Его обыскали и,  не  найдя  ничего  алкогольного,  пропустили  на
площадь, куда уже стекались принаряженные и трезвые  аборигены.  Нетрезвых
задерживали  и  уволакивали  к  Тютюнину  сотоварищи.  КОБРА  работала   с
неумолимой быстротой своей ползучей тезки - бдительный  Леня  Шамбор,  чей
интеллект с похмелья был обострен,  ухитрился  разоблачить  Колю  Крымова,
запрятавшего фляжку с коньяком внутрь пышного букета.
   - Вот, ведь можете, - сказала Панарину Клементина. - Можете?
   - Ага, - сказал Панарин. - Денек-то мы можем, чего  уж  там...  Ты  что
такая ненормально веселая?
   - Свадьба же.
   Клементина  надела  голубое  кружевное  платье,  улыбчиво  щурилась   и
пристукивала  каблучками.  Над  Поселком  гонялись  за  редкими  облачками
оранжевые  самолеты  метеослужбы,  выпускали  туманные  шлейфы   йодистого
серебра, и облачка таяли. Динамики с утра без передышки услаждали  Поселок
Чайковским и Глиэром. Царило солнечное благолепие, носили цветы и ящики  с
шампанским. Об®явился вдруг Шалыган - побритый  и  причесанный,  в  черной
тройке, украшенной десятком орденских планок,  при  галстуке  Айви  Лиг  и
букетике гвоздик. На него обалдело оглядывались.
   Панарина тронул за рукав главный радист Митрошкин, в отглаженной  форме
с золотыми Эдисонами в петлицах:
   - Ахнуть хочешь?
   - Излагай.
   - Тарантул уходит.
   - Врешь!
   - Через  два  месяца.  По  состоянию  здоровья,  -  авторитетно  сказал
Митрошкин с уверенностью человека, отвечающего  за  свои  слова.  -  Будет
новый. Молодой, наших лет, доктор в тридцать, членкор в тридцать  два.  На
той неделе прибывает пополнение - орава молодняка, из училища имени Холопа
Никишки, как всегда.
   - Да-а... - сказал Панарин.
   - Чему тут удивляться? - пожал  плечами  Шалыган.  -  Тим,  Тарантул  -
последний мамонт Поселка, последний динозавр  тех  времен,  когда  вначале
требовали  результатов,  а  уж  потом  вскользь  интересовались  процентом
потерь.
   "Интересно, сам-то ты из  каких  зверей  будешь?"  -  подумал  Панарин,
украдкой приглядываясь к Шалыгановым колодкам - был  там  и  полный  набор
орденов Галилея, и ленточка исключительно редко вручавшегося (особый вклад
и проявленные при  этом)  ордена  Командора  Беринга,  и  ленточка  Звезды
Улугбека, которую Панарин видел впервые  в  жизни  на  живом  человеке,  и
ленточки, принадлежавшие  регалиям,  о  которых  Панарин  вообще  не  имел
понятия. Чудит дедушка? Или нет?
   - Вот тебе и выход, - сказал Панарин Клементине, чтобы уйти от загадок.
-  Понаедут   молокососы   с   твердыми   моральными   устоями,   воссядет
тридцатипятилетний членкор, и все уладится.
   В динамике заиграл горн, и публика в ожидании выхода новобрачных  стала
строиться шпалерами.
   - Тим!
   Сзади стоял  капитан  Окаемов,  румяный  двадцатипятилетний  детинушка,
начальник Отдела Безопасности - косая сажень в  плечах,  серебряные  лары,
Боги-охранители, на погонах. Сейчас он выглядел странно  -  весь  какой-то
мятый, вз®ерошенный.
   - Что? - спросил Панарин.
   - Пойдемте. Немедленно.
   - Что  случилось?  -  встревожилась  Клементина.  -  Сегодня  ведь  нет
полетов.
   - И не будет, не будет... - Окаемов бочком-бочком  отходил,  волоча  за
собой Панарина. - Мы в клинику,  человеку  там  плохо,  начальство  просит
позвать...
   Капитан Окаемов был человек энергичный, неглупый и совестливый. Энергию
ему оказалось некуда приложить - его безопасники несли  скучную  службу  в
качестве вахтеров и ночных сторожей, оцепляли при аварии посадочные полосы
да отволакивали в  вытрезвитель  подобранных  в  горизонтальном  положении
пилотов. Как человек совестливый, капитан тяготился своей  полуненужностью
и малозначимостью, отчего,  по  достоверным  данным,  частенько  запирался
ночью в цейхгаузе Отдела, долго кушал водку (в бар он ходить  стеснялся  -
вдруг да обзовет кто дармоедом) и тихонько пел самому себе  песни.  Кончал
он обычно тем, что находил какой-нибудь дрын и  порывался  наружу  -  идти
драться с засевшими  в  Вундерланде  драконами  и  чудо-годами.  Тогда  из
караулки приходил  седой  старшина  Касторыч,  по  слухам,  помнивший  еще
легендарного  надворного  советника  аэрологии  Сперантьева,  запускавшего
некогда над Вундерландом воздушные шары с  наблюдателями,  лихими  усатыми
поручиками лейб-аэростатного его величества полка имени кесаря Рудольфа, и
баллоны с громоздкими ящиками фотографических  камер.  Касторыч  показывал
начальству ядреный кулак  с  вытатуированным  Коперником  и,  наплевав  на
субординацию, осведомлялся: "А в рыло  не  хошь,  салага"?  Окаемов  тогда
сникал, покорно делал кругом через левое  плечо  и  засыпал  в  уголке,  а
Касторыч укрывал его шинелью, ставил рядом чекушку, банку  с  малосольными
огурчиками  и  уходил  на   цыпочках   читать   по   складам   Лукиана   и
Крыжановскую-Рочестер, до коих был большой любитель.
   Как человек неглупый, Окаемов пытался искать выхода в самообразовании -
заочно учился на факультете прикладной философии и запоем читал в  трезвые
периоды научно-популярную, научную и околонаучную литературу, всю  подряд,
оптом, чохом и гамузом, по всем областям знания. Правда, ничего путного из
этого не вышло стараясь  соответствовать  высоконаучному  учреждению,  при
котором нес службу, Окаемов, что ни неделя,  выдвигал  завлекательные,  но
абсолютно несостоятельные с научной точки зрения гипотезы о Вундерланде. В
общем, его любили как своего парня и  оригинала.  Но  сейчас  он  явно  не
собирался ошарашивать Панарина очередным измышлением, что-то другое...
   Второй блок клиники густо оцепили безопасники и сотрудники  Лаборатории
Встречи Случайностей.  Прямо  на  газоне  стояли  машины  ЛВС,  шевелились
сложные антенны, трещали  рации,  бегали  взад-вперед  врачи.  У  крыльца,
распространяя запах спирта и оружейной смазки, возвышался Касторыч,  держа
наперевес противотанковый гранатомет.
   - Хоть ты исчезни! - рявкнул на него Окаемов.
   - Не могу. Феномен, - с достоинством ответил Касторыч и не пошевелился.
- А ежели случился феномен, надо бдить.
   Окаемов почти бежал перед  Панариным,  распахивая-стеклянные  двери.  У
палаты Славичека стояли четыре безопасника,  с  автоматами,  не  оттертыми
толком от смазки, и случайники с какими-то приборами.
   - Входите. - Окаемов распахнул дверь.
   - Ну и что?
   Палата была пуста. Кровать разобрана, рядом с ней уныло повисли  шланги
капельниц.
   - Смотрите. - Окаемов подтолкнул его  к  висевшему  на  стене  большому
квадратному зеркалу.
   Панарин стоял вплотную к зеркалу, но не отражался в нем, и  Окаемов  не
отражался.  Отражались  разобранная   кровать,   капельница,   медицинские
приборы, а Панарин с капитаном - нет. Там,  в  Зазеркалье,  были  Бонер  и
Славичек. Славичек в пижаме сидел на постели и чистил апельсин, а Бонер, в
мятом летном комбинезоне, расхаживал по комнате, курил  и  горячо  говорил
что-то. Славичек внимательно слушал, вставляя порой короткие реплики.
   Панарин, не отдавая себе отчета в том, что делает, постучал кулаком  по
холодному стеклу.
   -  Бесполез