драгоценнейшие  рукописи  латинские.
Ксендз Тузинкевич - я нахожу его карточку, толстый  и  короткий,  трудился
здесь 45 лет, жил на одном месте, схоластик, подбор  книг,  много  латыни,
издания 1860 года, вот когда жил Тузинкевич, квартира старинная, огромная,
темные картины, снимки со с®ездов прелатов в Житомире, портреты  папы  Пия
X, хорошее лицо, изумительный портрет Сенкевича - вот он, экстракт  нации.
Над всем этим воняет душонка Сухина. Как это ново для меня -  книги,  душа
католического патера, иезуита, я ловлю душу и сердце Тузинкевича, и  я  ее
поймал. Лепин трогательно вдруг играет на пианино. Вообще - он иногда поет
по-латышски.  Вспомнить  его  босые  ножки  -  умора.  Это  очень  смешное
существо.
   Ужасное событие - разграбление костела, рвут ризы, драгоценные  сияющие
материи разодраны, на полу,  сестра  милосердия  утащила  три  тюка,  рвут
подкладку, свечи забраны, ящики выломаны, буллы выкинуты, деньги  забраны,
великолепный храм - 200 лет, что он видел (рукописи Тузинкевича),  сколько
графов и  холопов,  великолепная  итальянская  живопись,  розовые  патеры,
качающие младенца Христа, великолепный темный Христос, Рембрандт,  Мадонна
под Мурильо, а может быть  Мурильо,  и  главное  -  эти  святые  упитанные
иезуиты, фигурка китайская жуткая  за  покрывалом,  в  малиновом  кунтуше,
бородатый еврейчик,  лавочка,  сломанная  рака,  фигура  святого  Валента.
Служитель трепещет, как птица, корчится; мешает русскую речь  с  польской,
мне нельзя прикоснуться, рыдает. Зверье, они пришли,  чтобы  грабить,  это
так ясно, разрушаются старые боги.
   Вечер в местечке. Костел закрыт.  Перед  вечером  иду  в  замок  графов
Рациборовских. 70-летний старик и его мать 90 лет.  Их  было  всего  двое,
сумасшедшие, говорят в  народе.  Описать  эту  пару.  Графский,  старинный
польский дом, наверное, больше 100 лет, рога, старинная светлая  плафонная
живопись, остатки рогов, маленькие комнаты  для  дворецких  вверх,  плиты,
переходы, экскременты на полу, еврейские мальчишки, рояль Стейнвей, диваны
вскрыты до пружин, припомнить белые легкие и  дубовые  двери,  французские
письма 1820 года, notre petit heros acheve 7 Semaines.  Боже,  кто  писал,
когда  писали,  растоптанные  письма,  взял  реликвии,  столетие,  мать  -
графиня, рояль Стейнвей, парк, пруд.
   Не могу отделаться - вспоминаю Гауптмана, Эльгу.
   Митинг  в  парке  замка,  евреи  Берестечка,  тупой  Винокуров,  бегает
детвора, выбирают Ревком,  евреи  наматывают  бороды,  еврейки  слушают  о
российском рае, международном положении, о восстании в Индии.
   Тревожная  ночь,  кто-то  сказал  быть  наготове,  наедине   с   чахлым
мешуресом, неожиданное красноречие, о чем он говорил?


   8.8.20. Берестечко

   Вживаюсь в местечко. Здесь были ярмарки. Крестьяне  продают  груши.  Им
платят давно несуществующими деньгами. Здесь жизнь  била  ключом  -  евреи
вывозили хлеб в Австрию, контрабанда товаров и людей, близость заграницы.
   Необыкновенные сараи, подземелья.
   Живу у содержательницы постоялого двора, рыжая тощая сволочь.  Ильченко
купил огурцов, читает "Журнал для  всех"  и  рассуждает  об  экономической
политике,  во  всем  виноваты  евреи,  тупое,  славянское  существо,   при
разграблении Ростова набившее карман. Какие-то приемыши, недавно  умершая.
История  с  аптекарем,  которому  поляки  запускали  под  ногти   булавки,
обезумевшие люди.
   Жаркий день, жители слоняются, начинают оживать, будет торговля.
   Синагога, Торы, 36 лет тому назад построил ремесленник из Кременца, ему
платили 50 рублей в месяц, золотые  павлины,  скрещенные  руки,  старинные
Торы, во всех шемесах нет никакого энтузиазма, изжеванные  старики,  мосты
на  Берестечко,  как  всколыхнули,  поляки  придавали  всему  этому  давно
утраченный   колорит.   Старичок,   у   которого   остановился   Корочаев,
разжалованный начдив, со своим оруженосцем-евреем. Корочаев  был  предчека
где-то в Астрахани, поковырять его, оттуда посыплется.  Дружба  с  евреем.
Пьем чай у старичка. Тишина,  благодушие.  Слоняюсь  по  местечку,  внутри
еврейских лачуг идет жалкая, мощная, неумирающая жизнь,  барышни  в  белых
чулках, капоты, как мало толстяков.
   Ведем разведку на  Львов.  Апанасенко  пишет  послания  Ставропольскому
Исполкому, будем рубить головы в  тылу,  он  восхищен.  Бой  у  Радзихова,
Апанасенко ведет себя молодцом - мгновенная распланировка войск,  чуть  не
расстрелял отступившую 14-ую дивизию.  Приближаемся  к  Радзихову.  Газеты
московские от 29/VII. Открытие II конгресса  III  Интернационала,  наконец
осуществленное единение народов, все ясно: два мира и об®явлена война.  Мы
будем воевать бесконечно. Россия бросила вызов. Пойдем в Европу,  покорять
мир. Красная Армия сделалась мировым фактором.
   Надо приглядеться к Апанасенко. Атаман.
   Панихида тихого старика по внучке.
   Вечер, спектакль в графском саду,  любители  из  Берестечка,  денщик  -
болван, барышни из Берестечка, затихает, здесь бы пожить, узнать.


   9.8.20. Лашков

   Переезд из Берестечка в  Лашков,  Галиция.  Экипаж  начдива,  ординарец
начдива Левка - тот самый, что цыганит и гоняет лошадей.  Рассказ  о  том,
как он плетил соседа Степана, бывшего стражником при Деникине,  обижавшего
население, возвратившегося в село. "Зарезать"  не  дали,  в  тюрьме  били,
разрезали спину, прыгали по нему, танцевали,  эпический  разговор:  хорошо
тебе, Степан? Худо. А тем, кого ты обижал -  хорошо  было?  Худо  было.  А
думал ты, что и тебе худо будет? Нет, не  думал.  А  надо  было  подумать,
Степан, вот мы думаем, что ежели попадемся, то зарежете, ну да  [нрзб],  а
теперь, Степан, будем тебя убивать. Оставили чуть теплого. Другой  рассказ
о сестре милосердия Шурке. Ночь, бой, полки  строятся,  Левка  в  фаэтоне,
сожитель Шуркин тяжело ранен, отдает Левке лошадь, они  отвозят  раненого,
возвращаются к бою. Ах, Шура, раз жить, раз помирать. Ну, да,  ладно.  Она
была в заведении в Ростове, скачет в  строю  на  лошади,  может  отпустить
пятнадцать. А  теперь,  Шурка,  поедем,  отступаем,  лошади  запутались  в
проволоке, проскакал 4 версты,  село,  сидит,  рубит  проволоку,  проходит
полк,  Шура  выезжает  из  рядов,  Левка  готовит  ужинать,  жрать  охота,
поужинали, поговорили, идем, Шура, еще разок. Ну, ладно. А где?
   Ускакала за полком, пошел спать. Если жена приедет - убью.
   Лашков - зеленое, солнечное, тихое, богатое галицийское  село.  Живу  у
дьякона. Жена только что родила. Придавленные люди. Чистая, новая хата,  а
в хате ничего. Рядом типичные галицийские евреи. Думают  -  не  еврей  ли?
Рассказ - ограбили, обрубил голову  двум  курицам,  нашел  вещи  в  клуне,
выкопал из-под земли, согнал  всех  в  хату,  обычная  история,  запомнить
мальчика с бакенбардами. Рассказывают мне,  что  главный  раввин  живет  в
Бельзе, поистребили раввинов.
   Отдыхаем, в моем полисаднике 1-ый  эскадрон.  Ночь,  у  меня  на  столе
лампочка, тихо фыркают лошади,  здесь  все  кубанцы,  вместе  едят,  спят,
варят,  великолепное,  молчаливое  содружество.  Все  они  мужиковаты,  по
вечерам полными голосами поют песни,  похожие  на  церковные,  преданность
коням, небольшие кучки - седло, уздечка, расписная сабля, шинель, я  сплю,
окруженный ими.
   Сплю днем на поле. Операций нет, какая это прекрасная и нужная  вещь  -
отдых. Кавалерия, кони отходят от этой нечеловеческой работы, люди отходят
от жестокости, вместе живут,  поют  песни  тихими  голосами,  что-то  друг
дружке рассказывают.
   Штаб в школе. Начдив у священника.


   10.8.20. Лашков

   Отдых продолжается. Разведка на Радзихов,  Соколовку,  Стоянов,  все  к
Львову.  Получено  известие,  что  взят  Александровск,  в   международном
положении гигантские осложнения, неужели будем воевать со всем светом?
   Пожар в селе. Горит клуня священника. Две  лошади,  бившиеся  что  есть
мочи, сгорели. Лошадь из огня не выведешь.  Две  коровы  удрали,  у  одной
потрескалась кожа, из трещин - кровь, трогательно и жалко.
   Дым обволакивает все село, яркое пламя, черные пухлые клубы дыма, масса
дерева, жарко лицу, все вещи из поповского дома, из церкви  выбрасывают  в
полисаднике.  Апанасенко  в  красном  казакине,  в  черной  бурке,  гладко
выбритое лицо - страшное явление, атаман.
   Наши казаки, тяжкое зрелище, тащат с заднего крыльца,  глаза  горят,  у
всех неловкость, стеснение, неискоренима эта так называемая привычка.  Все
хоругви, старинные  Четьи-Минеи,  иконы  вынесены,  странные  раскрашенные
бело-розовые, бело-голубые фигурки, уродливые, плосколицые, китайские  или
буддийские, масса бумажных цветов,  загорится  ли  церковь,  крестьянки  в
молчании ломают руки, население, испуганное и молчаливое, бегает босичком,
каждый  садится  у  своей  хаты   с   ведром.   Они   апатичны,   прибиты,
нечувствительны - необычайно, они бросились бы даже тушить.  С  воровством
удалось совладать - солдаты, как хищные, затрудненные звери, ходят  вокруг
батюшкиных чемоданов, говорят, там золото, у  попа  можно  взять,  портрет
графа Андрея Шептицкого,  митрополита  Галицкого.  Мужественный  магнат  с
черным перстнем на большой и породистой руке. У старого священника, 35 лет
прослужившего в Лашкове, трепещет все время нижняя губа,  он  рассказывает
мне о Шептицком, тот не "выхован" в польском духе, из  русинских  вельмож,
"граф на  шептицах",  потом  ушли  к  полякам,  брат  -  главнокомандующий
польскими войсками, Андрей вернулся к русинам. Своя давняя культура, тихая
и прочная. Хороший интеллигентный батюшка, припасший мучку, курицу,  хочет
поговорить  об  университетах,  о  русинах,  несчастный,  у   него   живет
Апанасенко в красном казакине.
   Ночью -  необыкновенное  зрелище,  ярко  догорает  шоссе,  моя  комната
освещена, я работаю, горит  лампочка,  покой,  душевно  поют  кубанцы,  их
тонкие фигуры у костров, песни совсем украинские,  лошади  ложатся  спать.
Иду к начдиву. Мне  о  нем  рассказывает  Винокуров  -  партизан,  атаман,
бунтарь, казацкая вольница, дикое восстание, идеал  -  Думенко,  сочащаяся
рана, надо подчиняться организации, смертельная ненависть к  аристократии,
попам и, главное, к интеллигенции, которую он  в  армии  не  переваривает.
Институт он кончит - Апанасенко, чем не времена Богдана Хмельницкого?
   Глубокая ночь. 4 часа.


   11.8.20. Лашков

   День работы, сиденье в штабе, пишу до усталости, день покоя.  К  вечеру
дождь. У меня в комнате ночуют кубанцы, странно - смирные и  воинственные,
домовитые и немолодые крестьяне ясного украинского происхождения.
   О кубанцах. Содружество, всегда своей компанией, под окном ночью и днем
фыркают кони, великолепный запах навоза, солнца, спящих казаков, два  раза
в день варят огромные ведра похлебки  и  мясо.  Ночью  кубанцы  в  гостях.
Беспрерывный дождь, они сушатся и ужинают у меня  в  комнате.  Религиозный
кубанец  в  мягкой  шляпе,  бледное  лицо,  светлые   усы.   Они   истовы,
дружественны, дики,  но  как-то  более  привлекательны,  домовиты,  меньше
ругатели, спокойнее, чем донцы и ставропольцы.
   Сестра приехала, как все ясно, это  надо  описать,  она  стерта,  хочет
уезжать, там все были - комендант, эти по крайней мере говорят, Яковлев, и
ужас, Гусев. Она жалка, хочет уходить, грустна, говорит непонятно, хочет о
чем-то со мною поговорить и смотрит на меня доверчивыми  глазами,  мол,  я
друг, а остальные,  остальные  слезни.  Как  быстро  уничтожили  человека,
принизили, сделали некрасивым. Она  наивна,  глупа,  восприимчива  даже  к
революционной фразе, и чудачка,  много  говорит  о  революции,  служила  в
Культпросвете ЧК, сколько мужские влияния.
   Интервью с Апанасенко. Это очень интересно.  Это  надо  запомнить.  Его
тупое, страшное лицо, крепкая сбитая фигура, как у Уточкина.
   Его ординарцы: (Левка), статные золотистые кони, прихлебатели, экипажи,
приемыш Володя -  маленький  казак  со  старческим  лицом,  ругается,  как
большой.
   Апанасенко - жаден к славе, вот он  -  новый  класс.  Несмотря  на  все
оперативные дела - отрывается и каждый раз возвращается снова, организатор
отрядов, просто против  офицерства,  4  Георгия,  службист,  унтер-офицер,
прапорщик при Керенском, председатель полкового комитета, срывал погоны  у
офицеров, длинные месяцы в астраханских степях,  непререкаемый  авторитет,
профессионал военный.
   Об атаманах, их там много было, доставали пулеметы, дрались со Шкуро  и
Мамонтовым,  влились  в  Красную  Армию,  героическая   эпопея.   Это   не
марксистская революция, это казацкий бунт, который хочет  все  выиграть  и
ничего не потерять... Ненависть. Апанасенки к  богатым,  к  интеллигентам,
неугасимая ненависть.
   Ночь с кубанцами, дождь, душно, какая-то странная чесотка у меня.


   12.8.20. Лашков

   Четвертый день в Лашкове. Необычайно забитая галицийская деревня.  Жили
лучше  русских,  хорошие  дома,  много   добропорядочности,   уважение   к
священникам, честны, но обескровлены, сваренный ребенок у моих хозяев, как
он родился и зачем  он  родился,  в  матери  ни  кровинки,  где-то  что-то
беспрерывно скрывают, где-то хрюкают свиньи,  где-то,  вероятно,  спрятано
сукно.
   Свободный  день,  хорошее  дело  -  корреспондентство,  ежели  его   не
запускать.
   Надо писать в газету и жизнеописание Апанасенки.
   Дивизия отдыхает - какая-то тишина на сердце  и  люди  лучше  -  песни,
костры, огонь в ночи, шутки, счастливые,  апатичные  кони,  кто-то  читает
газету, походка вразвалку, куют лошадей. Как все это выглядит.  Уезжает  в
отпуск Соколов, даю ему письмо домой.
   Пишу - все о трубках, о давно забытых вещах, Бог с ней,  с  революцией,
туда и надо устремиться.
   Не забыть бы священника в Пашкове, плохо бритый, добрый,  образованный,
может быть корыстолюбивый, какое там корыстолюбие - курица, утка, дом его,
хорошо жил, смешливые гравюрки.
   Трения военкома с начдивом, тот встал и вышел  с  Книгой  в  то  время,
когда Яковлев, начподив, делал доклад, Апанасенко пришел к военкому.
   Винокуров - типичный военком, гнет свою линию,  хочет  исправлять  6-ую
дивизию, борьба с партизанщиной,  тяжелодум,  морит  меня  речами,  иногда
груб, всем на "ты".


   13.8.20. Нивица

   Ночью приказ - двигаться на Буек - 35 верст восточнее Львова.
   Утром выступаем. Все три бригады сосредоточены  в  одном  месте.  Я  на
Мишиной лошади, научилась бежать, но шагом не идет, трусит  ужасно.  Целый
день на коне с начдивом. Хутор Порады. В лесу 4 неприятельских  аэроплана,
пальба залпами.  Три  комбрига  -  Колесников,  Корочаев,  Книга.  Василий
Иванович хитрит, пошел на Топоров  в  обход  (Чаныз),  нигде  не  встретил
неприятеля. Мы на хуторе Порады, разбитые хаты, извлекаю из люка  старуху,
голубцы. Вместе с наблюдателем на батарее. Наша атака у леска.
   Беда - болото, каналы, негде  развернуться  кавалерии,  атаки  в  пешем
строю, вялость, падает  ли  мораль?  Упорный  бой  и  все  же  легкий  (по
сравнению с империалистической бойней) под Топоровом, берут с трех сторон,
не могут взять, ураганный огонь (?) нашей артиллерии из двух батарей.
   Ночь. Все атаки не удались. На ночь - штаб переезжает в Нивицу.  Густой
туман, пронзительный холод, лошадь, дорога лесами, костры и свечи,  сестры
на тачанках, тяжелый путь после дня тревог и конечной неудачи.
   Целый день по полям и лесам. Интереснее всех - начдив, усмешка, ругань,
короткие возгласы, хмыканья, пожимает плечами, нервничает, ответственность
за все, страстность, если бы он там был, все было бы хорошо.
   Что запомнилось? Езда ночью, визг баб в Порадах,  когда  у  них  начали
(прервал  писанье,  в  100  шагах  разорвались  две  бомбы,  брошенные   с
аэроплана. Мы у опушки леса с запада ст. Майданы) брать белье, наша атака,
что-то невидное, нестрашное издали, какие цепочки, всадники ездят по лугу,
издалека все это совершается неизвестно для чего, все это не страшно.
   Когда вплотную подошли к  местечку,  началась  горячка,  момент  атаки,
момент,  когда  берут  город,   тревожная,   лихорадочная,   возрастающая,
доводящая до  отчаяния  безнадежности  трескотня  пулеметов,  беспрерывные
разрывы и над всем этим - тишина сверху и ничего не видно.
   Работа  штаба   Апанасенко   -   каждый   час   донесения   Командарму,
выслуживается.
   Озябшие, усталые приехали в Нивицу. Теплая кухня. Школа.
   Пленительная жена учителя, националистка, какое-то внутреннее веселье в
ней, расспрашивает, варит нам чай, защищает свою мову, ваша мова хорошая и
наша мова, и все смех в глазах. И это в Галиции, хорошо, давно я этого  не
слышал. Сплю в классе, на соломе рядом с Винокуровым.
   Насморк.


   14.8.20

   Центр операций - взятие Буска и переправа через Буг. Целый  день  атака
на Топоров, нет, отставили. Опять нерешительный день. Опушка  леса  у  ст.
Майданы. Противником взят Лопатин.
   К вечеру выбили. Снова  Нивица.  Ночевка  у  старухи,  двор  вместе  со
штабом.


   15.8.20

   Утром в Топорове. Бои у Буска. Штаб в Буске. Форсировать Буг. Пожар  на
той стороне. Буденный в Буске.
   Ночевка в Яблоновке с Винокуровым.


   16.8.20

   К Ракобутам, бригада переправилась.
   Еду опрашивать пленных.
   Снова в Яблоновке. Выступаем на Н.Милатин, ст. Милатин, паника, ночевка
в странноприимнице.


   17.8.20

   Бои у железной дороги, у Лисок. Рубка пленных.
   Ночевка в Задвурдзе.


   18.8.20

   Не  имел  времени  писать.  Выступили.  Выступили  13.8.  С   тех   пор
передвижения, бесконечные дороги,  флажок  эскадрона,  лошади  Апанасенки,
бои, фермы, трупы. Атака на Топоров в лоб, Колесников в атаку,  болото,  я
на наблюдательном пункте,  к  вечеру  ураганный  огонь  из  двух  батарей.
Польская пехота сидит в окопах, наши идут,  возвращаются,  коноводы  ведут
раненых, не любят казаки в лоб, проклятый окоп дымится.  Это  было  13-го.
День 14-го - дивизия двигается к Буксу, должна достигнуть его во что бы то
ни стало, к вечеру подошли верст на десять. Там  надо  произвести  главную
операцию - переправиться через Буг. Одновременно ищут брода.
   Чешская  ферма  у  Адамы,  завтрак  в  экономии,  картошка  с  молоком,
Сухоруков, держащийся при всех  режимах,  [нрзб],  ему  подпевает  Суслов,
всякие Левки. Главное - темные леса, обозы в лесах,  свечи  над  сестрами,
грохот, темпы передвижения. Мы  на  опушке  леса,  кони  жуют,  герои  дня
аэропланы, авдеятельность все усиливается, атака  аэропланов,  беспрерывно
курсируют по 5-6  штук,  бомбы  в  100  шагах,  у  меня  пепельный  мерин,
отвратительная лошадь. В лесу. Интрига с сестрой. Апанасенко сделал  ей  с
места в карьер гнусное предложение, она,  как  говорят,  ночевала,  теперь
говорит  о  нем  с  омерзением,  но  ей  нравится  Шеко,  а  она  нравится
военкомдиву, который маскирует свой интерес  к  ней  тем,  что  она,  мол,
беззащитна, нет средств передвижения, нет  защитников.  Она  рассказывает,
как за ней  ухаживал  Константин  Карлович,  кормил,  запрещал  писать  ей
письма, а писали ей бесконечно. Яковлев  ей  страшно  нравился,  начальник
регистрационного отдела, белокурый мальчик в красной фуражке, просил  руку
и сердце и рыдал, как дитя. Была еще какая-то история, но я об ней  ничего
не узнал. Эпопея с сестрой - и главное, о  ней  много  говорят  и  ее  все
презирают,  собственный  кучер  не  разговаривает  о  ней,  ее  ботиночки,
переднички, она оделяет, книжки Бебеля.
   Женщина и социализм.
   О женщинах в Конармии  можно  написать  том.  Эскадроны  в  бой,  пыль,
грохот, обнаженные шашки, неистовая  ругань,  они  с  задравшимися  юбками
скачут впереди, пыльные, толстогрудые, все б....,  но  товарищи,  и  б....
потому, что товарищи, это  самое  важное,  обслуживают  всем,  чем  могут,
героини, и тут же презрение к ним, поят коней, тащат  сено,  чинят  сбрую,
крадут в костелах вещи, и у населения.
   Нервность Апанасенки, его ругня, есть ли это сила воли?
   Ночь снова в Нивице, сплю где-то на соломе, потому что ничего не помню,
все на мне порвано, тело болит, сто в