24.7.20

   Утром - в Штарме. 6-ая дивизия ликвидирует противника, напавшего на нас
в Хотине, район боев Хотин - Козин, и я думаю - несчастный Козин.
   Кладбище, круглые камни.
   Из Кривих с  Прищепой  еду  в  Лешнюв  на  Демидовку.  Душа  Прищепы  -
безграмотный мальчик, коммунист, родителей убили кадеты, рассказывает, как
собирал свое имущество по станице. Декоративен, башлык, прост  как  трава,
будет барахольщик, презирает Грищука за то, что тот не любит и не понимает
лошадей. Едем через Хорупань, Смордву и  Демидовку.  Запомнить  картину  -
обозы, всадники, полуразрушенные  деревни,  поля  и  леса,  дубы,  изредка
раненые и моя тачанка.
   В Демидовке к вечеру. Еврейское местечко, я  настораживаюсь.  Евреи  по
степи, все разрушено.  Мы  в  доме,  где  масса  женщин.  Семья  Ляхецких,
Швехвелей, нет, это  не  Одесса.  Зубной  врач  -  Дора  Ароновна,  читает
Арцыбашева, а вокруг гуляет казачье. Она горда, зла, говорит,  что  поляки
унижали  чувство  собственного  достоинства,   презирает   за   плебейство
коммунистов, масса дочерей в белых чулках, набожные отец  и  мать.  Каждая
дочь - индивидуальность, одна - жалкая, черноволосая, кривоногая, другая -
пышная, третья - хозяйственная, и все, вероятно, старые девы.
   Главные раздоры - сегодня суббота. Прищепа заставляет жарить  картошку,
а завтра пост, 9 Аба и я молчу, потому что я русский. Зубной врач, бледная
от гордости и чувства собственного достоинства,  заявляет,  что  никто  не
будет копать картошку, потому что праздник.
   Долго мною сдерживаемый Прищепа прорывается - жиды, мать, весь арсенал,
они все, ненавидя нас и меня, копают картошку,  боятся  в  чужом  огороде,
валят на кресты. Прищепа негодует. Как все тяжко - и Арцыбашев,  и  сирота
гимназистка из Ровно, и Прищепа в башлыке.  Мать  ломает  руки  -  развели
огонь в субботу, кругом брань. Здесь был  Буденный  и  уехал.  Спор  между
еврейским юношей и Прищепой.  Юноша  в  очках,  черноволос,  нервен,  алые
воспаленные веки, неправильная русская речь. Он верит в Бога,  Бог  -  это
идеал, который мы носим в нашей душе, у каждого человека в душе есть  свой
Бог,  поступаешь  дурно  -  Бог  скорбит,   эти   глупости   высказываются
восторженно и с болью. Прищепа  оскорбительно  глуп,  он  разговаривает  о
религии в  древности,  путает  христианство  с  язычеством,  главное  -  в
древности была коммуна, конечно, плетет  без  толку,  ваше  образование  -
никакого, и еврей - 6 классов Ровенской гимназии - говорит по Платонову  -
трогательно и смешно - роды, старейшины. Перун, язычество.
   Мы едим, как волы, жареный картофель и по 5 стаканов кофе. Потеем,  все
нам подносят, все  это  ужасно,  я  рассказываю  небылицы  о  большевизме,
расцвет,  экспрессы,  московская  мануфактура,  университеты,   бесплатное
питание, ревельская делегация, венец - рассказ о  китайцах,  и  я  увлекаю
всех этих замученных людей. 9 Аба. Старуха рыдает, сидя на полу,  сын  ее,
который обожает свою мать и говорит, что верит  в  Бога  для  того,  чтобы
сделать  ей  приятное,  -  приятным  тенорком  поет  и  об®ясняет  историю
разрушения храма. Страшные слова пророков - едят кал, девушки  обесчещены,
мужья убиты, Израиль подбит, гневные и тоскующие слова.  Коптит  лампочка,
воет старуха, мелодично поет юноша,  девушки  в  белых  чулках,  за  окном
Демидовка, ночь, казаки, все как тогда, когда разрушали храм. Иду спать на
дворе, вонючем и мокром.
   Беда с Грищуком - он в каком-то остолбенении,  ходит,  как  сомнамбула,
лошадей кормит слабо, о бедах заявляет post-factum, благоволит к мужикам и
детям.
   Приехали с позиции пулеметчики, останавливаются в  нашем  дворе,  ночь,
они в бурках. Прищепа ухаживает  за  еврейкой  из  Кременца,  хорошенькая,
полная,  в  гладком  платье.  Она  нежно  краснеет,  кривой  тесть   сидит
неподалеку,  она  цветет,  с  Прищепой  можно  поговорить,  она  цветет  и
жеманится, о чем они беседуют,  потом  -  он  спать,  провести  время,  ей
мучительно, кому ее душа понятнее, чем мне? Он - будем писать, я  думаю  с
тоской  -  неужели  она,  говорит  Прищепа  -  согласилась  (у  него   все
соглашаются). Вспоминаю, у него, вероятно, сифилис, вопрос - излечился.
   Девушка потом - я буду кричать. Описать их первые деликатные разговоры,
о чем же вы думаете - она интеллигентный человек, служила в Ревкоме.
   Боже,  думаю  я,  женщины  теперь  слышат   все   ругательства,   живут
по-солдатски, где нежность?
   Ночью гроза и дождь, бежим  в  хлев,  грязно,  темно,  мокро,  холодно,
пулеметчиков на рассвете гонят на позиции, они  собираются  под  проливным
дождем, бурки и иззябшие лошади. Жалкая Демидовка.


   25.7.20

   Утром от®езд из Демидовки. Мучительные два часа, евреек разбудили  в  4
часа утра в заставили варить русское мясо, в это 9 Аба. Девушки  полуголые
и  встрепанные  бегают  по  мокрым  огородам,  похоть   владеет   Прищепой
неотступно, он нападает на невесту  сына  кривого  старика,  в  это  время
забирают подводу, идет ругань невероятная, солдаты едят  из  котлов  мясо,
она - я буду кричать, ее лицо, он прижимает к  стене,  безобразная  сцена.
Она всячески отбивает подводу, они спрятали ее на чердаке,  будет  хорошая
еврейка. Она препирается с комиссаром, говорящим о том, что евреи не хотят
помогать Красной Армии.
   Я потерял портфель, потом нашел его в штабе 14 дивизии в Лишня.
   Едем на Остров -  15  верст,  оттуда  дорога  на  Лешнюв,  там  опасно,
польские раз®езды, Батюшка, его дочь, похожая на Плевицкую или на  веселый
скелет. Киевская курсистка, все истосковались по вежливости, я рассказываю
небылицы, она не может  оторваться.  15  опасных  верст,  скачут  часовые,
проезжаем границу, деревянный настил. Везде окопы.
   Приезжаем в штаб. Лешнюв. Полуразрушенное местечко. Русские  достаточно
запаскудили.  Костел,  униатская  церковь,  синагога,   красивые   здания,
несчастная  жизнь,  какие-то  призрачные  евреи,  отвратительная  хозяйка,
галичанка, мухи и  грязь,  длинный,  одичавший  оболтус,  славяне  второго
сорта.   Передать   дух   разрушенного   Лешнюва,   худосочие   и   унылая
полузаграничная грязь.
   Сплю в клуне. Идет бой под Бродами и у переправы - Чуровице.  Циркуляры
о советской Галиции. Пасторы. Ночь в Лешнюве.  Как  все  это  невообразимо
грустно, и эти одичалые и  жалкие  галичане,  и  разрушенные  синагоги,  и
мелкая жизнь на фоне страшных событий, до нас доходят только отсветы.


   26.7.20. Лешнюв

   Украина в  огне.  Врангель  не  ликвидирован.  Махно  делает  набеги  в
Екатеринославской и  Полтавской  губерниях.  Появились  новые  банды,  под
Херсоном  -  восстание.  Почему  они  восстают,  короток  коммунистический
пиджак?
   Что с Одессой, тоска.
   Много работы, восстанавливаю прошлое. Сегодня утром взяты Броды,  опять
окруженный противник ушел, резкий  приказ  Буденного,  4  раза  выпустили,
умеем раскачать, но нет сил задержать.
   Совещание в Козине, речь Буденного,  перестали  маневрировать,  лобовые
удары, теряем связь с противником, нет разведки, нет охранения, начдивы не
имеют инициативы, мертвые действия.
   Разговариваю с евреями,  в  первый  раз  -  неинтересные  евреи.  Сбоку
разрушенная синагога, рыженький из Броды, земляки из Одессы.
   Переезжаю  к   безногому   еврею,   благоденствие,   чистота,   тишина,
великолепный кофе, чистые дети, отец потерял обе ноги на ит. фронте, новый
дом,  строятся,  жена  корыстолюбива,  но  прилична,  вежлива,   маленькая
тенистая комнатка, отдыхаю от галичан.
   У меня тоска,  надо  все  обдумать,  и  Галицию,  и  мировую  войну,  и
собственную судьбу.
   Жизнь нашей дивизии. - О Бахтурове, о начдиве, о казаках,  мародерство,
авангард авангарда. Я чужой.
   Вечером паника, противник потеснил нас из Чуровице, был в 1 1/2 верстах
от Лешнюва. Начдив ускакал и прискакал. И начинается странствие,  и  снова
ночь без сна, обозы, таинственный Грищук,  лошади  идут  бесшумно,  брань,
леса, звезды, где-то стоим. На рассвете Броды,  все  это  ужасно  -  везде
проволока, обгоревшие трубы, малокровный  город,  пресные  дома,  говорят,
здесь есть товары, наши не преминут, здесь были  заводы,  русское  военное
кладбище и поистине  -  безвестные  одинокие  кресты  у  могил  -  русские
солдаты.
   Белая совсем дорога, вырубленные леса,  все  исковеркано,  галичане  на
дорогах, австрийская форма, босые с трубками, что в их лицах, какая  тайна
ничтожества, обыденщины, покорности.
   Радзивилов - хуже Брод, проволока на столбах, красивы здания,  рассвет,
жалкие фигуры, оборванные фрукты,  обтрепанные  зевающие  евреи,  разбитые
дороги, снесенные распятия, бездарная земля, подбитые католические  храмы,
где ксендзы - а здесь были контрабандисты, и я вижу прежнюю жизнь.


   Хотин. 27.7.20

   От Радзивилова - бесконечные деревни, мчащиеся вперед всадники,  тяжело
после бессонной ночи.
   Хотин - та самая деревня, где нас  обстреляли.  Квартира  -  ужасная  -
нищета, баня, мухи, степенный, кроткий, стройный мужик,  прожженная  баба,
ничего не дает, достаю сало, картошку. Живут нелепо,  дико,  комнатенка  и
мириады мух, ужасная пища,  и  не  надо  ничего  лучше  -  и  жадность,  и
отвратительное неизменяющееся устройство  жилища,  и  воняющие  на  солнце
шкуры, грязь без конца раздражает.
   Был помещик - Свешников, разбит завод, разбита усадьба,  величественный
остов завода, красное кирпичное здание, размещенные аллеи, уже нет  следа,
мужики равнодушны.
   У нас хромает артснабжение,  втягиваюсь  в  штабную  работу  -  гнусная
работа убийства. Вот заслуга коммунизма -  нет  хоть  проповеди  вражды  к
врагам, только, впрочем, к польским солдатам.
   Привезли пленных, одного совершенно здорового  ранил  двумя  выстрелами
без всякой причины красноармеец. Поляк корчится и стонет, ему подкладывают
подушку.
   Убит Зиновьев, молоденький коммунист в красных штанах, хрипы в горле  и
синие веки.
   Носятся поразительные слухи - 30-го начинают переговоры о перемирии.
   Ночую в вонючей дыре, называемой двором. Не сплю поздно, захожу в штаб,
дела с переправой не блестящи.
   Поздняя ночь, красный флаг, тишина, жаждущие женщин красноармейцы.


   28.7.20. Хотин

   Бой за переправу у Чуровице. 2-ая бригада  в  присутствии  Буденного  -
истекает кровью. Весь пехотный батальон - ранен, избит почти весь.  Поляки
в старых блиндированных окопах. Наши не добились результата. Крепнет ли  у
поляков сопротивление?
   Разложения перед миром - не видно.
   Я живу в бедной хате, где сын с  большой  головой  играет  на  скрипке.
Терроризирую хозяйку,  она  ничего  не  дает.  Грищук,  окаменелый,  плохо
ухаживает за конями, оказывается, он приучен голодом.
   Разрушенная экономия, барин Свешников, разбитый  величественный  винный
завод (символ русского  барина?),  когда  выпустили  спирт  -  все  войска
перепились.
   Раздраженный - я не перестаю негодовать, грязь,  апатия,  безнадежность
русской жизни невыносимы, здесь революция что-то сделает.
   Хозяйка прячет свиней и корову, говорит быстро, елейно и  с  бессильной
злобой, ленива, и я чувствую, что она разрушает  хозяйство,  муж  верит  в
власть, очарователен, кроток, пассивен, похож на Строева.
   Скучно в деревне, жить здесь - это ужасно. Втягиваюсь в штабную работу.
Описать день -  отражение  боя,  идущего  в  нескольких  верстах  от  вас,
ординарцы, у Ленина вспухла рука.
   Красноармейцы ночуют с бабами.
   История - как польский полк четыре раза крал оружие и защищался  вновь,
когда его начинали рубить.
   Вечер, тихо, разговор с Матяж, он беспредельно ленив, томен,  соплив  и
как-то приятно, ласково похотлив. Страшная правда  -  все  солдаты  больны
сифилисом. У Матяж, выздоравливает (почти не лечась). У него был  сифилис,
вылечил за две недели, он  с  кумом  заплатил  бы  в  Ставрополе  10  коп.
серебром, кум умер, у Миши есть много раз, у Сенечки, у Гераси сифилис,  и
все ходят к бабам, а дома невесты.  Солдатская  язва.  Российская  язва  -
страшно. Едят  толченый  хрусталь,  пьют  не  то  карболку,  размолоченное
стекло. Все бойцы - бархатные фуражки, изнасилования, чубы, бои, революция
и сифилис. Галиция заражена сплошь.
   Письмо Жене, тоска по ней и по дому.
   Надо следить за особотделом и ревтрибуналом.
   Неужели 30-го переговоры о мире?
   Приказ Буденного. -  Мы  в  четвертый  раз  выпустили  противника,  под
Бродами был совершенно окружен.
   Описать Матяжа, Мишу. Мужики, в них хочется вникать.
   Мы имеем силы маневрировать, окружать поляков, но хватка,  в  сущности,
слабая, они пробиваются.  Буденный  сердится,  выговор  начдиву.  Написать
биографии начдива, военкома Книги и проч.


   25.7.20. Лешнюв

   Утром уезжаем в Лешнюв.  Снова  у  прежнего  хозяина  -  чернобородого,
безногого Фроима. За время моего  отсутствия  его  ограбили  на  4  тысячи
гульденов, забрали сапоги. Жена  -  льстивая  сволочь,  холоднее  ко  мне,
видит, что  поживиться  трудно,  как  они  жадны.  Я  разговариваю  с  ней
по-немецки. Начинается дурная погода.
   У Фроима - дети хромоногие, их много, я их не разбираю, корову и лошадь
он прячет.
   В Галиции невыносимо уныло, разбитые костелы и распятие,  хмурое  небо,
прибитое,  бездарное,  незначительное  население.  Жалкое,  приученное   к
убийству, солдатам, непорядку, степенные русские  плачущие  бабы,  взрытые
дороги, низкие хлеба, нет солнца, ксендзы в широких шляпах - без костелов.
Гнетущая тоска от всех строящих жизнь.
   Славяне - навоз истории?
   День протекает тревожно. Поляки  прорвали  расположение  14-ой  дивизии
правее нас,  вновь  заняли  Берестечко.  Сведений  никаких,  кадриль,  они
заходят нам в тыл.
   Настроение  в  штабе.  Константин  Карлович  молчит.   Писаря   -   эта
откормленная, наглая, венерическая  шпанка  -  тревожится.  После  тяжкого
однообразного дня - дождливая ночь, грязь - у меня туфли. Вот и начинается
могущественный дождь, истинный победитель.
   Шлепаем по грязи, пронизывающий мелкий дождь.
   Стрельба  орудийная  и  пулеметная  все  ближе.  Меня  клонит  ко   сну
нестерпимо. Лошадям нечего дать. У меня новый  кучер  -  поляк  Говинский,
высокий, проворный, говорливый, суетливый и, конечно, наглый парень.
   Грищук идет домой, иногда он прорывается - я замученный, по-немецки  он
не мог научиться, потому что хозяин  у  него  был  серьезный,  они  только
ссорились, но никогда не разговаривали.
   Оказывается еще - он голодал семь месяцев, а я скупо давал ему пищу.
   Совершенно босой, с впавшими губами, синими глазами - поляк. Говорлив и
весел, перебежчик, мне он противен.
   Клонит ко сну непреодолимо. Спать опасно. Ложусь одетый. Рядом со  мной
две ноги Фроима стоят на стуле. Светит лампочка,  его  черная  борода,  на
полу валяются дети.
   Десять раз встаю - Говинский и Грищук спят - злоба.  Заснул  к  четырем
часам, стук в дверь - ехать. Паника, неприятель у  местечка,  стрельба  из
пулеметов, поляки приближаются. Все  скачет.  Лошадей  не  могут  вывести,
ломают ворота.  Грищук  со  своим  отвратительным  отчаянием,  нас  четыре
человека, лошади не кормлены, надо заехать за сестрой, Грищук и  Говинский
хотят ее бросать, я кричу не своим голосом - сестра? Я зол - сестра глупа,
красива.  Летим  по  шоссе  на  Броды,  я  покачиваюсь  и  сплю.  Холодно,
пронизывает ветер и дождь. Надо  следить  за  лошадьми,  сбруя  ненадежна,
поляк поет, дрожу от холода, сестра  говорит  глупости.  Качаюсь  и  сплю.
Новое ощущение - не могу  раскрыть  век.  Описать  -  невыразимое  желание
спать.
   Опять бежим от поляка. Вот она - кав.  война.  Просыпаюсь  -  мы  стоим
перед белыми зданиями. Деревня? Нет, Броды.


   30.7.20 Броды

   Унылый рассвет. Надоела сестра. Где-то бросили Грищука. Дай ему Бог.
   Куда заехать? Усталость гнетет. 6 часов  утра.  Какой-то  галичанин,  к
нему. Жена на полу с новорожденным. Он -  тихий  старичок,  дети  с  голой
женой, их трое, четверо.
   Еще  какая-то  женщина.  Пыль,  прибитая  дождем.   Подвал.   Распятие.
Изображение святой Девы. Униаты действительно ни то,  ни  другое.  Сильный
католический налет. Блаженство - тепло, какая-то горячая  вонь  от  детей,
женщин. Тишина и уныние. Сестра спит, я не могу, клопы. Нет сена, я  кричу
на Говинского. У хозяев нет хлеба, молока.
   Город разрушен, ограблен. Город огромного интереса. Польская  культура.
Старинное, богатое, своеобразное еврейское поселение. Эти ужасные  базары,
карлики в капотах, капоты и пейсы,  древние  старики.  Школьная  улица,  9
синагог, все полуразрушено, осматриваю новую синагогу, архитектура  [нрзб]
кондьеш, шамес, бородатый и говорливый еврей -  хоть  бы  мир,  как  будет
торговля, рассказывает  о  разграблении  города  казаками,  об  унижениях,
чинимых поляками. Прекрасная синагога, какое счастье, что у нас есть  хотя
бы старые камни. Это  еврейский  город  -  это  Галиция,  описать.  Окопы,
разбитые фабрики, Бристоль, кельнерши,  "западноевропейская"  культура,  и
как жадно на это бросаешься. Эти жалкие зеркала, бледные австрийские евреи
- хозяева. И рассказы - здесь были американские доллары, апельсины, сукно.
   Шоссе, проволока, вырубленные леса, и уныние, уныние  без  конца.  Есть
нечего, надеяться не на что, война, все одинаково плохи, одинаково  чужие,
враждебные, дикие, была тихая и главное исполненная традиций жизнь.
   Буденновцы  на  улицах.  В  магазинах  -  только  ситро,  открыты   еще
парикмахерские. На базаре  у  мегер  -  морковь,  все  время  идет  дождь,
беспрерывный, пронзительный, удушающий. Нестерпимая  тоска,  люди  и  души
убиты.
   В штабе - красные штаны,  самоуверенность,  важничают  мелкие  душонки,
масса молодых людей, среди них и  евреи,  состоят  в  личном  распоряжении
командарма и заботятся о пище.
   Нельзя забыть Броды и эти жалкие  фигуры,  и  парикмахеров,  и  евреев,
пришедших с того света, и казаков на улицах.
   Беда с Говинским, лошадям  совершенно  нет  корма.  Одесская  гостиница
Гальперина, в городе голод,  есть  нечего,  вечером  хороший  чай,  утешаю
хозяина, бледного и растревоженного, как мышь.  Говинский  нашел  поляков,
взял у них кэпи, кто-то помог  и  Говинскому.  Он  нестерпим,  лошадей  не
кормит, где-то шатается, болтает, ничего не может достать,  боится,  чтобы
его не арестовали, а его пытались уже арестовать, приходили ко мне.
   Ночь в гостинице, рядом супруги и  разговоры,  и  слова  и...  в  устах
женщины, о русские люди, как отвратительно вы проводите ваши ночи и  какие
голоса стали у ваших женщин. Я слушаю затаив дыхание, и мне тяжко.
   Ужасная ночь в этих замученных Бродах. Быть наготове.  Я  таскаю  ночью
сено лошадям. В штабе. Можно спать, противник наступает.  Вернулся  домой,
спал крепко, с помертвевшим сердцем, разбудил Говинский.


   31.7.20. Броды. Лешнюв

   Утром перед от®ездом на Золотой  улице  ждет  тачанка,  час  в  книжном
магазине, немецкий магазин. Есть  все  великолепные  неразрезанные  книги,
альбомы. Запад, вот он, Запад, и рыцарская  Польша,  хрестоматия,  история
всех Болеславов, и почему-то мне кажется,  что  это  красота,  Польша,  на
ветхое тело набросившая  сверкающие  одежды.  Я  роюсь,  как  сумасшедший,
перебегаю, темно, идет поток и разграбление канцелярских  принадлежностей,
противные молодые люди из трофкомиссии  архивоенного  вида.  Отрываюсь  от
магазина с отчаянием.
   Хрестоматии,  Тетмайер,  новые  переводы,  масса   новой   национальной
польской литературы, учебники.
   Штаб  в  Станиславчике  или   Кожошкове.   Сестра,   она   служила   По
Чрезвычайкам, очень русская, нежная и сломанная  красота.  Жила  со  всеми
комиссарами, так я думаю, и вдруг - альбом Костромской гимназии,  классные
дамы, идеальные сердца. Романовский пансион, тетя Маня, коньки.
   Снова Лешнюв, и мои  хозяева,  страшная  грязь,  налет  гостеприимства,
уважения к русским и по моей  доброте  сошел,  неприветливо  у  разоряемых
людей.
   О лошадях, кормить нечем, худеют, тачанка рассыпается, из-за  пустяков,
я ненавижу Говинского, какой-то