у  нее  полились  совершенно  неожиданно;   без   рыданий,   без
всхлипываний, просто они вдруг беззвучно потекли у нее по щекам.
   - Почему ты плачешь?
   - Мне страшно, - сказала она. - А тебе нет?
   - Мне тоже, - сказал он, - мне тоже страшно. И вдруг он пришел в  такое
волнение, что чуть не оторвал последнюю пуговицу на ее блузке, но,  увидев
грудь девочки, он глубоко и облегченно вздохнул; ему было страшно,  потому
что он боялся почувствовать отвращение, боялся той минуты, когда  придется
из вежливости лицемерить, скрывая свое отвращение, но никакого  отвращения
он не почувствовал, и ему не пришлось лицемерить. Он вздохнул еще  раз.  И
слезы девочки высохли так  же  внезапно,  как  появились;  она  напряженно
всматривалась в него, ловила каждое движение его лица, выражение глаз... И
все это навек откладывалось  в  ее  памяти;  уже  сейчас  она  знала,  что
когда-нибудь, много лет спустя, она будет ему благодарна за то, что именно
он первый расстегнул пуговицы у нее на блузке.
   Пауль не сводил взгляда с девочки, но не дотрагивался  до  нее,  только
качал головой, и вдруг он рассмеялся.
   - Что ты? - спросила она. - И мне тоже можно смеяться?
   - Конечно, - сказал он, и она тоже засмеялась.
   - Это очень красиво, - сказал он, и ему снова стало стыдно, потому  что
он сказал "_это_" вместо "_она_". Он  не  мог  заставить  себя  произнести
слово "_она_".
   - Застегни теперь, - сказала девочка.
   - Нет, - сказал он, - застегни сама, только подожди еще минутку.
   Было  очень  тихо,  солнце  ярко  светило  сквозь  желтую  занавеску  с
темно-зелеными полосами. Темные полосы лежали и на лицах детей.
   В четырнадцать, думал мальчик, еще нельзя быть близким с женщиной.
   - Я застегну, - сказала девочка.
   - Хорошо, - согласился он,  -  застегни.  -  Но  на  мгновение  он  еще
задержал ее руки в своих, девочка посмотрела на него и громко рассмеялась.
   - А почему ты сейчас смеешься?
   - Я так рада. А ты?
   - Я тоже, - сказал он. - Я рад, что это так  красиво.  Он  выпустил  ее
руки  и  отступил  назад,  а  когда  она  стала  застегивать  блузку,   он
отвернулся.
   Потом обошел  вокруг  стола  и  начал  разглядывать  открытый  чемодан,
который  стоял  на  кровати:  джемпера   были   сложены   стопкой,   белье
рассортировано по целлофановым мешочкам; с кровати уже сняли  простыни,  и
чемодан стоял на голубом чехле матраса.
   - Ты, значит, правда уезжаешь? - спросил он.
   - Да.
   Он прошел еще несколько шагов и заглянул в открытый  платяной  шкаф,  в
нем остались только вешалки, и на одной из них болталась красная ленточка.
Пауль захлопнул дверцы шкафа и посмотрел на книжную полку над кроватью, на
полке ничего не было, кроме листка старой промокашки и тоненькой книжонки,
косо прислоненной к стене: "Что необходимо знать о виноделии".
   Он оглянулся и увидел, что ее пальто лежит на полу. Поднял его,  бросил
на стол и выбежал из комнаты.
   Она стояла в дверях кухни с биноклем у глаз и, когда он положил ей руку
на плечо, вздрогнула, опустила бинокль и испуганно взглянула на него.
   - Иди теперь, - сказала она, - теперь тебе пора уходить.
   - Дай мне еще раз посмотреть.
   - Нет, праздник скоро кончится, и мама придет, чтобы отправить меня  на
вокзал. Ты ведь знаешь, что будет, если кто-нибудь застанет тебя здесь.
   Он молчал, но все еще не снимал руки  с  ее  плеча.  Тогда  она  бистро
вывернулась, перебежала на другую сторону стола, вынула  из  ящика  ножик,
отрезала кусок огурца и впилась в него зубами, положив нож на место.
   - Иди, - сказала она. - Хватит таращить на меня глаза, а то ты  станешь
такой же, как аптекарь или как этот ваш Дренш.
   - Молчи, - сказал он. Быстро подошел к ней вплотную и крепко ухватил ее
за плечо; она взглянула  на  него  с  удивлением,  через  его  руку  снова
поднесла ко рту огурец и улыбнулась.
   - Разве ты не понимаешь, - сказала она, - я ведь была так рада.
   Потупившись, он отпустил ее, подошел к балкону,  вскочил  на  перила  и
крикнул:
   - Дай руку!
   Она засмеялась, подбежала к нему, положила огурец на  перила,  ухватила
обеими руками его руку и, упершись  коленками  в  ограду  балкона,  крепко
держала его, пока он спускался на крышу беседки.
   - Кто-нибудь нас обязательно видел, - сказал он.
   - Не сомневаюсь, - сказала она. - Отпускать?
   - Подожди еще. Когда ты вернешься из Вены?
   - Скоро, - сказала она. - Ты  хочешь,  чтобы  поскорее?  Он  уже  стоял
обеими ногами на крыше.
   - Теперь можно отпускать, - сказал он. Но она не отпускала, смеясь, она
говорила:
   - Я приеду обратно. Когда мне приехать?
   - Тогда, когда мне можно будет увидеть это опять.
   - Не так уж скоро.
   - А когда?
   - Сама не знаю, - сказала она и посмотрела на него задумчиво. -  Сперва
ты был как зачарованный, а потом вдруг стал почти такой же, как  аптекарь.
Не хочу, чтобы ты был похож на аптекаря, чтобы впал в смертный грех и  был
связанным и на небе.
   - Теперь отпускай, - сказал он, - или помоги мне влезть обратно.
   Она засмеялась, отпустила его, взяла с перил свой огурец и откусила  от
него еще раз.
   - Но мне все равно надо во что-то пульнуть, - сказал он.
   - Только не стреляй ни в кого живого, - сказала она, - стреляй лучше  в
теннисные мячи или в... или в банки с повидлом.
   - Почему ты догадалась про банки с повидлом?
   - Не знаю, - сказала она. - Просто я представила себе, до чего  здорово
стрелять в банки с повидлом. Звон стекла, брызги... Обожди, - сказала  она
поспешно, так как он уже отвернулся и  приготовился  лезть  дальше.  Снова
обернувшись, он серьезно посмотрел на нее. - Ты  мог  бы,  -  сказала  она
тихо, - ты мог бы встать у шлагбаума около водокачки.  Знаешь?  И  мог  бы
выстрелить в воздух, когда мой поезд проедет мимо. Я  высунусь  в  окно  и
буду махать тебе.
   - Ну да, - сказал он, - я так и сделаю. Когда отходит твой поезд?
   - В семь десять, -  сказала  она.  -  В  семь  тринадцать  он  будет  у
шлагбаума.
   - Значит, я успею, - сказал он, - до свидания. Ты приедешь обратно?
   - Приеду, - сказала она, - обязательно. - И, прикусив  губу,  повторила
еще раз тише: - Приеду.
   Она смотрела, как он спускался, держась за флюгер,  пока  его  ноги  не
коснулись первой перекладины беседки, как он побежал по газону к террасе и
влез в дом. Тут она  увидела,  что  он  опять  переступил  через  латунную
полоску порога, взял коробку с теннисными мячами, снова вылез на  террасу,
а потом она слышала, как хрустит гравий у него  под  ногами,  когда  он  с
коробкой под мышкой пробегал около гаража.
   Надеюсь, он не забудет обернуться и помахать мне рукой, думала  она.  И
вот он уже остановился у ворот гаража и замахал рукой, а потом вытащил  из
кармана пистолет, прижал его дулом  к  коробке  с  мячами  и,  прежде  чем
завернуть за угол и скрыться из виду, еще раз махнул рукой.
   Она быстро подняла бинокль прямо к поднебесью и опять  начала  вырезать
круглые синие коржики, медали из небесной субстанции: Ренания и  Германия,
берег реки с флагом соревнований, круглый кусок горизонта и зеленая  река,
прочерченная красным пунктиром вымпелов.
   Мои  волосы  будут  отлично   потрескивать,   думала   она,   они   уже
потрескивали, когда он гладил их. И в Вене тоже  будут  вина.  Ах  уж  эти
виноградники: прозрачно-зеленые кислые ягоды, листья, которые  эти  жирные
боровы нацепляют себе на лысины, чтобы походить  на  этого...  как  его?..
Бахуса.
   Она обшарила биноклем все улицы, в которые  смогла  вторгнуться,  -  на
улицах  не  было  ни  души,  она  не  увидела  ничего,   кроме   покинутых
автомобилей; тележка мороженщика все еще стояла на площади, Пауля нигде не
было. И все же, думала она с улыбкой, снова направляя бинокль на  реку,  и
все же я стану твоим Иерусалимом.


   Мать открыла входную дверь и вошла в переднюю, но девочка не  повернула
головы. Уже без четверти семь, думала она, надеюсь, он успеет прибежать  к
шлагбауму до семи тринадцати. Она услышала, как защелкнулся замок чемодана
и как в нем повернулся  крохотный  ключик,  услышала  твердые  шаги  и  от
неожиданности вздрогнула: мать набросила ей на плечи пальто;  руки  матери
задержались на ее плечах.
   - Деньги взяла?
   - Да.
   - Билет?
   - Да.
   - Бутерброды?
   - Да.
   - Чемодан сложен аккуратно?
   - Да.
   - Ты ничего не забыла?
   - Нет.
   - Никому ничего не рассказала?
   - Нет.
   - Адрес в Вене помнишь?
   - Да.
   - Номер телефона?
   - Да.
   Короткая пауза была сумрачной, пугающей, ладони матери  соскользнули  с
ее плеч на руки.
   - Мне казалось правильней не быть с тобой в эти последние часы. Я знаю,
так легче. Мне ведь в жизни не раз приходилось прощаться... и хорошо,  что
я тебя заперла. Ты ведь знаешь...
   - Да. Хорошо. Знаю.
   - А теперь пошли.
   Ужасно худо, что мать заплакала, это было почти  так  же,  как  увидеть
плачущий памятник; мать все еще красива, но ее  красота  кажется  суровой,
холодной. Ореол прошлого окружает  ее,  словно  темный  венец.  Диковинные
слова встречаются в истории ее жизни: коммунизм... догматизм,  человек  по
фамилии Мирцов; а потом потеря  веры,  бегство,  но  в  мозгу  по-прежнему
крутятся догматы утраченной веры, будто мозг - это ткацкий станок, шпульки
которого продолжают вращаться, хотя нити больше нет; какие  сложные  узоры
они ткут, но все зря - только шум, как прежде, и бег  вхолостую,  особенно
если мать находит антиподов, жрецов иных богов, таких, как  Дульгес,  отцы
города, священник, учительница, монахини. И когда закроешь глаза и слышишь
их  извечный  спор,  кажется,  что  это  крутится  шарманка   или   трещит
неугомонная трещотка, которую приводит в движение ветер. Но иногда,  очень
редко, мать выглядит как сейчас  -  обычно  это  бывает  после  нескольких
рюмок, - и тогда люди говорят: "Боже, несмотря на  все,  она  наша,  истая
циннбруннская девушка".
   Как хорошо, что мать  закурила;  слезы,  увлажнявшие  сигарету,  слезы,
окутанные дымом, казались не  столь  уж  серьезными,  походили  скорее  на
притворные слезы, хотя мать никогда не стала бы притворяться плачущей.
   - Когда-нибудь я им отомщу, - сказала она.  -  Ужасно,  что  тебе  надо
уезжать. И что мне пришлось уступить.
   - Так едем со мной.
   - Нет, нет, ты вернешься, пройдет год,  может,  два,  и  ты  вернешься.
Никогда не делай того, что они тебе приписывают. Никогда. А теперь пойдем.
   Девочка сунула руки в рукава пальто, застегнула пуговицы,  проверила  -
тут ли билет, кошелек и побежала в свою  комнату  за  чемоданом,  но  мать
покачала головой и не дала ей поднять чемодан.
   - Я сама, - сказала она, - а ты поторапливайся. Уже поздно. На лестнице
была жарища, из подвала несло  винным  духом,  там  аптекарь  разливал  по
бутылкам вино;  кисловатый  винный  запах  как  нельзя  лучше  подходил  к
водянисто-лиловым стенам. Узкие улицы, темные провалы окон,  парадные,  из
которых ей кричали те непонятные слова. Скорее! Шум, доносившийся с берега
реки, стал громче, люди уже  заводили  машины  -  соревнования  кончились.
Скорее!  Железнодорожник  на  контроле  был  с  матерью  на  "ты":   "Иди,
голубушка, проходи без перронного". Пьяный, покачиваясь, брел  по  темному
подземному переходу, орал что-то, а потом швырнул полную  бутылку  вина  в
сырую черную стену; зазвенели осколки стекла. Поезд уже стоял  у  перрона,
мать внесла чемодан на площадку.
   - Никогда не делай того, что они тебе приписывают. Никогда.
   Хорошо, что  их  прощанье  было  таким  коротким  -  у  них  оставалась
одна-единственная минута, но и эта минута  показалась  им  очень  длинной,
длиннее, чем весь прошедший день.
   - Тебе, наверное, хочется взять с собой бинокль? Прислать его?
   - Да, пришли. Ах, мама...
   - Ну что?
   - Я ведь с ним почти незнакома.
   - Ничего, он славный, и он рад, что ты будешь жить с ним.
   - И не пьет вина?
   - Да, он не любит вино... И у него  есть  деньги,  он  торгует  разными
вещами.
   - Какими вещами?
   - Сама не знаю какими - наверное, одеждой или  чем-нибудь  еще  в  этом
роде. Он тебе понравится.
   Они не поцеловались. Нельзя целовать  памятники,  даже  если  памятники
плачут.  Мать  исчезла  в  подземном  переходе,  так  и  не   обернувшись:
воплощение злосчастья, женщина, законсервированная в своем горьком, полном
ошибок прошлом. Вечером, если на  кухне  будет  сидеть  Дульгес,  шарманка
опять закрутится, заведет старые песни - мать  разразится  целой  тирадой:
"Разве  слезы,   как   таковые,   не   являются   пережитком   буржуазного
мировосприятия?" и "Неужели в  бесклассовом  обществе  будут  иметь  место
слезы?"
   Школа уже осталась позади, и плавательный бассейн тоже, поезд промчался
под небольшим мостом, потом долго-долго  тянулись  виноградники,  сплошная
стена виноградников, промелькнул лесок... а вот и  шлагбаум  у  водокачки,
оба мальчика тут как тут,  она  услышала  звук  выстрела,  увидела  черный
пистолет у Пауля в руке и крикнула: "Иерусалим!  Иерусалим!"  -  а  потом,
после того, как мальчики уже скрылись из глаз, крикнула это слово еще раз,
отерла слезы рукавом, взяла чемодан и побрела в вагон.  Я  не  сниму  пока
пальто, думала она, пока еще рано.



        3

   - Что она кричала? - спросил Гриф.
   - Разве ты не расслышал?
   - Нет, а ты? Что она крикнула?
   - "Иерусалим", - сказал Пауль тихо. - "Иерусалим" - она кричала  это  и
после того, как поезд прошел.  Пойдем.  -  Он  обескуражено  посмотрел  на
пистолет, пистолет он теперь  держал  дулом  книзу,  не  спуская  большого
пальца с курка. А он-то  думал,  что  выстрел  будет  громкий  и  пистолет
задымится;  представлял  себя  стоящим  у  полотна  дороги   с   дымящимся
пистолетом в руках, но пистолет не дымился, он даже не стал горячим. Пауль
осторожно провел указательным пальцем по  стволу,  потом  убрал  палец.  -
Пошли, - сказал он. Слово "Иерусалим" я расслышал, думал он, но  не  знаю,
что она хотела этим сказать.
   Они свернули с дороги, тянувшейся параллельно рельсам; Гриф держал  под
мышкой банку с повидлом, которую прихватил из дома, Пауль нес пистолет;  в
лесу, когда на их лица  упала  зеленая  тень,  они  разом  остановились  и
поглядели друг на друга.
   - Ты вправду решился на это?
   - Нет, -  сказал  Пауль.  -  Да  нет  же,  надо...  -  Он  покраснел  и
отвернулся. - Ты разложил мячи на дереве?
   - Да, - сказал Гриф. - Они все время скатывались, но потом  я  нашел  в
коре выемку.
   - Какое между ними расстояние?
   - В ладонь шириной, как ты велел...  Послушай,  -  добавил  он  тише  и
остановился, - не могу я вернуться домой, не могу.  В  эту  комнату...  Ты
ведь понимаешь, что в эту комнату мне путь закрыт. - Он переложил банку  с
повидлом в другую руку и, когда Пауль хотел было пойти дальше, схватил его
за рукав куртки.
   - Да, - согласился Пауль,  -  я  и  сам  не  стал  бы  на  твоем  месте
возвращаться в эту комнату.
   - Мама  заставит  меня  убирать.  Послушай,  это  просто  невозможно...
ползать по полу, вытирать стены, книги, все убирать, а  она  будет  стоять
рядом.
   - Да, это невозможно. Пошли!
   - Что мне делать?
   - Обожди, сперва мы постреляем, идет...
   Они пошли дальше, время от времени поворачиваясь друг к другу  зелеными
лицами. У Грифа вид был испуганный, Пауль улыбался.
   - Ты должен меня застрелить, - сказал Гриф. - Послушай, ты  это  просто
обязан сделать.
   - Ненормальный,  -  сказал  Пауль,  закусил  губу,  поднял  пистолет  и
направил его на Грифа; Гриф быстро нагнулся, тихонько  заскулил,  и  Пауль
сказал:
   - Видишь, ты уже собрался орать, а пистолет,  между  прочим,  стоит  на
предохранителе.
   Они вышли на прогалину, и Пауль приставил  ладонь  к  глазам;  зажмурив
один глаз, он  рассматривал  теннисные  мячи,  которые  лежали  в  ряд  на
поваленном дереве: три мяча еще были в своей первозданной красе - белые  и
волосатые, как овечки, остальные уже успели испачкаться о  влажную  лесную
землю.
   - Иди, - сказал Пауль, - и поставь  банку  между  третьим  и  четвертым
мячами.
   Гриф заковылял по прогалине и кое-как,  криво,  поставил  банку  позади
мячей - каждую минуту она могла опрокинуться назад.
   - Расстояние слишком маленькое, не лезет она между третьим и четвертым.
   - Мотай оттуда, - сказал Пауль, - я стреляю. Иди сюда.
   Он обождал, пока Гриф не встал рядом с ним  в  тень,  поднял  пистолет,
прицелился и спустил курок; эхо первого выстрела испугало его, и он  начал
яростно расстреливать всю обойму; звонкое  эхо  двух  последних  выстрелов
вернулось из леса обратно, когда мальчик давно уже перестал стрелять. Мячи
лежали на том же месте, даже банка с повидлом была цела и невредима.
   Наступила тишина, слабо пахло порохом... А Пауль все еще стоял в той же
позе с поднятым пистолетом, и казалось, он простоит так весь свой век.  Он
побледнел, холод  неудачи  замораживал  ему  кровь,  в  ушах  звенело  уже
отзвучавшее эхо - отрывистый сухой лай.  Эхо  запечатлелось  в  памяти.  И
память повторяла его без конца. Мальчик  с  усилием  закрыл  глаза,  потом
опять открыл их: мячи лежали на том же месте, и даже банка с повидлом была
цела и невредима. Вытянутая рука медленно опустилась. Пауль  посмотрел  на
нее  так,  словно  она  вернулась  откуда-то  издалека,  ощупал   пальцами
пистолетный ствол - слава богу, на этот раз он  немного  нагрелся.  Ногтем
большого пальца он вытянул обойму, потом вложил другую и поставил пистолет
на предохранитель.
   - Иди сюда, - сказал он тихо, - теперь твоя очередь.
   Он сунул в руку Грифу  пистолет,  показал,  как  надо  взводить  курок,
отошел назад  в  тень  и,  пытаясь  примириться  с  собственной  неудачей,
подумал: надеюсь, хоть он-то попадет, хоть он-то попадет.
   Гриф вскинул руку с пистолетом вверх  и  начал  медленно  опускать  ее.
Где-то он это вычитал, подумал Пауль, похоже, что он это где-то вычитал.
   Стрелял Гриф не так, как Пауль, а с длинными паузами -  выстрелит  один
раз и остановится, но мячи все  равно  лежали  не  шелохнувшись,  и  банка
стояла на том же месте; под конец Гриф не  выдержал  и  пальнул  три  раза
подряд, и  эхо,  трижды  пролаяв,  вернулось  назад  к  мальчикам.  Однако
поваленное дерево с шестью теннисными мячами и  банкой  сливового  повидла
было как заколдованное; оно застыло невдалеке, будто диковинный натюрморт.
   Только эхо долетало из леса да слабо пахло  порохом;  покачав  головой,
Гриф отдал Паулю пистолет.
   - Один выстрел у меня еще в запасе, - сказал Пауль, - ведь в первый раз
я выстрелил в воздух. А после каждый может выстрелить еще по два  раза,  и
один патрон у меня останется.
   Теперь Пауль долго целился, хотя в глубине души  знал,  что  все  равно
промажет, и он в самом деле промазал, эхо этого выстрела прозвучало  жидко
и одиноко, оно словно красный огонек проникло в тело мальчика, покружилось
немного и снова вылетело. И Пауль почему-то сразу  успокоился  и  спокойно
отдал Грифу пистолет.
   Гриф покачал головой.
   - Цели чересчур  мелкие,  надо  выбрать  что-нибудь  покрупнее,  может,
вокзальные часы или рекламу "Пиво оружейника".
   - А где эта реклама висит?
   - Напротив вокзала, на углу, там, где живет Дренш.
   - А может, лучше выстрелить в оконное стекло или в самовар у нас  дома?
На этот раз мы во что бы то ни стало должны попасть. Неужели  ты,  правда,
попадал из своего пистолета семь раз  из  восьми?  В  консервную  банку  в
тридцати шагах?
   - Нет, - сказал  Гриф,  -  я  вообще  никогда  раньше  не  стрелял.  До
сегодняшнего дня я никогда не стрелял.
   Он подошел к дереву и столкнул ногой мячи  и  банку  с  повидлом;  мячи
покатились в траву, банка упала и зарылась  в  рыхлую  землю,  на  которой
ничего не росло из-за тени от  поваленного  дерева.  Гриф  схватил  банку,
хотел швырнуть ее об дерево, но Пауль удержал его руку  и  опять  поставил
банку на землю.
   - Брось, не надо, - сказал он, - брось, не  надо,  пусть  она  зарастет
травой, густой травой... - И он