оречью разочарования и  с  солоноватым  привкусом
собственных ошибок на губах, закосневшая в своей потерянной  вере,  полная
едких воспоминаний о человеке по  фамилии  Мирцов,  который  пил  водку  и
никогда не верил в то, во что она теперь перестала  верить;  слова  матери
были такими же солоноватыми на вкус, как и ее губы.
   ...Крик, черный  рисунок  ковра,  разбросанные  на  полу  домики-макеты
одноквартирных  коттеджей,  которые  его   отец,   будучи   уполномоченным
строительной фирмы, предлагал лет двадцать назад своим клиентам,  -  таких
коттеджей не строят вот уже  двадцать  лет,  -  и  еще  старые  ящички  от
банковской пневматической почты и обрезки канатов - их притаскивал  другой
мальчик, с которым они играли, - да, его звали Гриф, - и, наконец,  пробки
различной величины и формы; в тот день Грифа с ними не было. Все  испортил
этот дикий крик, который и сейчас висит над ней, подобно проклятью: с  тех
пор она считается девочкой, которая ведет себя так, как нельзя вести  себя
девочкам.
   Вздыхая, она не отрывала взгляда от ржаво-красного  ковра  -  сторожила
коричневые полуботинки мальчика,  которые  рано  или  поздно  должны  были
появиться на начищенном до блеска латунном пороге.
   А потом усталым жестом перевела бинокль: терраса, стол под  тентом,  на
столе темно-коричневая плетеная корзинка с целой горой апельсиновых корок,
винная бутылка с этикеткой "Циннбруннский монастырский сад". Натюрморт  за
натюрмортом, а где-то внизу струился шум  -  соревнования  по  гребле  шли
полным ходом... Грязные  блюдечки,  на  которых  ели  мороженое,  вечерняя
газета: она сумела даже прочесть два слова из второй строчки  заголовка  -
шапка шла во всю  страницу  -  "...бездонная  пропасть...",  в  пепельнице
окурки сигарет - с желтым фильтром и  целиком  белые,  рекламный  проспект
фирмы холодильников -  но  ведь  у  них  уже  давно  есть  холодильник!  -
спичечная коробка;  оранжево-коричневое  красное  дерево  -  таким  цветом
писали пламя на  старинных  полотнах,  -  на  буфете  сверкающий  самовар,
блестящий надраенный самовар, которым не пользовались вот уже  много  лет,
нечто вроде яркой игрушки или диковинного трофея. Сервировочный  столик  с
солонкой и горчичницей, большая семейная фотография: дети с  родителями  в
загородном кафе; на заднем плане -  пруд  с  лебедями,  официантка  держит
поднос, на котором стоят две кружки с пивом и  три  бутылки  лимонада;  на
переднем плане - семья за столиком, справа в профиль  -  отец,  он  держит
перед грудью вилку, на которую насажен кусок мяса с завитушками вермишели;
слева - мать, в левой руке у нее салфетка,  в  правой  ложка;  в  середине
фотографии дети - их головы не доходят до подноса  официантки;  на  уровне
детских подбородков вазочки с мороженым; на щеках у них солнечные блики  -
лучи, пробившиеся сквозь листву; головы сестер в кудряшках, а  между  ними
тот, кто только что так долго мешкал у  коробки  с  теннисными  мячами,  а
потом побежал наверх - его коричневые полуботинки так и не переступили  во
второй раз через латунную полоску порога.
   Опять мячи, справа от них вешалка: соломенные шляпы, зонтик, полотняный
мешочек, из которого торчит щетка для ботинок;  в  зеркале  видна  большая
картина, висящая слева на стене, на картине женщина собирает  виноград,  у
женщины глаза как виноградины, рот как виноградина.
   Усталым жестом она опустила бинокль, и ее взгляд сразу отбросило  назад
из покинутой дали, глазам стало больно, и она закрыла  их.  И  тут  же  за
опущенными веками заплясали ржаво-красные и черные круги; тогда она  снова
открыла глаза и испугалась: как раз сейчас Пауль переступал через порог, в
руке он сжимал какой-то предмет, блеснувший на солнце, на этот раз  он  не
задержался у коробки с теннисными мячами; теперь, когда  она  увидела  его
лицо не через бинокль - и оно выпало из ее коллекции  миниатюр,  -  теперь
она вдруг ясно поняла, что он и впрямь решился на какой-то отчаянный  шаг;
снова зазвенел самовар, снова затренькали стаканы внутри буфета,  один  за
другим, по цепочке, зашептались, как кумушки.
   Теперь Пауль стоял на коленях в углу у окна, ей был  виден  только  его
правый локоть, который, словно поршень, двигался вверх-вниз,  и  когда  он
опускался вниз, то как бы  ввинчивал  что-то,  а  потом  исчезал  из  поля
зрения, - она мучительно рылась  в  памяти,  размышляя,  что  значило  это
движение локтя, мысленно воспроизвела его  и  поняла  -  мальчик  орудовал
отверткой;  рукав  рубашки  в  красно-желтую  клетку  то  приближался,  то
удалялся, а потом вдруг замер на месте, и Пауль  слегка  откинулся  назад;
она увидела его профиль, поднесла к глазам  бинокль  и  вздрогнула  -  все
оказалось так близко, -  заглянула  в  открытый  ящик:  там  лежали  синие
чековые книжки, аккуратно перевязанные белым шнурком,  и  копии  приходных
ордеров,  скрепленные  продетым  сквозь  дырочки  синим   шнурком;   Пауль
торопливо выбрасывал все эти пачки на  ковер  и  наконец  прижал  к  груди
какой-то предмет, завернутый в синюю тряпку, потом положил его  на  пол  и
начал засовывать обратно в ящик чековые книжки и копии приходных  ордеров;
она опять видела только движение его локтя, и  все  это  время  сверток  в
синей тряпке лежал рядом с ним.
   Но вот он развернул тряпку, и она вскрикнула: на его ладони  маслянисто
поблескивал гладкий черный пистолет, и ладонь была для него слишком  мала;
казалось, крик девочки вылетел из бинокля, как  выстрел.  Пауль  мгновенно
обернулся; она опустила бинокль, сожмурила от боли глаза и громко позвала:
   - Пауль! Пауль!
   Держа пистолет у груди, он медленно карабкался из окна на террасу.
   - Пауль! - крикнула она. - Иди сюда через сад.
   Он сунул пистолет в карман, приставил ладонь к глазам и так же медленно
спустился по ступенькам; волоча  ноги,  прошел  по  газону,  по  гравию  у
фонтанчика и вдруг вырос перед  ней  в  тени  увитой  виноградом  беседки;
только теперь он опустил руку.
   - Это ты, оказывается, - сказал он.
   - Ты что, перестал узнавать мой голос?
   - Перестал... Чего тебе?
   - Я уезжаю, - сказала она.
   - Я тоже уезжаю, - сказал он. - Ну и что из этого?  Все  наши  уезжают,
почти все. Завтра я еду в Цаллингкофен.
   - Да нет, - возразила она, - я уезжаю насовсем. К  отцу  в  Вену.  -  И
вдруг подумала, что Вена тоже каким-то образом связана с вином, во  всяком
случае так поется в их песнях.
   - Вена, - сказал он, - на юге... Ты там будешь жить?
   - Да.
   Ее испугал взгляд мальчика, он взглянул на нее  снизу  вверх  и  притом
как-то искоса, и глаза у него были остановившиеся, зачарованные.
   Нет, я не твой Иерусалим, подумала  она,  нет,  нет,  и  все  же  таким
взглядом смотрели, наверное, паломники, когда перед  ними  вставали  башни
святого города.
   - Я видела, - сказала она тихо, - я все видела. Он усмехнулся.
   - Сойди вниз, - сказал он, - сойди-ка вниз.
   - Не могу, - ответила она. - Мама заперла меня, мне  нельзя  появляться
на улице до самого ухода поезда, но ты... - Она вдруг  замолкла,  задышала
часто и неглубоко; от волнения ей не хватало воздуха, и  она  сказала  то,
чего не хотела говорить: - Но ты... ты можешь влезть наверх.
   Нет, я не твой Иерусалим, думала она, нет, нет.
   Не опуская взгляда, он спросил:
   - Как мне взобраться?
   - Влезь на крышу беседки, я подам тебе руку, и ты перейдешь на балкон.
   - Я... Меня ждет один человек...  -  Он  не  договорил,  пробуя  рукой,
достаточно ли прочны перекладины беседки: они были  заново  приколочены  и
заново окрашены; плотные темные виноградные  листья  взбирались  вверх  по
этим перекладинам, как по ступенькам стремянки. Пистолет  тяжело  бился  о
его бедро; ухватившись за флюгер, он вспомнил Грифа, который лежал  сейчас
у себя в каморке в окружении  жужжащих  мух,  Грифа  с  бледной  грудью  и
румяными  щеками,  -  вспомнил  и  подумал  о  хлипком  плоском  никелевом
пистолете: надо спросить Грифа, окисляется ли никель? Если  да,  то  пусть
скажет, чтобы они не ели повидло из той банки.
   Ладони девочки были больше и крепче, чем ладони Грифа, больше и крепче,
чем его собственные ладони, он это знал, и потому, когда она помогала  ему
перелезать с крыши беседки на перила балкона, чувствовал себя смущенным.
   Отряхнув руки, он сказал, не глядя на девочку:
   - Вот чудеса, я и правда тут.
   - Очень хорошо, что ты здесь, я сижу взаперти уже с трех часов.
   Он бросил осторожный взгляд на нее, на ее  руку,  которая  придерживала
пальто у груди.
   - Почему ты в пальто?
   - Ты ведь знаешь.
   - Поэтому?
   - Да.
   Он подошел к ней ближе.
   - Ты, наверное, рада, что уезжаешь. Да?
   - Да!
   - Один мальчишка, - сказал он тихо, - торговал сегодня утром  у  нас  в
школе теми писульками, в которых написано про тебя и... ты нарисована.
   - Знаю, - сказала она. - И он  всем  говорит,  будто  я  получаю  часть
выручки за его художества и будто он видел меня  в  таком  виде,  в  каком
нарисовал. Врет он.
   - Знаю, - сказал он. - Его фамилия Куффанг, он болван  и  всегда  врет,
это каждому известно.
   - Но насчет меня ему верят.
   - Да, - согласился он, - обалдеть можно, насчет тебя ему верят.
   Она еще туже стянула пальто у себя на груди.
   - Вот почему я должна так внезапно  уехать,  еще  до  того,  как  народ
вернется с соревнований... Они уже давно вз®елись на меня. "Ты, -  говорят
они, - выставляешь напоказ свое тело". И  говорят  это,  в  чем  бы  я  ни
появилась: в открытом платье или в закрытом. А когда я надеваю  свитер  до
горла, они и вовсе звереют... В чем же мне ходить?
   Она говорила, а он холодно  наблюдал  за  ней  и  думал:  так  вот  она
какая... Странно, что я никогда о ней  не  вспоминал.  Никогда.  Волосы  у
девочки были белокурые, и глаза ее тоже  показались  ему  белокурыми,  они
были цвета только что обструганного букового дерева - белокурые  и  слегка
влажные.
   - Я вовсе не выставляю напоказ свое тело, - сказала она, - просто оно у
меня есть.
   Мальчик молчал, правой  рукой  он  слегка  подвинул  пистолет,  который
тяжело давил ему на бедро.
   - Да, - сказал он.
   И ей стало страшно, опять у него сделалось  это  отрешенное  лицо,  как
тогда... А тогда он был как слепой, пустые  темные  глаза  с  непостижимым
выражением смотрели прямо на нее и в то же время куда-то вбок; и сейчас он
опять был как слепой.
   - Тот чудак, - сказала она быстро, - который иногда заходит  к  маме  и
вечно спорит с ней, ну, седой старик... Ты ведь его знаешь?
   На балконе было тихо, река была  далеко,  и  шум  соревнований  не  мог
спугнуть эту тишину.
   - Ведь ты его знаешь? - повторила она нетерпеливо.
   - Конечно, знаю, - сказал он. - Старик Дульгес.
   - Ну да... Так вот он говорит, посмотрит на меня и так  чудно  говорит:
"Лет триста назад  они  сожгли  бы  тебя  на  костре  как  ведьму...  Сухо
потрескивают  женские  волосы...  толпа  беснуется...   Их   подлые   души
органически не выносят ничего прекрасного".
   - Зачем ты зазвала меня наверх? - спросил он. - Чтобы сообщить это?
   - Да, - сказала она. - И еще потому, что я все видела.  Он  вытащил  из
кармана пистолет и прицелился в  потолок.  Усмехаясь,  он  ждал,  что  она
закричит, но она не закричала.
   - Что ты собираешься с ним делать?
   - Сам не знаю, во что мне выстрелить.
   - Во что?
   - Может быть, в себя?
   - Почему?
   - Почему? - повторил он. - Почему?  Грех,  смерть...  Смертный  грех...
Можешь ты это понять? - Осторожно, стараясь не  дотронуться  невзначай  до
девочки, он прошел в открытую дверь  кухни  и  со  вздохом  прислонился  к
шкафу; старая картина, которую он уже так давно не видел и которую  иногда
вспоминал, все  еще  висела  там:  из  фабричных  труб  поднимались  клубы
красного дыма и соединялись в небе в одно кровавое облако. Девочка  стояла
в дверях, повернувшись к нему. На лице ее  лежали  тени,  и  она  казалась
взрослой женщиной.
   -  Входи  тоже,  -  сказал  он,  -  нас  могут  увидеть,  и   тебе   не
поздоровится... Сама знаешь.
   - Через час, - сказала она, - я уже буду сидеть  в  поезде,  вот  билет
"туда", обратного мне не купили. - Она  подняла  коричневый  билет.  Пауль
кивнул, и она снова сунула билет в карман. - В вагоне  я  сниму  пальто  и
останусь в одной блузке. Понимаешь?
   Он опять кивнул.
   - Час это много... Ты знаешь,  что  такое  грех?  Смерть?..  Что  такое
смертный грех?
   - Один раз, - сказала она, - этого добивался от меня аптекарь... и  еще
учитель, который преподает у вас историю.
   - Дренш?
   - Да... Я знаю, чего они добиваются. Но не  понимаю  смысла  тех  фраз,
которые они говорят. Я знаю, что такое грех, но не понимаю этого,  так  же
как не понимаю,  что  кричат  мне  вслед  мальчишки,  когда  я  в  темноте
возвращаюсь домой; они кричат из парадных, из окон, даже из машин;  слова,
которые они кричат, я знаю, но смысл их мне непонятен. А тебе все понятно?
   - Да.
   - Что же это такое? - спросила она. - И тебя мучает это?
   - Да, - сказал он, - очень.
   - И сейчас тоже?
   - Да, - сказал он. - А тебя не мучает?
   - Нет, - сказала она, - меня не мучает... Но  я  в  отчаянье,  что  это
вообще существует и что люди добиваются этого от меня... И что они  кричат
мне вдогонку. Скажи, почему ты хочешь застрелиться? Неужели из-за этого?
   - Да, - сказал он, - только из-за этого. И  что  ты  связал  на  земле,
будет связанным и на небе. Понимаешь, что это значит?
   - Понимаю, - сказала она. - Когда у нас в классе  был  закон  божий,  я
иногда оставалась вместе со всеми.
   - Раз так, - сказал он, - тогда ты, может, знаешь, что  такое  грех?  И
смерть?
   - Да, знаю, - сказала она. - Ты и вправду веришь в это?
   - Да.
   - Во все?
   - Во все.
   - А я не верю... Но знаю, что самым  тяжким  грехом  считается  у  вас,
верующих, застрелить себя или...  Я  это  слышала  собственными  ушами,  -
сказала  она  громче  и  дотронулась  левой  рукой  до  уха,  все  так  же
придерживая правой пальто на груди, - слышала своими собственными ушами. Я
слышала,  как  священник  говорил:  "Нельзя  бросать  господу   под   ноги
дарованную им жизнь".
   - Дарованную им жизнь, - повторил он насмешливо. - И  потом  у  господа
нет ног.
   - Нет? - спросила она тихо. - Нет ног? Разве его не пригвоздили?
   Он промолчал, залился краской и тихо произнес:
   - Да, правда.
   - Если ты на самом деле веришь во все, как сказал, тогда надо верить  и
в это.
   - Во что?
   - В то, что нельзя бросаться своей жизнью.
   - Да, да, - сказал он и поднял пистолет дулом кверху.
   - Послушай, - сказала она вполголоса, - убери его. У тебя с  ним  такой
дурацкий вид. Убери его, пожалуйста.
   Он сунул пистолет в правый карман и тут же вынул из левого патроны. Три
матовые обоймы с патронами лежали на его ладони.
   - Этого за глаза довольно, - сказал он.
   - Стреляй во что-нибудь еще, - предложила она, - например  в...  -  Она
обернулась, посмотрела назад, взглянула через открытое окно в  его  дом  и
договорила: - ...в теннисные мячи.
   Он покраснел, и, казалось, лицо его окутала тень. Руки у  него  повисли
как плети, он даже выронил обоймы.
   - Откуда ты знаешь? - пробормотал он.
   - Что знаю?
   Мальчик нагнулся, поднял с пола обоймы и осторожно засунул обратно один
выпавший патрон; посмотрел через окно на свой дом, который стоял на  самом
солнцепеке; там  лежали  теннисные  мячи  в  картонной  коробке,  белые  и
жесткие.
   А здесь, в этой кухне, пахло  ванной,  умиротворением,  свежим  хлебом,
сдобой, на столе лежали красные яблоки, газета и пол-огурца - срез  огурца
был посредине светло-зеленый, дряблый, но  чем  ближе  к  кожуре,  тем  он
становился темнее и крепче.
   - Я знаю, - продолжала девочка, -  как  они  боролись  с  грехом.  Сама
слышала.
   - Кто?
   - Ваши святые. Священник рассказывал: они бичевали  себя,  постились  и
читали молитвы, но никто из них не убивал себя. - Она повернулась к Паулю,
и ей снова стало страшно. Нет, нет, я не твой Иерусалим.
   - Им  было  не  четырнадцать  лет,  -  сказал  мальчик,  -  и  даже  не
пятнадцать.
   - Как кому, - возразила она.
   - Нет, - сказал он, - нет,  это  неправда,  большинство  из  них  стали
праведниками только после того, как они уже нагрешили. - Он хотел  подойти
к ней ближе, уже сделал несколько  шагов,  но  шел,  прижимаясь  спиной  к
подоконнику, чтобы не коснуться ее.
   - Не ври, - сказала она, - некоторые вовсе не грешили раньше, и  вообще
я во все это не верю... уж если во что верить, то скорее в матерь божью.
   - "Скорее". - Он презрительно усмехнулся. - Но ведь  она  была  матерью
божьей.
   Взглянул девочке в лицо, отвернулся и тихо сказал:
   - Извини... Да, да, я это уже пробовал. Молился.
   - А посты соблюдал?
   - Что там посты, - сказал он, - на еду мне вообще наплевать.
   - Это не  называется  поститься.  И  бичевать  себя.  Если  бы  я  была
верующая, я бы бичевала себя.
   - Послушай, - сказал он вполголоса, - тебя это в самом деле не мучает?
   - В самом деле, не  мучает,  -  сказала  она.  -  У  меня  нет  желания
что-нибудь сделать, что-нибудь увидеть, что-нибудь сказать... А  тебя  это
мучает?
   - Да.
   - Как жаль, что ты такой набожный, - сказала она.
   - Почему жаль?
   -  Я  показала  бы  тебе  мою  грудь.  С  радостью...  тебе...  сколько
разговоров об этом, мальчишки кричат мне вдогонку всякие гадости, но никто
никогда ее не видел.
   - Никогда?
   - Да, - сказала она, - никогда.
   - Покажи мне это, - сказал он.
   - Теперь все будет не так, как тогда. Помнишь?
   - Помню, - сказал он.
   - Тебе тогда плохо пришлось?
   - Только из-за того, что мать вела себя плохо. Она прямо  взбесилась  и
всем раззвонила. Но для меня самого это было вовсе не плохо. Я  уже  давно
забыл. Ну... - сказал он.
   Волосы у нее были гладкие и жесткие, это поразило его. Он думал, что  у
нее мягкие  волосы;  они  были  как  стеклянные  нити,  такие,  какими  он
представлял себе стеклянные нити.
   - Не здесь, - сказала девочка. Теперь она направляла его,  подталкивала
очень медленно, потому что он не  хотел  выпускать  ее  голову  из  рук  и
настороженно вглядывался ей  в  лицо;  так  они  двигались  вперед,  будто
исполняли какие-то диковинные, ими самими сочиненные па; от открытой двери
на балкон они прошли через всю кухню - казалось, он все время наступает ей
на носки, и она, делая шаг, каждый раз как бы приподнимает его.
   Потом она открыла кухонную дверь, медленно провела его  по  коридору  и
толкнула дверь в свою комнату.
   - Здесь, - сказала она, - у меня в комнате. Только не там.
   - Мирцова, - прошептал он.
   - Почему ты меня так называешь? Моя фамилия Мирцов. Катарина Мирцов.
   - Тебя все так зовут, иначе я не могу.  Покажи  это.  -  Он  покраснел,
потому что опять сказал "это", вместо того чтобы сказать "ее".
   - Мне так жаль, - сказала она, - что для тебя это тяжкий грех.
   - Я хочу это видеть, - сказал он.
   - Никто... - сказала она. - Ты никому не должен ничего рассказывать.
   - Да.
   - Даешь слово?
   - Да... Но одному человеку я все же должен рассказать.
   - Кому?
   - Подумай сама, - сказал он тихо, - ты ведь знаешь... Девочка прикусила
губу; она все еще крепко стягивала на груди пальто; задумчиво посмотрев на
него, она сказала:
   - Ему ты, само собой, можешь рассказать, но больше никому.
   - Да, да, - ответил он. - Покажи.
   Если она заулыбается или захихикает, я выстрелю. Но  она  не  смеялась,
она дрожала и была очень серьезна.  И  когда  она  попыталась  расстегнуть
пуговицы, руки ее не послушались, пальцы были ледяные и не гнулись.
   - Погоди, - сказал он тихо и ласково, - я помогу. Руки у него были куда
спокойней, страх его сидел глубже, чем у нее; он  ощущал  страх  где-то  в
суставах ног; ему казалось, что ноги  у  него  ватные  и  что  он  вот-вот
грохнется. Правой рукой он расстегивал пуговицы, левой гладил  девочку  по
волосам, словно хотел ее утешить.
   Слезы