ыть  не  может,  я  сейчас
умру, если вы меня не разыгрываете.
     - Полно, душечка,  -  сказала  Милица.  -  У  меня  на  стенке  висят
акварели. Я там очень похожа. Пошли, время не ждет. Надо уходить, а я  без
платья. Не в салопе же мне  ходить  по  улицам.  Мне  придется  сообразить
что-нибудь из обносков.
     - Чудеса, да и только, - говорила Шурочка. - Пойдемте на свет.
     Тут она от волнения совсем перестала выговаривать знаки препинания.
     - Мы сейчас у меня какое-нибудь платье возьмем, - сказала она,  входя
в комнату с Бакшт и подводя ее к окну, чтобы разглядеть получше. - Конечно
это вы и я отсюда вижу что на акварели это тоже вы но с товарищем Грубиным
меньше изменений теперь наука сделает  громадный  шаг  вперед  и  стариков
вообще не будет а с платьем мы что-нибудь придумаем мое  возьмете  вы  тут
подождите а я утащу одно наверно подойдет чего возиться только чтобы  мама
не увидела...
     И Шурочка испарилась, исчезла, только слова ее еще  витали  несколько
секунд в комнате.
     - Ну вот, - сказала Милица. - Разве она не прелесть?
     - Вы обе прелесть, - сказал Грубин, смутился и подошел к окну.
     Он вдруг вспомнил,  что  Мила  как-никак  персидская  княжна  и  была
знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.



        20

     Савич сидел за столом, слушая, как щебечет Ванда.
     Он уже все осознал и готов был себя убить. И Ванду, разумеется, тоже.
     Не прожив и часа молодым, он уже  изменил  Елене  вновь.  И  снова  с
Вандой. Как же это могло случиться? Он же специально пил зелье  для  того,
чтобы жизнь пошла по иному пути.
     - Никитушка, - Ванда подкралась сзади и поцеловала его в затылок, - я
так соскучилась по твоим кудрям, лет тридцать их не видала. Тебе  кофе  со
сливками?
     - Все равно, - сказал Савич.
     - Сейчас гренки будут готовы. Ах ты мой донжуанчик! А я просыпаюсь  -
в кровати насильник. С ума можно сойти. А никому  не  расскажешь.  Вот  бы
покойная мама смеялась!
     Ванда носилась по комнате легко, как настоящая нимфа. Правда,  теперь
Савич уже понимал, что для нимфы она  слишком  крепка  телом  и  широка  в
бедрах. Впрочем, кто их видел, этих нимф?
     - Пей, мой мальчик, - чашка кофе  исходила  ароматным  паром,  гренки
были золотыми и на них еще пузырилось масло. - Колбаски порезать?
     "Какой нежной она может быть, - подумал Савич. - А  я  уже  и  забыл.
Надо отдать Ванде должное, она меня любит. А какой стала Елена? Может, еще
не поздно? Я ничего ей не скажу. В конце концов ничего не произошло. Мы  с
Вандой официально расписаны, и она имеет право на супружеские отношения".
     Оправдание было неубедительным.
     Ванда уселась напротив, в халатике, волосы чернокрылой сумятицей  над
белым лбом, глаза сверкают, щеки  розовые,  словно  намазаны  румянами.  И
такая в ней была сила здоровья, такая бездна  энергии...  глаза  ее  вдруг
затуманились, грудь высоко поднялась, и голос стал низким и страстным.
     - Мальчик мой, - произнесла она. - Иди ко мне...
     "С®ест, - подумал Савич, - ей только дай волю, она с®ест.  А  в  моем
возрасте это опасно для сердца. В каком возрасте? Что я несу?"
     - Пора идти, - сказал Савич, стараясь не глядеть в глаза жены.
     - Куда идти?
     - К Елене Сергеевне, - сказал Савич.  -  Ведь  мы  не  одни  были.  С
другими тоже произошло.
     - А какое нам дело до других? - Ванда обежала стол,  наклонилась  над
Савичем, губами щекотала ухо.
     - Ванда, не сходи с ума, - сказал Савич. Так бы он сорок лет назад не
сказал. Не имел жизненного опыта. - Мы  с  тобой  в  коллективе.  В  любую
минуту они могут прийти сюда, чтобы проверить.
     Ванда выпрямилась.
     - Ой, Никитушка, - сказала она. - Ты что имеешь в виду?
     - Ты же понимаешь - надо осознать.
     - Осознаю. К Елене спешишь?
     - При чем тут Елена?
     - А при том. Что я не видела, как ты на  нее  вчера  вечером  глядел?
Думал, я старой останусь, а  вы  с  ней  молоденькими  -  и  сразу  любовь
закрутите. Что, разве не так? Я ваши шашни сразу раскусила.
     - У меня таких мыслей и в помине не было.
     Но слова  эти  прозвучали  неубедительно,  Савич  был  как  школьник,
отрицающий перед мамой очевидное прегрешение.
     Ванда  криво  усмехнулась.   Полные   розовые   губки   сложились   в
презрительную гримасу.
     - А я уж решила... я уж думала, что ты меня увидел и понял.
     - Понял?
     - Понял, что тебе от меня никуда не деться. Тогда  я  тебя  почти  не
знала - девчонкой была. А сейчас я тебя как облупленного знаю. Не решишься
ты ни на что. Даже если она красивее, чем раньше, стала.
     - А чего я испугаюсь?
     -  Всего.  Общественности.  Моих  когтей.  Ответственности  -   всего
испугаешься, мой зайчик.
     - Ванда, ты забываешься, - Савич тоже поднялся -  ему  неудобно  было
спорить сидя. - Ты позволяешь себе инсинуации. Мы с тобой скоро сорок  лет
женаты, и я ни разу не давал тебе повода...
     - Помолчи. Это я не давала тебе дать  повод.  И  контроль  над  тобой
стоил мне нервов и усилий. Каждую девочку в аптеке под контролем держала!
     - Я и не подозревал, что ты так низко пала.
     - Почему же низко? Я семью берегла. Я  ведь  тоже  могла  бы  другого
найти, получше тебя. Но я - человек твердый. Нашла  -  держу.  Мужья,  мой
милый, на дороге не  валяются.  Их  надо  хранить  и  беречь.  Даже  таких
паршивеньких, как ты...
     - Ванда!
     Слова жены были обидны. Но Савич со  всем  своим  многолетним  опытом
общения с Вандой вдруг понял, что дальнейшая перепалка не в его пользу. Он
может услышать о себе  совсем  неприятные  слова  -  а  кому  это  хочется
слышать?
     - В сущности, мы ничего с тобой не знаем, - сказал  он.  -  Возможно,
средство подействовало только на нас. А остальные остались...
     - Вряд ли, - сказала Ванда, но такая версия ей понравилась.
     Она тут же направилась к шкафу одеваться.
     - Это было бы смешно, - сказала Ванда, доставая платье.
     - Да, это было бы смешно, - невесело повторил Савич, глядя, как  жена
надевает платье.
     Платье было безнадежно, невероятно велико. Но Ванда не сразу заметила
это, а, подойдя к трюмо,  стала  примерять  рыжий  парик,  который  обычно
носила, чтобы прикрыть поредевшие и  поседевшие  волосы.  Парик  никак  не
влезал на пышные молодые волосы, и Савич спросил:
     - Ванда, зачем ты это делаешь?
     - Что делаю?
     - Тебе парик не нужен. У тебя теперь свои волосы лучше.
     - Ага, - сказала Ванда рассеянно, продолжая натягивать парик.
     - Чепуха какая-то, - сказал Савич. - Свою красоту прятать.
     - Не красоту, - ответила Ванда. - Красота при мне останется.
     Савич тоже достал свой костюм и стал думать, как его подогнать  -  он
ведь на человека вдвое более толстого.
     Ванда кинула на мужа взгляд и расхохоталась.
     - Мы тебе, Никитушка, джинсы купим, - сказала она.
     - А пока?
     - Пока? - Но Ванда уже смотрела в зеркало, рассуждая, что делать с ее
платьем. Потом сказала: - Может, тебе подушку подложить?



        21

     Уже собирались уходить, как Милица ахнула:
     - Самое главное забыла!
     Она вытащила из комода шкатулку,  вытрясла  из  нее  на  стол  всякую
старую дребедень, среди дребедени отыскался толстый медный ключ.
     - Сейчас будет сюрприз, - сказала она. - Господа, прошу следовать  за
мной.
     Они пересекли двор и остановились перед вросшим в землю  покосившимся
сараем, почти скрытым за кустами сирени.
     - Сашенька, - сказала Милица. - Откройте  дверь.  Я  думаю,  вам  это
будет очень интересно.
     Грубин потрогал тяжелый ржавый замок. Замок лениво качнулся.
     - Его давно не открывали? - спросил он.
     - Как-то я сюда заглядывала, - сказала Милица. - После революции.  Не
помню уж зачем.
     Ключ  с  трудом  влез  в  скважину.  Грубин  нажал  посильнее.   Ключ
повернулся.
     - Не ожидал, - сказал Саша, вынимая дужку.
     - Но он же был смазан, - сказала Милица.
     - А что там? - не выдержала Шурочка.
     - Идите, - сказала Милица. - Я надеюсь, что все в порядке.
     Саша Грубин шагнул внутрь. Поднялась пыль,  закружилась  в  солнечных
лучах. Темные  углы  сарая  были  завалены  мешками  и  ящиками.  Середину
занимало  нечто  большое,  как  автомобильный  контейнер,  покрытое  серым
брезентом.
     - Смелее, Саша, - сказала Милица. - Я себя чувствую дедом-морозом.
     Брезент оказался легким, сухим.  Он  послушно  сполз  с  невероятного
сооружения - белого, с красными кожаными сиденьями автомобиля. Большие  на
спицах колеса, схожие  с  велосипедными,  несли  грациозное,  созданное  с
полным презрением к аэродинамике, но с оглядкой  на  карету  тело  машины.
Множество чуть потускневших бронзовых  и  позолоченных  деталей  придавали
машине совсем уж неправдоподобное ощущение старинного канделябра.
     - Ой! - Шурочка прижала руки к груди. - Что это такое?
     - Мой последний супруг, - сообщила  Милица,  -  присяжный  поверенный
Бакшт выписал мне это из Парижа. А полицейский исправник страшно возражал,
потому что все свиньи и обыватели боялись. Даже у  губернатора  такого  не
было.
     - Она бензиновая? - спросил Грубин, не  в  силах  оторвать  взора  от
совершенства нелепых линий этого мастодонта автомобильной истории.
     - Нет, - сказала Милица. - Вы видите этот котел? Он паровой.  А  сюда
нужно класть дрова. У меня они есть, вон в том углу.
     - Паровоз? - спросила Шурочка.
     - И вы думаете, что она поедет? - спросил Грубин. - Она не поедет.
     Ему очень хотелось, чтобы машина поехала.
     - Сашенька, я пригласила вас сюда, - сказала Милица, - именно потому,
что вы единственный талант из моих знакомых. Я не ошибаюсь в людях.
     - Да, Саша, - поддержала Милицу Шурочка, - у Милицы Федоровны большой
жизненный опыт.
     - Глупенькая, - сказала прекрасная персидская княжна, - при чем здесь
жизненный опыт? Разве хоть одну женщину любили за жизненный опыт?
     - Но ведь любовь это не главное?
     - Милая моя девочка, вы еще слишком мало прожили, чтобы так говорить.
Сначала столкнитесь с любовью по-настоящему, а  потом  делайте  выводы.  Я
убеждена, что лет через сто вы  меня  поймете.  -  И  Милица  рассмеялась,
словно зазвенели колокольчики.
     Грубин даже задохнулся от этого серебряного смеха.
     - Трудитесь, Саша, - сказала, отсмеявшись, Милица.
     И Грубин  продолжал  трудиться.  Он  выяснил,  как  работает  машина,
загрузил котел, положил под него хорошо  просохшие  за  сто  лет  поленца,
разжег их, залил котел водой. Вскоре из высокой медной позолоченной  трубы
пыхнуло  дымом,  и  еще  через  несколько  минут,  старая,  но  совсем  не
состарившаяся паровая машина господина Бакшта медленно выехала  из  сарая.
Девушки принялись протирать тряпками ее металлические части.
     В  багажном  отделении  Милица  обнаружила  черный  цилиндр,  который
водрузила на голову Грубину, и деревянный ящик  с  дуэльными  пистолетами,
хищными и красивыми, как пантеры.
     - Спрячьте их, - испугалась Шурочка. - А то они выстрелят.
     - Они слишком стары, чтобы стрелять, - сказала Милица. -  К  тому  же
мой муж их никогда не заряжал.
     - Вы не знаете, - сказала Шурочка. - Если в первом действии на  стене
висит ружье, то в четвертом оно обязательно выстрелит.
     - Ах, помню, - улыбнулась Милица. - Мне об этом говорил Чехов.
     И Шурочка совсем не удивилась.



        22

     Елена Сергеевна убрала за ухо светлую прядь, прищурилась и отсыпала в
кастрюлю ровно полстакана манки  из  синей  квадратной  банки  с  надписью
"Сахар". Молоко вздыбилось, будто крупа  жестоко  обожгла  его.  Но  Елена
Сергеевна  успела  взболтнуть  кашу  серебряной  ложкой,  которую  держала
наготове.
     Движения были вчерашними, привычными, и  любопытно  было  глядеть  на
собственные руки. Они были знакомыми и чужими.
     - Не нужна мне твоя каша, - сказал по привычке Ваня.  -  Ты  посолить
забыла, баба.
     - А я и в самом деле забыла посолить, - засмеялась Елена Сергеевна.
     В дверь постучали. Вошел незнакомый молодой человек  большого  роста.
Он наполнял пиджак так туго,  что  в  рукавах  прорисовывались  бицепсы  и
пуговицы с трудом удерживались в петлях.
     - Простите, - сказал  он  знакомым  глуховатым  голосом.  -  Извините
великодушно. У вас не заперто, и я себе позволил вторгнуться. Утро доброе.
     Он по-хозяйски присел за стол, отодвинул масленку и сказал:
     - Чайку бы, Елена.
     Елене Сергеевне пришлось несколько минут вглядываться в  лицо  гостя,
прежде чем она догадалась, что это Алмаз Битый.
     - Угадала? - спросил Алмаз. (Он где-то раздобыл новые  полуботинки  и
джинсы.) - Как сказал, так и вышло. Проснулась и себя не узнала. И хороша,
ей-богу, хороша. Не так хороша, как моя Милица, но пригожа.  Теперь  замуж
тебя отдадим.
     - Не шутите, - сказала  Елена  Сергеевна,  указывая  на  замершего  в
изумлении Ваню. - В моем возрасте...
     Алмаз засмеялся.
     На улице послышался  странный  рокот.  Заскрипели  тормоза,  закрякал
клаксон.
     -  Есть  кто  живой?  -  спросила,  заглядывая  в  окно,  чернокудрая
красавица. - Ой, да вас не узнать! Мы к вам в гости. И на автомобиле.



        23

     - Вот и Милица! - сказал Алмаз, легко поднимаясь из-за стола. - Я  же
говорил, что хороша. Правда, Елена?
     Елена не ответила. Среди вошедших увидала молодого Савича, и было это
еще невероятнее собственной  молодости.  Будто  уходил  Никитка  всего  на
неделю, не больше, была пустая размолвка и кончилась.
     Вокруг, как на школьном балу, мелькали и  дергались  смеющиеся  лица.
Ванда хохотала громче других, притопывала, будто хотела пойти в пляс.
     Грубин схватил Елену за руку,  показывал  другим  как  свою  невесту,
уговаривал  Шурочку  познакомиться  с  бывшей  учительницей,   а   Шурочка
конфузилась, потому что знала - прочие куда старше ее и  солиднее,  просто
сейчас притворяются равными ее возрасту.
     Савич замер в углу, пялил глаза и шевелил  губами,  словно  повторял:
"Средь шумного бала, случайно..." И когда Алмаз, подойдя к Елене,  положил
ей руку на плечо, Никита сморщился, как от зубной боли.
     Елена заметила и улыбнулась.
     - Я тебя, Лена, такой отлично помню, - сказала Ванда.
     - И я тебя, - согласилась Елена. И подумала, что у Ванды склонность к
полноте.
     "Пройдет   несколько   лет   -   растолстеет,   расплывется,   станет
сварливой... Ну и чепуха в голову лезет, - оборвала себя Елена. -  Она  же
теперь все знает, будет следить за собой".
     - Я тебе чай помогу поставить. Буду за мужика в доме, - сказал Алмаз.
     - Хорошо, - согласилась  Елена.  Мелькнуло  желание,  чтобы  вызвался
помочь ей Савич.
     Никита и вправду сделал движение к ней, но тут  же  кинул  взгляд  на
Ванду, остался. Привычки, приобретенные  за  тридцать  лет,  были  сильнее
воспоминаний.
     "Ну и бог с тобой, - подумала Елена, выходя в сени. - Всегда  ты  был
тряпкой и, сколько ни дай тебе жизней, тряпкой и останешься. И не нужен ты
мне. Просто удивилась в первую минуту, как увидела".
     Ваня помогал Елене с Алмазом разжечь самовар, задавал вопросы, почему
все сегодня такие молодые и веселые.
     Алмаз удивлялся, как ребенок всех узнал. Даже в прекрасной персидской
княжне - старуху Милицу. Алмаз нравился Ване своими сказочными размерами и
серьезным к нему, Ване, отношением.
     Вежливо постучался и вошел в дом Миша  Стендаль.  Он  был  приглажен,
респектабелен и немного похож на молодого Грибоедова,  пришедшего  просить
руку княжны Чавчавадзе.
     - Елена Сергеевна дома? - спросил он Елену Сергеевну.
     Ваня восхитился невежеством гостя, ткнул пальцем бабушку  в  бедро  и
сказал:
     - Дурак, бабу не узнал.
     - Сенсация, - сказал тихо Стендаль. - Сенсация века.
     Он схватился за переносицу, будто хотел снять грибоедовское пенсне.
     - Ох-хо! - рявкнул Алмаз. - Разве это сенсация?  Вот  в  той  комнате
сенсация!
     Стендаль поглядел на Алмаза, как на  отца  Нины  Чавчавадзе,  давшего
согласие на брак дочери с русским драматургом.
     - И вы тоже? - спросил он.
     - И я тоже. Иди-иди. И Шурочка там.
     - А я камеру не взял, - сказал Стендаль. - Вам уже сколько лет?
     - Шура! - гаркнул Алмаз. - К тебе молодой человек!
     Миша отступил к двери и  приоткрыл  ее.  И  сразу  в  кухню  ворвался
разноцветный водопад звуков. Мишу  встретили,  как  запоздавшего  дорогого
гостя на вечере встречи однокашников.
     - Молодой человек! Молодой человек! - хохотала  Милица.  -  Маска,  я
тебя знаю, теперь угадай, кто я.
     - Покормить нас надо, - сказал Алмаз, прикрывая  дверь  за  Мишей.  -
Такая орава... Картошка у тебя, Елена, есть?
     - Сейчас принесу, - сказала Елена.
     - Я сам, - сказал Алмаз. - Во мне сила играет.
     Он достал из чулана мешок и выжал его раза три как гирю, отчего  Ваня
зашелся в восторге.
     Алмаз заглянул в большую комнату, прервал на минутку веселье, сказав:
     - Михаил, возьми вот десятку и сходи, будь ласков, в магазин.  Купишь
колбасы и так далее к чаю. Остальным вроде бы не стоит излишне  по  улицам
бродить. Чтобы без этой, без сенсации.
     - Я с тобой пойду, -  сказала  Шурочка.  -  Ты  чего-нибудь  не  того
купишь. Мужчины всегда не то покупают.
     Грубин протянул Мише еще одну десятку.
     - Щедрее покупай, - сказал он.  -  Белую  головку,  может,  возьмешь.
Все-таки праздник.
     - Ни в коем случае, - сказала Шурочка. - Я  уж  прослежу,  чтобы  без
этого.
     В голосе  ее  прозвучали  сухие,  наверно  подслушанные  неоднократно
материнские интонации.
     - Возьмите шампанского, - сказала Елена Сергеевна.
     - У меня есть деньги, - сказал Миша Грубину. - Не надо.
     Шурочка с Мишей ушли, забрав все хозяйственные сумки, что  нашлись  в
доме. Алмаз очистил картошку споро и привычно.
     - Где вы так научились? - спросила Елена Сергеевна. - В армии?
     - У меня была трудная жизнь, - сказал Алмаз. -  Как-нибудь  расскажу.
Где только я картошку не чистил.
     Елене Сергеевне показалось, что за дверью засмеялся Савич.
     Дверь на улицу  была  полуоткрыта.  Шурочка  с  Милицей,  убегая,  не
захлопнули.  В  щель  проникали  солнечные  лучи,  косым   прямоугольником
ложились на пол, и Елена отчетливо видела каждую щербинку на половицах.
     Залетевшая с улицы  оса  кружилась,  поблескивая  крыльями,  у  самой
двери, будто решала, углубиться ли ей в полутьму кухни или не стоит.
     Вдруг оса взмыла вверх и пропала. Ее  испугало  движение  за  дверью.
Освещенный прямоугольник на полу расширился, и  солнце  добралось  до  ног
Елены.
     В  двери  обозначился  маленький  силуэт.  Против  солнца  никак   не
разглядишь, кто это пришел. Елена Сергеевна решила  было,  что  кто-то  из
соседских детей, хотела подойти и не пустить в дом  -  ведь  не  было  еще
договорено, как вести себя.
     Маленькая  фигурка  решительно  шагнула  от  двери   внутрь,   солнце
зазолотило на миг светлый мальчишеский хохолок на затылке. Ребенок  сделал
еще шаг и, вдруг размахнувшись, по-футбольному наподдал  ногой  в  большом
башмаке ведро с чищеной картошкой. Ведро опрокинулось. Наводнением хлынула
по полу вода, утекая в щели. Картофелины покатились по углам.
     - Как я тебе сейчас! - сказал угрожающе Ваня.
     Но вошедший мальчик  его  не  слушал.  Он  бегал  по  кухне  и  давил
башмаками картофелины. Те с хрустом и  скрипом  лопались,  превращались  в
белую кашу. Мальчик при этом озлобленно плакал, и, когда  он  попадал  под
солнечный луч, уши его малиновели.
     - Кто отвечать будет? - вскрикивал мальчик, пытаясь говорить басом. -
Кто отвечать будет?
     Алмаз медленно поднялся во весь свой  двухметровый  рост,  не  спеша,
точно и ловко протянул руку, взял ребенка  за  шиворот,  поднял  повыше  и
поднес к свету. Ребенок сучил башмаками и монотонно визжал.
     - Поди-ка сюда, Елена, - сказал Алмаз, поворачивая пальцем  свободной
руки личико мальчика к солнцу. - Присмотрись.