представил  себе,  как  трава  постепенно
закрывает банку, как  бугорок  обнюхивают  лесные  звери  и  как  из  него
вылезает целая колония грибов, а потом, много лет спустя, он  идет  в  лес
гулять и находит заржавевшие  гильзы  и  банку  с  замшелым  разложившимся
повидлом. Пауль снова взял банку, положил ее в яму  на  краю  прогалины  и
ногами забросал мягкой землей. - Оставь ее в покое, - сказал он тихо. -  И
мячи тоже... Мы с тобой горе-стрелки.
   - Все ложь, - сказал Гриф, - все ложь и обман.
   - Да, все, - согласился Пауль. Но, ставя пистолет на  предохранитель  и
засовывая его в карман, он шептал: "Иерусалим! Иерусалим!"
   - Откуда ты узнал, что она уезжает?
   - Встретил ее мать по дороге к тебе.
   - Но она ведь вернется?
   - Нет, она больше не вернется.
   Гриф снова вышел на прогалину и толкнул ногой мячи, два из них, белея в
траве, беззвучно покатились в темный лес.
   - Иди сюда, - сказал он, - погляди-ка. Мы целились слишком высоко.
   Пауль медленно подошел к нему и взглянул на расщепленный куст  ежевики,
на изрешеченную пулями ель - свежая смола, сломанная ветка.
   - Пошли, - сказал он, - будем стрелять в рекламу "Пиво оружейника", она
величиной с доброе колесо.
   - Я не вернусь в город, - сказал Гриф,  -  исключено,  поеду  в  Любек,
билет у меня в кармане. Больше я никогда не вернусь.
   Они медленно шли той же  дорогой,  какой  шля  сюда:  вот  и  шлагбаум,
сплошная стена виноградников, поставленных в ряд,  машин  как  не  бывало;
теперь музыка доносилась уже из города. Мальчики влезли на каменные столбы
кладбищенских ворот, уселись на одинаковой высоте метрах в  трех  друг  от
друга, закурили.
   - Чествуют победителей, - сказал Гриф. - Большой тарарам,  нацепили  на
лбы виноградные листья. Посмотри вниз, на дом Дренша, видишь эту громадину
- рекламу "Пиво оружейника"?
   - На этот раз я не промажу, - сказал Пауль. - Ну как, пошли со мной?
   - Нет, я останусь здесь; буду сторожить здесь, пока ты не разнесешь  ее
вдребезги. Тогда я не торопясь пойду в Дрешенбрунн, сяду в поезд и поеду в
Любек. Буду там плавать, подолгу плавать в морской воде, и, Бог  даст,  на
море подымится шторм, высокие волны, горы соленой воды.
   Они молча курили, время от времени переглядываясь; улыбались друг другу
и слушали шум города, который с каждой минутой становился громче.
   - Копыта в самом деле грохотали? - спросил Гриф.
   - Нет, - ответил Пауль, - нет, там паслась одна-единственная лошадка, и
копыта у нее просто пощелкивали... А как насчет лососей?
   - Я их ни разу не видел.
   Мальчики опять улыбнулись друг другу и на некоторое время замолчали.
   - Сейчас отец стоит перед шкафом, - сказал наконец Пауль, - он  засучил
рукава, мать расстилает клеенку. Вот он отпер ящик; может, он даже заметил
царапину от отвертки, которая выскользнула у меня из рук; нет, не заметил,
в том углу теперь темно; выдвинул ящик и отшатнулся  -  чековые  книжки  и
приходные ордера лежат совсем не в том порядке, в каком он их кладет; отец
заволновался, заорал на мать, выбросил на пол весь хлам, шарит в  ящике...
Вот оно! Началось! Как раз в эту секунду! - Пауль  взглянул  на  церковные
часы:  минутная  стрелка  только  что  подползла  к  цифре  "10",  часовая
неподвижно стояла перед цифрой "8".
   - Раньше, - продолжал Пауль, - он был чемпионом своей дивизии по чистке
пистолетов: за три минуты разбирал, чистил и  собирал  пистолет.  Дома  он
заставлял меня стоять рядом и засекать время. Сроду у него не  уходило  на
это больше трех минут.
   Он швырнул на дорогу окурок и опять посмотрел на церковные часы.
   - Ровно в семь пятьдесят он  кончал  со  всей  этой  волынкой,  наводил
марафет и в восемь ноль-ноль уже сидел за столиком в своей пивной. - Пауль
соскользнул со столба и, подняв руку, протянул ее Грифу. - Когда мы  опять
увидимся? - спросил он.
   - Не скоро, - ответил Гриф, - но когда-нибудь я все же вернусь  в  этот
городишко. А пока буду работать у дяди: солить рыбу, потрошить...  Девушки
там все время улыбаются, а по вечерам ходят в кино,  может  быть,  они  не
станут хихикать. Уверен. У них такие белые руки, и они такие  хорошенькие.
Когда я был маленький, они совали мне в рот шоколадки, но теперь я уже  не
маленький. Не могу я, - добавил он  тише,  -  сам  понимаешь,  не  могу  я
вернуться в эту комнату. Она ведь будет стоять у меня над  душой,  пока  я
все не уберу. У тебя есть деньги?
   - Да, мне уже выдали карманные деньги на все каникулы. Дать?
   - Давай. Я тебе их  потом  пришлю.  Пауль  открыл  кошелек,  пересчитал
мелочь, отогнул карманчик, где лежали бумажки.
   - Это все мои деньги для Цаллигкофена. Восемнадцать марок. Устраивает?
   - Да, - сказал Гриф, он взял бумажки,  мелочь  и  сунул  все  вместе  в
карман брюк. - Я буду ждать здесь, пока ты не  попадешь  в  рекламу  "Пиво
оружейника". Стреляй быстрее, выпусти всю обойму. Мне  надо  это  услышать
собственными ушами, увидеть собственными глазами, и тогда  я  не  торопясь
пойду в Дрешенбрунн и сяду на ближайший поезд. Только  не  говори  никому,
где я.
   - Не  скажу!  -  Пауль  бежал,  подбрасывая  камешки  носками  ботинок;
пробегая по подземному переходу, он заорал благим  матом,  чтобы  услышать
эхо; только у ограды вокзала, недалеко от забегаловки в  доме  Дренша,  он
замедлил шаг, потом пошел еще тише, обернулся, но кладбищенских ворот  еще
не было видно, он увидел только большой черный крест в середине кладбища и
белые надгробья за ним; чем ближе он подходил к вокзалу, тем больше  рядов
могил за крестам открывалось его глазам - два ряда, потом три,  пять...  А
вот и ворота; Гриф  еще  сидит  на  столбе.  Пауль  пересек  привокзальную
площадь, он шел очень медленно; сердце у него  громко  колотилось,  но  он
знал, что это не от страха,  а  скорее  от  радости;  он  с  удовольствием
выпустил бы всю обойму в  воздух  и  изо  всех  сил  кричал  бы  при  этом
"Иерусалим". Ему было даже немного  жаль  большую  круглую  рекламу  "Пиво
оружейника" - две скрещенные сабли  поддерживали  снизу  пивную  кружку  с
переливающейся через край пеной.
   Я не имею права промазать, думал он, вытаскивая  из  кармана  пистолет.
Перед ним была сплошная стена фасадов, он сделал несколько шагов  назад  к
двери в мясную  и  чуть  было  не  отдавил  руки  уборщице,  которая  мыла
выложенный плитками порог.
   - Убирайся отсюда, паразит! - донеслось до него из полутьмы.
   - Извиняюсь, - сказал Пауль и встал неподалеку от входа.  Мыльная  пена
текла у него между ног по асфальту в сточную канаву. Отсюда удобнее всего,
думал он, она висит как раз передо мной, круглая, как луна  в  полнолуние.
Отсюда я не промажу. Он вынул из кармана пистолет, взвел курок  и,  прежде
чем поднять  пистолет  и  прицелиться,  улыбнулся.  Теперь  он  не  ощущал
неодолимой потребности что-нибудь сломать, разбить. И все же он должен был
выстрелить; существуют положения, когда отступать нельзя; если он спасует,
Гриф не уедет в Любек, не  увидит  белые  руки  хорошеньких  работниц,  не
пойдет с какой-нибудь из них в кино. О боже, думал Пауль, ведь я  стою  не
на таком уж большом расстоянии. Я должен попасть, должен. Но он уже попал,
звон разбитого стекла был, пожалуй,  громче  звука  выстрелов.  Сперва  из
рекламы вылетел круглый кусок - пивная кружка; потом выпали  сабли;  Пауль
видел,  как  из  стены  дома  выскакивают  маленькие  пыльные  облачка   -
штукатурка, видел железный круглый остов, на котором держалась  освещенная
реклама: по краям его, словно бахрома, висели осколки стекла.
   Визг  уборщицы  заглушил  все;  она  бросилась  на  мостовую,  ринулась
обратно, не переставая визжать;  какие-то  мужчины  тоже  закричали,  люди
высыпали из здания вокзала,  правда,  их  было  не  так  уж  много;  народ
выскочил из забегаловки. В доме наверху открыли окно, и в нем  на  секунду
показалась физиономия Дренша. Но никто из толпы не решался подойти  близко
к Паулю, потому что он все еще держал  в  руке  пистолет;  мальчик  поднял
глаза, бросил взгляд в сторону кладбища: Гриф уже исчез.
   Прошла целая вечность, прежде чем кто-то подошел к Паулю и взял у  него
из рук пистолет. За это время он успел подумать о многом.
   Вот уже десять минут, думал он, как отец орет  на  весь  дом,  обвиняет
мать, мать, которой уже давным-давно доложили, что  я  влез  на  балкон  к
Катарине; об этом, впрочем,  оповестили  весь  город,  и  никто  не  может
понять, почему я так поступил и  почему  выстрелил  в  светящуюся  рекламу
пива. Было бы, наверное, лучше, если бы я выстрелил Дреншу в окно. А потом
он подумал, не пойти ли ему в церковь и не исповедаться ли:  но  туда  его
теперь не пустят. К тому же сейчас уже восемь часов, а после восьми нельзя
исповедоваться. Овечка не напиталась моей кровью, думал он, бедная овечка!
   Все дело  ограничилось  разбитым  стеклом,  но  зато  он  увидел  грудь
Катарины. Она вернется. И теперь у отца наконец  появится  веская  причина
почистить свой пистолет.
   Он даже успел подумать о Грифе, который шагал сейчас в Дрешенбрунн, шел
себе по холмам, мимо виноградников. И еще он подумал о теннисных мячах и о
банке с повидлом, он вообразил их уже заросшими травой.
   Вокруг него на почтительном расстоянии собралась целая толпа.
   Дренш лежал на подоконнике, опершись на локти, и сосал трубку.  Никогда
я не буду на него похож, думал Пауль, никогда. Любимый  конек  Дренша  был
Тирпиц [Тирпиц  (1849-1930)  -  один  из  идеологов  немецкой  агрессии  и
милитаризма. Весьма почитался в фашистской Германии]. "В отношении Тирпица
была совершена несправедливость. Настанет время, и история воздаст Тирпицу
должное. Беспристрастные ученые уже работают над тем,  чтобы  восстановить
истину о Тирпице..." Тирпиц! Вот именно.
   Подкрались сзади, думал  он,  я  и  сам  мог  бы  догадаться,  что  они
подкрадутся ко мне сзади...  За  мгновение  до  того,  как  Пауля  схватил
полицейский,  он  ощутил  запах  форменного  кителя:  во-первых,   запахло
бензином, каким выводят пятна, во-вторых, печным дымом, в-третьих...
   - Где ты живешь, поганец? - спросил полицейский.
   - Где я живу?
   Пауль знал этого  полицейского,  и  тот,  в  свою  очередь,  знал  его:
полицейский продлевал отцовское удостоверение на право ношения оружия;  он
всегда вел себя очень корректно - прежде чем  взять  предложенную  сигару,
трижды отказывался. Да и сейчас он тоже вел себя не то чтобы некорректно -
мог сжимать руки куда больнее.
   - Да, где ты живешь?
   - Я живу в Долине Грохочущих Копыт, - сказал Пауль.
   - Враки, - завизжала женщина, которая мыла пол в под®езде мясника, -  я
знаю его как облупленного, он сын...
   - Да, да, - прервал ее полицейский,  -  нам  это  известно.  Пойдем,  -
сказал он, - я отведу тебя домой.
   - Я живу в Иерусалиме, - сказал Пауль.
   - Прекрати болтовню, - сказал полицейский, - и давай иди!
   - Хорошо, - сказал Пауль, - прекращу.
   Толпа молча смотрела, как мальчик  шел  впереди  полицейского  вниз  по
темной улице. Он был как слепой, глаза его уперлись в одну точку, а вокруг
себя он, казалось, ничего не видит. Но он видел сложенную вечернюю  газету
в кармане полицейского. И сумел  прочесть  два  слова  во  второй  строчке
заголовка: "бездонная пропасть..."
   - Боже мой, - сказал он полицейскому, - вы ведь сами хорошо знаете, где
я живу.
   - Конечно, знаю, - ответил полицейский. - Иди!