друг да на вашу долю пришлось бы меньше  работы
по выметанию из кабин бурой трухи, и меньше бы вы кляли романтику во  всех
ее проявлениях, чем вы сейчас и заняты...
   - Откуда вы...
   Панарин осекся - из-под седых вихров на него смотрели  бездонные  глаза
бродячего  дервиша,  в  которых  можно  усмотреть  что  угодно  -   ласку,
ненависть, гнев, любовь, презрение - и все  же  нельзя  утверждать,  будто
удалось правильно истолковать увиденное.
   - Кстати, почему с  самого  начала  исследования  Страны  Чудес  велись
только с самолетов? - спросил Шалыган. - Почему никто и не  пытался  вести
работы с машин? Верхом на верблюде?  Просто  пройти  пешком,  проплыть  по
Реке? Кто первый  сказал,  что  земля  Вундерланда  убивает,  если  к  ней
прикоснуться, и кто это доказал на  практике?  Вы  никогда  не  задавались
этими вопросами, Тим, верно? Кабина самолета и  штурвал  для  вас  так  же
естественны, как солнце над головой - потому что ничего другого  вы  и  не
знаете. Нет Бога, кроме аэрологии, и самолеты - пророки ее...
   - Вы... Я... - сказал растерянно Панарин.
   - Бросьте. - Голос Шалыгана был неожиданно властным. - Ну  да,  вы  уже
готовы задуматься, бежать,  драться  и  открывать  Америки.  Только  через
минуту вы задумаетесь о своей репутации, через две - о моем  сумасшествии,
через три - трезво взвесите мои слова и разобьете их  с  помощью  богатого
багажа цитат и теорий, коими вас вооружили и научили пользоваться.  Ни  на
что вы не решитесь и ни до чего не  додумаетесь,  пока  вас  не  прихватит
всерьез - вот в чем беда вашего поколения, милый мальчик...
   Внезапно Панарин схватил его за правую  руку  и  резко  вздернул  рукав
ветхого  сюртука.  Нет.  Ничего.  Ошибка.  Никакой  татуировки-альбатроса,
которую носят все пилоты чуть повыше запястья. Все правильно,  смятенно  и
зло подумал Панарин - чокнутый, и все тут...
   Он разжал пальцы и торопливо пошел прочь.  Дребезжащий  хохоток  ударил
ему в лопатки. Притихшие было динамики снова грянули во всю ивановскую:

   Выходили из избы
   здоровенные жлобы,
   порубили все дубы
   на гробы...

   Панарин размашисто шагал, отбрасывая  носком  ботинка  редкие  камешки.
Клементина стояла на прежнем месте, и лицо у нее было  именно  такое,  как
ему представлялось.
   - Бросьте,  -  сказал  он,  остановившись.  -  Не  пытайтесь  состроить
соответствующее лицо. Вас это задело, понятно, и кинуло в  извечную  бабью
жалость, но вы ничего не понимаете, потому что никогда не работали  здесь.
По этой же причине постарайтесь обойтись без устных соболезнований  -  они
ничему не помогут и никого не  вернут.  Пойдемте  лучше  со  мной,  обещаю
редкий кадр. Вы ведь никогда не видели остановившегося метронома?
   - Как вы можете?
   - Могу, - сказал Панарин. - Могу быть циником именно потому, что завтра
это может случиться и со мной, я ведь не из кабинета командую. Ну, идете?
   Клементина заспешила  за  ним,  пытаясь  приноровиться  к  его  похоже.
Привалившись спиной к штакетнику, под очередным  плакатом  с  изображением
Президента Всей Науки и очередным историческим изречением на  земле  сидел
вдрызг пьяный Никитич, и на его лице  читалось  полное  довольство  жизнью
прошлой, настоящей, будущей и загробной.  Над  ним  нерешительно  топтался
юный сержантик-безопасник - новый, сразу видно, не успевший вызубрить  все
писаные и неписаные правила.
   - Забирайте, чего там, - приостановившись, бросил  ему  Панарин.  -  Он
свою норму вылакал. В трезвяк, денька два погоняйте с метлой, потом ко мне
на проработку. Как обычно.
   - Служу Науке!  -  обрадованно  рявкнул,  сержантик,  поднял  Никитича,
закинул его руку себе на шею и поволок  к  вытрезвителю.  Никитич  покорно
волочился за ним, временами называл его  Анечкой  и  пытался  лапать,  что
сержантик стоически переносил.
   Панарин и Клементина вошли  в  коттедж.  Голубой  метроном,  украшенный
золотым альбатросом, стоял  на  письменном  столе.  Его  стрелка  замерла,
отклонившись вправо.
   - Вот, - сказал Панарин. - Та же штука, что у каждого из нас. Только не
спрашивайте, откуда эти штуки взялись - они  были  всегда,  говорят,  есть
свой и у Президента. Почему метроном останавливается,  когда  умирает  его
хозяин, мы сами не знаем и никто не знает...
   Он огляделся, нашел подходящую спортивную сумку  и  принялся  методично
вытряхивать туда содержимое ящиков письменного стола. Сорвал  со  стены  и
отправил туда же фотографию Карен,  разные  мелкие  безделушки  и  письма,
имевшие ценность лишь для самого Бонера. Набил  сумку  доверху,  с  трудом
застегнул. Сел за  стол  и,  глядя  в  оклеенную  пестрыми  обоями  стену,
негромко сказал самому себе:
   - Как же я ей напишу? Ведь писать-то мне положено...



        2

                                           Я злюсь, как идол металлический
                                           среди фарфоровых игрушек...
                                                                 Н.Гумилев

   Слева от стойки был установлен огромный цветной телевизор и  вытянулась
шеренга пестро раскрашенных японских игральных автоматов.  Автоматы  давно
поломали по пьяному делу, а единственный уцелевший перепрограммировали  на
крайне интеллектуальную игру; "Кто поймает больше шлюх" (с соответствующим
видеорядом). Телевизор, однако, пока держался  и  сейчас  показывал  нечто
порнографическое  -  и  местные  золоторукие  механики  давно  собрали  из
каменных материалов супер антенну, ловившую и Гонконг, и  Лос-Анжелес,  да
вдобавок оснастили ее электронной системой защиты, отшвыривавшей  разрядом
предместкома Тютюнина, не раз покушавшегося антенну изничтожить.
   Панарин пропустил вперед Клементину, огляделся. Его персональный столик
был свободен - как и тот, за которым обычно сидели  Бонер  со  Славичеком.
Там стояла полная рюмка  -  одна,  потому  что  Славичек  имел  еще  шансы
выкарабкаться. От входа бросался в глаза портрет  над  столиком  -  правый
верхний угол перечеркнут ало-черной ленточкой. И букетик  анютиных  глазок
возле. Бонер на портрете улыбался во весь рот - частенько  случается,  что
перероешь все оставшиеся после человека фотографии, да так  и  не  найдешь
хотя бы одну, где он грустен или серьезен, бывают такие люди...
   Вокруг все шло  в  обычном  ритме  и  накале.  Осмоловский  уже  вертел
головой, выискивая, кому бы дать в морду. Большой Микола и  Сенечка  Босый
продолжали перпетуум-диспут о том, существуют ли привидения, или  все  это
опиум для народа, и загвоздка была в одном - на  этой  стадии  они  обычно
забывали о логике, и  аргументами  становились  изречения  из  тех,  какие
обычно  пишут  на  заборах.  Грешная  красотка  Зоечка,  доведя  амплитуду
колебаний бедер до пика, порхала с подносом по залу, а у бассейна  четверо
из второй эскадрильи резались в покер на сегодняшнюю  ночку  с  ней.  Коля
Крымов героически боролся с желанием сползти под  стол,  штурман  Чекрыгин
прижал в углу  лаборантку,  в  другом  занимались  более  интеллектуальной
забавой - трое распевали под баян на мотив танго "Маленька Манон"  отрывки
из последней речи Президента Всей Науки.  Гремела  музыка,  цветные  блики
мельтешили  по  лицам   и   стенам,   страдальчески   прихлебывал   боржом
предместкома Тютюнин, скучный  человек  с  восьмилеткой  и  двумя  курсами
ветеринарного техникума.
   - Вы, главное, смотрите, Клементина, -  говорил  Панарин.  -  Сидите  и
смотрите на них, потому что завтра кого-то из них можете уже не увидеть...
Смотрите. Потому что они - это  и  синтетик  ваших,  пардон,  колготок,  и
начинка ваших часиков, и многое, многое другое, чего никогда не  было  бы,
не порхай они над Вундерландом. Они сделают  кого-то  академиком,  помогут
двинуть вперед какую-нибудь там эвристику или  просто  помогут  зачеркнуть
парочку строк в списке загадок природы. Но это завтра,  а  пока  -  пляшет
сердце поза ребрами гопака...
   Клементина спросила:
   - А вам никогда не приходило  в  голову,  Альбатрос,  что  когда-нибудь
ничего подобного не будет?
   - Господи, ну конечно! - захохотал Панарин. - Будет благолепие, бары  с
коктейлями из мороженого и соков, все наизусть  знают  Сенеку,  и  никаких
шлюх, никаких вытрезвителей. Ей-Богу,  я  ничего  не  имею  против  такого
будущего, чистенького и абстинентного. Но  пока  есть  только  они,  -  он
широким пьяноватым жестом обвел зал. - И  никак  вы  нас  не  переделаете,
судари мои! Пробовали-с - и Босого лечить от алкоголизма в лучших клиниках
"материка", и Крымова трипперологи пользовали, но - "тщетны  были  бы  все
усилья"... И все такое прочее. Но где, милая моя Клементина,  лапочка,  вы
найдете трезвенника высокоморального, который  заменит  нас?  Может  быть,
этот хомо  трезвус  высокоморалис  будет  работать  гораздо  хуже  старины
Никитича, а? Так к чему рисковать  и  экспериментировать  с  абстинентами,
если мы и так пашем, как черти? Мы здесь все  фанатики  и  ломовые  лошади
науки, так что извольте, черт побери, закрывать глаза на наши слабости. Не
хотите пить с нами и спать с нами? Никто не неволит. Только не воротите от
нас нос...
   - Ого! - сказала Клементина, щурясь. - Это что, манифест? Программа?
   - Вот именно, - сказал Панарин. - Именно, что касается...
   Он замолчал - прямиком к их столику шагал Леня Шамбор, и на лбу у  него
краснела полоса, след от шлема.
   - Садись, - сказал Панарин. - Слышал уже?
   - Ну да. - Леня обеими руками пригладил волосы. - Налей. Ну, пусть  его
в Валгалле зачислят в авиаторы...
   - А если там нет самолетов? - тихо и серьезно спросила Клементина.
   - Не в том дело, - Леня осушил второй  стакан.  -  Валгалла,  Гефсиман,
Елисейские поля - лажа все  это.  Для  нас  должно  существовать  какое-то
особое место, киса. Не рай, потому что мы не  годимся  в  ангелы.  Не  ад,
потому что мы не заслужили все же котлов со смолой. Просто место,  где  мы
будем заниматься тем же  делом,  но  там  не  будет  катастроф,  тупоумных
начальников, дикого пьянства, извечной нашей расхлябанности  и  похмельных
смертей на заре. Но это будет именно  потусторонний  мир,  потому  что  на
земле нам такого никто не преподнесет на блюдечке, а сами мы  мир  уже  не
перевернем, нас, увы, он устраивает именно таким...
   Он отставил стакан и в который уж раз пригладил волосы.
   - Чего ты лохматишься? - Панарин наклонился  к  нему.  -  И  что-то  на
философию тебя потянуло, что с тобой редко бывает... Что случилось?
   -  "Попрыгунчики"  накрыли  на  восемнадцатой  трассе  -   проверенной,
излетанной, тривиальной. Едва ушли. Значит, все к черту, все сначала...
   - В Господа Бога мать... - зло выдохнул Панарин.
   - Это бывает, - громко говорил Клементине Леня. - Очень даже  запросто,
киса моя с великолепными коленками. Привыкли, облетали, успокоились, и тут
как е... э-э, треснет! И предстоит начинать все сначала. Тим,  ты  слышал,
что к нам  перебрасывают  истребители?  Будем  теперь  мотаться  туда  под
вооруженной защитой...
   - Не нравится мне это.
   - А почему? "Фронт науки", "на переднем крае исследований",  "битва  за
полипропилен"  -  зря,  что  ли,  так  талдычат?  Вот  тебе  и  логическое
завершение - истребители над Вундерландом.
   - Не нравится мне все это.
   - И тем не менее, все это логично, Тим. Мы же все носим форму, у нас же
пистолеты, чтобы было чем пробиваться назад,  если  потеряешь  машину  над
Вундерландом. Правда, еще никто из потерявших машину не вернулся  пеш,  не
вернулся вообще, но ведь таскаем шпалеры? Когда это наши предки ходили  на
медведя без рогатины? -  он  взмыл  со  стула,  здоровенный,  загорелый  и
обаятельный, любимец молодых поварих и ученых Дам средних лет. - А ля  гер
ком  а  ля  гер!  Даже  Президенту  недавно  вручили  золотой   шпалер   с
бриллиантовым ликом Кеплера...
   Шабаш  разгорался.  Осмоловский  был  счастлив  -  он  прижал  к  стене
предместкома Тютюнина и бил его по шее. Кто-то  уже  колотил  кулаками  по
столу, доказывая (как каждый вечер на протяжении последних пяти лет),  что
завтра обязательно смотается навсегда на "материк", кто-то  бросил  Зоечке
за шиворот льдинку из коктейля, кто-то кричал из-под стола совой,  визжали
лаборантки, все было как встарь, как всегда...
   - Кончаем, - сказал Панарин. - Пора.
   Леня кивнул, кошкой метнулся к установке, и музыка замолчала.  Панарин,
смахивая ногами бокалы, взобрался на стол, достал пистолет и стал стрелять
в  потолок.  Леня  тащил  к  нему  микрофон  на  длинном  шнуре,  кутерьма
помаленьку стихала.
   - Хватит! - заорал Панарин в микрофон так, словно надеялся  докричаться
до Марса. - Вы что, забыли? Тризна!
   Несколько секунд стояла тишина. Потом завопили:
   - Тризна! Тризна!
   Люди хлынули на улицу, толкаясь, застревая в дверях. Зазвенело стекло -
кто-то высадил креслом окно, и в него стали выпрыгивать. Панарин  слез  со
стола, ухватил Клементину за руку и поволок к двери.  Клементина  отчаянно
отбивалась.
   - Дура! - заорал Панарин ей в лицо. - Мы же на  Тризну!  Вот  тебе  еще
один уникальный кадр, будет чем хвастать в столичных кабаках!
   Кажется, ничего она не поняла, но упираться перестала. Панарин  вытащил
ее на улицу - там рычали моторы, хлестали, перекрещиваясь,  лучи  фар,  по
площади,   вокруг   статуи   Изобретателя   Колеса,   крутились    машины.
Изобретатель, дюжий мужик в набедренной повязке из шкуры, прижимал к  боку
грубо сделанное колесо и хмуро смотрел сверху на все это.
   - Тим!
   К ним подкатил джип с погашенными фарами, за рулем сидел Леня Шамбор  -
видимо, он прыгнул в  окно  и  опередил.  Панарин  толкнул  Клементину  на
сиденье и прыгнул следом, Леня зажег фары и, бешено  сигналя,  помчался  с
площади. Следом,  вразнобой  голося  клаксонами,  неслось  что  есть  мочи
десятка три машин. Была  сумасшедшая  гонка  по  великолепной  автостраде,
потом по бездорожью,  колеса  вздымали  косые  полотнища  песка,  рядом  с
Панариным  плакала  ничего  не  понимавшая  Клементина,  Леня,   матерясь,
виртуозно швырял джип вправо-влево, выбирая места  поровнее,  в  лицо  бил
сырой ночной воздух, их  подбрасывало  на  сиденьях,  мотало,  как  кукол,
кровавой хлопушкой взорвался под колесом оплошавший заяц, и это напоминало
ад.
   А потом стало тихо. Машины выстроились в ряд на краю  пологого  откоса,
направив лучи света вниз, туда, где на равнине тускло поблескивали глубоко
всаженные  в  землю  пропеллеры  -  двух-,   трех-   и   четырехлопастные,
старомодные и поновее, облупившиеся, проржавевшие и блестящие. Неизвестно,
сколько всего их насчитывалось - длинные ряды уходили в темноту,  куда  не
достигал свет. И там, внизу, зияла квадратная яма  с  кучей  свежей  земля
рядом. Лучи двух прожекторов скрестились на ней.
   Прижав локтем к  боку  продолговатую  урну,  Панарин  стал  спускаться.
Слева,  держась  обеими  руками  за  его  локоть,  тащилась  всхлипывающая
Клементина. Справа нес сумку с вещами Бонера Леня Шамбор.
   "Его даже не нужно было сжигать, -  вдруг  подумал  Панарин,  -  просто
собрали  в  урну  эту  бурую  пыль,  оставив   горсть   для   лабораторных
исследований..."
   Когда подтянулись последние и выстроились  полукругом  за  его  спиной,
Панарин вытянул руки над ямой.
   - Где бы ты ни был, там летают, - сказал он.
   - Где бы ты ни был, там летают, - вразнобой повторила сотня голосов.
   Панарин развел ладони, урна глухо упала на дно. Леня  бросил  в  могилу
сумку, Панарин протянул руку назад, на  ощупь  принял  из  чьей-то  ладони
белого голубя и, зажав двумя пальцами его голову,  дернул.  Струйка  крови
брызнула в яму. Птичье  тельце  слабо  забилось,  ворохнулось  и  замерло.
Панарин бросил голубя в яму, вытер песком кровь с рук и отошел.
   Загремели выстрелы, мигнули прожекторы, из черного неба  им  на  головы
стал падать воющий рев. Самолет с зажженными  бортовыми  огнями  вышел  из
пике так низко, что людей шатнуло воздушной волной. Гул мотора утих вдали.
   Заработали заступы.  Двое  техников  волокли  трехлопастный  пропеллер.
"Семерка"  по-прежнему  стояла  под  предохранительным  колпаком,   и   ее
пропеллер оставался при ней, но это не имело значения - три четверти могил
были чисто символическими, кенотафами были,  потому  что  те  самолеты  не
вернулись, и никто никогда больше не видел ни их, ни их пилотов...
   Вновь захлопали выстрелы, зазвучали  нечленораздельные  вопли,  с  трех
сторон заиграли баяны - "Раскинулось море широко", полонез Огинского и еще
что-то печальное, забренчали гитары, по рукам пошли бутылки, стоял галдеж,
гомон и песни, метались лучи прожекторов, и Панарин  не  сразу  сообразил,
что стоящая с ним рядом Клементина что-то кричит ему и остальным:
   - Дураки! Вам же страшно! Вы сами себе надоели и сами себя хороните,  а
не его!
   Она была прекрасна,  даже  в  истерике.  Панарин  обхватил  ее,  и  она
прижалась, уткнулась,  плача  во  весь  голос,  горьковатый  аромат  духов
щекотал ноздри, и  Панарин,  славный  альбатрос,  вдруг  с  удивившим  его
отчаянием подумал: если Клементина не будет его, он сойдет с ума...



        3

                                 Я обязуюсь никогда не раскаиваться, кроме
                              тех случаев, когда раскаяние может настроить
                              меня на дальнейшие подвиги.
                                                                   М.Брэгг

   Панарин с натугой открыл глаза. Комната была  насквозь  незнакомая,  он
валялся на диване, одетый, только без  ботинок,  рядом  с  диваном  стояло
кресло, а в кресле сидела  облаченная  в  пушистый  халатик  Клементина  и
задумчиво разглядывала Панарина. За окном стояло утро.
   - Это как я сюда? - тоскливо спросил он.
   Клементина грустно покачала головой.
   - Я тебя не обижал? - на всякий случай поинтересовался Панарин. -  Нет,
правда, как я сюда?
   -  Когда  приехали,  вы  снова  пошли  в  кабак,  -  прилежно  доложила
Клементина. - Поминки устроили...
   Панарин прикрыл глаза.  В  памяти  всплывало  нечто  непрезентабельное,
обрывки какие-то - грустные лица, грустные песни, и кто-то рвал  на  груди
рубаху, кто-то порывался чиркнуть ножом по  собственной  руке  и  написать
кровью эпитафию на стене, и что-то вроде бы  горело  поблизости  -  то  ли
забор, то ли стог сена...  "Хороши",  -  с  привычным,  приевшимся  уже  и
потускневшим раскаянием подумал он.
   - Вот - Потом ты рвался к самолетам, в ангар, и я тебя уволокла к себе,
потому что до твоего коттеджа не дотащила  бы.  Ты  долго  доказывал,  что
только я могу тебя спасти, потом отключился.
   - Понятно, - сказал Панарин. - Что ж, будни, они же веселые и  грустные
праздники...
   Она была прекрасна, и Панарин почувствовал, что  сию  минуту  сойдет  с
ума,  если  останется  лежать,  если  ничего  не  сделает.  Он   поднялся,
содрогаясь от головной боли, за  руку  выдернул  Клементину  из  кресла  и
притянул к себе. Клементина слабо  барахталась,  шептала  что-то  и  вдруг
обмякла в его руках.
   Двумя часами позже по главной улице Поселка, Проспекту Мучеников Науки,
четко печатая шаг, к зданию дирекций шагал подтянутый,  чисто  выбритый  и
абсолютно трезвый зам.директора по  летным  вопросам  полковник  аэрологии
Т.Панарин - в парадной форме с белейшей рубашкой, при  наградном  кортике.
Блестели серебряные  альбатросы  на  петлицах,  и  золотые  альбатросы  на
погонах, и золотые астролябии - знаки различия, - и золотой Икар на  левом
рукаве, и золотой Колумб на правом. Посверкивали ордена Галилея всех  трех
степеней, Большой Крест Познания и Звезда Поиска.
   Поселок был  само  благолепие.  Разбитое  давеча  окно  бара  заслонили
огромным плакатом "Добьемся стопроцентной  возвращаемости  самолетов!",  а
вывеска бара гласила: "Кафе-мороженое "Снежинка" (это  на  другой  стороне
было изображено, так что оставалось лишь перевернуть).  Выцветшие  плакаты
исчезли все до одного. Из динамиков лилась музыка Вивальди. Через  площадь
шествовал казенный кот Магомет с бантом