Первый раз мастером назвал, а Дан даже не обрадовался, о другом  думал:
идти или не идти?
   Когда стоял под душем, решил  окончательно:  пойдет.  Дальше  играть  в
стеснение не имело смысла.
   Приехал в главк - и сразу в репертуарный отдел.  А  там  его  встретили
чуть ли не с об®ятиями: наконец-то появился, долгожданный ты наш!
   Оказывается,  его  заявку  вчера  рассматривала  режиссерская  коллегия
главка, кое-кто был против, говорил, что сам Дан аттракциона  не  вытянет,
что идея богатая, перспективная, но Надо бы ее - пусть Дан не обижается  -
кому-нибудь  из  более  сильных  жонглеров  передать.  И  Колину   фамилию
называли. Но тут выступил Тиль и сказал, что передавать аттракцион  никому
не следует, что Дан отлично с ним справится,  -  надо  видеть,  как  он  в
последнее время кидает, не зрелище -  одно  удовольствие!  -  что  Коля  -
человек умный, творческий и сам не откажется присоединиться к аттракциону,
тем более что они с Даном друзья - не разлей вода. И  что  он,  Тиль,  рад
будет, если главк назначит его режиссером в  аттракцион,  ибо  нет  ничего
приятнее, чем работать с мастерами своего дела. Так и сказал: с мастерами,
имея в виду его и Колю. И об училище шла речь, о  том,  чтобы  выпускников
задействовать. Тоже поддержали. В общем - полный успех, фанфары и литавры.
   Сказали: в срочном порядке пишите сценарий, его быстренько утвердят,  и
с  будущего  года  -  как  смету  составят  -  начнете   собирать   людей,
репетировать, заказывать костюмы и оборудование.
   Тут бы Дану "в срочном порядке" нестись за  письменный  стол,  мысли  в
слова облекать, брать напрокат пишущую машинку, а он, равнодушный,  только
и сумел, что поблагодарить за внимание,  пообещал  серьезно  подумать  над
сценарием.
   Апатии его удивились,  спросили:  есть  какие-нибудь  трудности?  Может
быть, профессионального сценариста подключить?
   За сценариста опять поблагодарил, отказался. Поинтересовался: что с его
номером станет - с тем, что сейчас готовит?
   Об®яснили снисходительно, как маленькому: новый номер органично  войдет
в аттракцион. И старый тоже войдет - с моноклем, сигарой  и  тростью.  Как
незабываемое прошлое отечественного цирка.
   Не понял Дан, как они туда войдут:  что  ему,  аттракцион  из  лоскутов
тачать? Новый - значит, новый. От начала до конца... Но спорить не стал. В
конце концов, в его теперешнем номере единственно новое - подаренное  Олей
умение кидать без завалов. И только. Так оно-то  как  раз  не  пропадет  -
всегда пригодится...
   Но думал об этом как-то механически,  по  инерции  -  положено,  вот  и
думается, а радости не ощущал, полета души необыкновенного, когда кажется:
теперь все горы - пустяк, все высоты покорятся,  теперь  только  работать,
работать, работать - до одурения, до  радужных  кругов,  где  они  там  от
усталости возникают - в голове или в глазах?..
   Вот работать как раз и не хотелось. Хотелось вернуться домой,  забиться
в дупло, забаррикадироваться от всех. Не видеть, не слышать, не думать.  А
выйдет - не думать? Дан знал точно: не выйдет.
   Почему, спрашивал он, сделав подлость, человек вовсю старается  убедить
себя в том, что поступил единственно правильно, что не было иного  выхода,
что не подлость это вовсе? А что тогда? Естественное  желание  осуществить
давнюю мечту, ставшее возможным благодаря любимой девушке. Естественное...
   Помнится, был у Дана приятель, не цирковой  -  из  технической  братии.
Влюбилась в него до одури одна стюардесса,  на  международных  линиях  она
летала, из всяких Брюсселей и Парижей не вылезала. Ну валюта  там,  шмотки
заграничные - все при ней. Раз галстучек своему инженеру привезла,  другой
раз - рубашечку, третий - одеколончик для бритья с фирменным запахом. А он
- интеллигентный такой, тактичный, томный, сволочь порядочная - начал этим
осторожненько  пользоваться.  Скажет:  ах,  как   я   мечтаю   о   хорошей
"паркеровской" ручке... Бах - через два дня имеет ручку. Дальше -  больше:
ботиночки чтой-то сносились, сорок вторым  размером  пользуюсь...  Хлоп  -
через неделю  щеголяет  в  замшевых  мокасинах...  И  ведь  не  любил  ее,
ничуточки не любил. Хорошо, девка вовремя раскусила  его,  отставку  дала.
Год назад Дан встретил ее на Калининском: замуж вышла,  ребеночка  родила,
летать бросила, счастлива...
   Так ведь он, инженер этот, не любил ее...
   А ты, Данчик, любишь свою волшебницу, рыбку свою  золотую?  Любишь,  не
можешь без нее - верно! И от  этого  ты  еще  большая  сволочь,  чем  твой
приятель. С кем, как говорится, поведешься...
   Кой черт ты о нем вспомнил, при  чем  здесь  он?  А  при  том,  что  не
проверял ты Олино волшебство, поверил в  него  без  оглядки  и  расчетливо
использовал. Знал, что получится все наверняка, переспросил  даже;  "Точно
уверена?" - и ответ получил тот, который ждал. Как  бы  ты  разочаровался,
если бы она вдруг заколебалась!.. А отговорку "про  эксперимент"  придумал
для оправдания: мы-де не рвачи, мы ученые-атеисты, в чудеса не верящие.
   Что-будешь делать, мастер?
   Но чудес-то не бывает?.. Верно, не бывает, все  куда  проще,  понятнее:
попал в полосу  везения,  со  всех  сторон  пофартило.  Того  и  следовало
когда-нибудь ожидать: руки есть, голова на плечах имеется, только  веры  в
себя и не хватало. А фортуна - баба с ног до головы, она уверенных  любит,
помогает им. Права пословица: у счастливого и петух несется.
   Хорошо, пусть так, никакого волшебства  нет,  а  есть  ряд  совпадений,
ничуть не противоречащий всесильной теории вероятностей. А как же  быть  с
твоим: "Точно уверена?" Ни в какую ворожбу не верил, а все ж спросил -  на
всякий случай, как перед приметой подстраховался.  Самые  стойкие  атеисты
стучат по дереву и плюются через плечо, чтоб не сглазить, опасаются черных
кошек, разбитых зеркал и рассыпанной соли.
   Значит, подстраховался? На всякий случай? Хоть бы и так, хоть бы и  сам
не плошал, а Золотую рыбку привлечь в соучастники не преминул...
   Дан окончательно запутался, заблудился в себе. Одно знал точно: виноват
перед Олей. Как встретится с ней, заговорит, в глаза взглянет? Сможет?  Не
знал он, ничего не знал...
   А тут телефонный звонок раздался. Дан посмотрел на часы: вечер уже, три
минуты  седьмого.  Телефон  звонил,  а  Дан  не  снимал   трубку,   слушал
пронзительные резкие звонки, каждый из которых отзывался болью  в  голове.
Телефон перестал звонить, и Дан закрыл глаза: умел бы плакать - в голос бы
завыл. Вчера договорились: Оля позвонит в шесть часов, сразу после работы.
Позвонила. Вот и все. Все.
   И до самого утра, до серого апрельского рассвета  тихо  было  в  пустой
квартире. Только кран капал. Ну да его Дан утром подвернул, а  вернется  с
репетиции - новую прокладку поставит, плевое дело, пять минут работы.
   Добираться из Марьиной рощи в Измайлово, в студию -  удовольствие  ниже
среднего. Три вида транспорта -  троллейбус,  метро,  автобус,  почти  час
езды. Единственное, что утешало: никогда не попадал в часы "пик". Ехал  на
репетицию к  десяти  утра,  когда  основной  поток  работающего  люда  уже
схлынул, человечество приступило  к  созданию  материальных  ценностей,  а
духовные - вроде циркового номера Дана - могли и подождать.
   Дан порой спрашивал себя: кому  нужно  его  искусство?  Странная  штука
память! Люди ходят в театры и кино, рассказывают  знакомым:  вчера  видели
Смоктуновского в такой-то роли или Гоголеву в таком-то  спектакле.  А  как
насчет цирка? Примерно так: в кои-то  веки  выбрались,  дети  упросили  на
клоуна посмотреть, программа хорошая,  интересная,  слоны  были,  собачки,
джигиты на лошадях... И хоть бы кто одну фамилию  вспомнил!  Увы:  фамилии
цирковых артистов знают только истинные любители. Таких  немало  в  каждом
городе, куда "достает" цирковой артистический "конвейер",  больше  того  -
каждый  человек  знает  имена  Карандаша,  Попова,  Никулина,   Кио,   еще
три-четыре имени. А всего в "конвейере" тысяч шесть, мотаются  по  стране,
по стационарам и шапито, работают  как  проклятые,  калечатся,  становятся
пенсионерами в тридцать, а то и в двадцать  пять  -  работу  с  малых  лет
начинают, до старости  не  бросают,  случается,  умирают  прямо  в  цирке:
инфаркт настигает где-нибудь между дневным и вечерним  представлениями,  и
лежат в манеже, и оркестр играет Шопена,  и,  не  стесняясь  слез,  плачут
веселые клоуны, куражные джигиты, лихие акробаты. А на следующий день  они
снова выйдут радовать публику, которая не вспомнит  их  имен,  дай  бог  -
номера в памяти останутся, и, наверно, это правильно, потому что искусство
цирка  в  отличие  от  театра  или  кино  сильно  своим  единством,  своей
цельностью, когда "единица - вздор", когда жонглеры, клоуны,  канатоходцы,
гимнасты - все вместе,  все  -  одно,  пусть  не  сумма  единиц,  а  сумма
единственностей, но все же сумма.  И  только  все  вместе  они  заставляют
зрителей вздыхать о цирке как о празднике, и тогда зрители отлично  помнят
имя каждого.
   Его нетрудно запомнить, считал Дан, оно у нас общее. Цирк - наше имя. И
пусть ему завидуют артисты кино и театра, любой  из  которых  носит  свое,
неповторимое, лелеемое. А общего у них нет.
   Сделает Дан аттракцион - если сделает, будет в нем  десяток  участников
по имени Цирк, и сногсшибательный  Коля,  заслуженный  артист,  жонглер  с
мировым именем, станет не собственной фамилией гордиться, а общей.
   Вот такие пироги...
   А есть ли смысл делать аттракцион?
   Выпустить новый номерок, ездить с ним  по  городам  и  весям  до  тихой
старости, до того момента, когда руки откажут, когда ими не только  булаву
-  ложку  с  кашей  трудно  поднять  станет,  как  частенько  у  жонглеров
случается, если они в манеже не ваньку валяют, а вкалывают на  совесть.  А
можно и ваньку валять, публика добрая, не заметит, а  заметит  -  простит,
еще и в ладошки похлопает. Красота, кто понимает...
   Только Дану  того  не  понять:  он  этот  аттракцион,  как  сказано,  с
училищных времен лелеет и забыть о нем не сможет - не получится.
   Значит, делать?
   Значит, делать.
   Несмотря на то что выпросил его у фортуны, поплакался у нее  на  плече?
Почему, собственно, выпросил? Заслуженно получил, и теперь только от  тебя
зависит удача: хватит ли сил, умения, терпения - все тип-топ будет.
   Теперь только от тебя зависит...
   Днем все куда радужней кажется: и черное вроде не так уж черно, а белое
- белей не выдумать. Днем мысли  чище,  настроение  повыше,  днем  совесть
дремать начинает, носом клевать, раз за ночь не отоспалась, не  отдохнула.
И небо уже не такое низкое, не висит над головой, за зонт задевая, и  даже
дождь не слишком мокрый,  а  коли  сей  парадокс  вздорным  покажется,  то
выразимся иначе: не слишком холодный, не слишком  колючий  -  обыкновенный
весенний дождик. Днем все кошки окрашены в разные цвета, а твоя серая таки
стервозная кошка-совесть нежно мурлыкает. Но когтей, заметим,  не  прячет,
пробует их, напоминая о себе...
   Переоделся в рабочее трико, вышел в манеж.
   - Привет, Тиль.
   - Гутен морген, Данчик.
   - Спасибо тебе за добрые слова об аттракционе.
   - Не за что. Мы о нем еще поговорим - есть о  чем.  А  пока  приступай,
Данчик, трудись, номер плановый, его выпускать надо, а то с меня шкуру  на
перчатки сдерут.
   - Пожалеют, - сказал, чтобы что-то сказать.  Влез  на  моноцикл,  начал
раскидываться - рук не ощущал,  тело  как  не  свое,  булава  по  запястью
ударила - болью в плече отдалось.
   - Что с тобой, Данчик, не выспался?
   - Пустяки, Тиль, сейчас разогреюсь.
   Вроде раскидался, что-то получаться стало. Взял четвертую булаву, пошел
работать не торопясь, приноравливаясь к чужим еще рукам, но уже  слушались
они,   ловили,   подкидывали,   обретали   ловкость.   Увеличил   темп   -
раз-два-три-четыре! Что за  черт,  уронил  булаву!  Ничего,  бывает.  Тиль
молчит. Вновь начал бросать, побыстрее-побыстрее, поехал по кругу -  опять
уронил. Повторим. Быстрее, быстрее, пошло, пошло -  раз-два-три-четыре!  -
еще быстрее! - раз-два-три-четыре! - вот так-то  лучше!  -  раз-два-три...
Четвертая - на ковре.
   Что происходит? Ничего особенного: как кидал неделю назад, так и  нынче
идет. Мастерство, которое  появилось  недавно,  исчезло  начисто,  остался
прежний среднекрепкий жонглер Шереметьев  Д.Ф.,  штатная  единица  главка,
артист по имени Цирк. Кураж пропал.
   - Сядь, Данчик, посиди с Тилем.
   Послушался. Бросил булавы на арену,  сел  на  барьер.  Тиль  вместе  со
стульчиком  развернулся  к  нему   лицом,   блокнотик   закрыл,   страницу
карандашиком заложил.
   - Не спрашиваю, Данчик, что сейчас  происходит.  Хочу  узнать,  что,  к
примеру, позавчера было?
   А что позавчера было? Кидал отлично, мастерски работал, вот что было.
   - Не знаю, Тиль, сам не могу разобраться.
   - Прости старика за бестактность, Данчик, но нет ли  здесь  причины  по
имени Оля?
   Запомнил имя старый хрен, память как у мальчика.
   - Какая, в сущности, разница, Тиль...
   - Большая разница. От девушки Оли многое зависит.
   Во дает! Дед Мороз и Снегурочка. Учитель и ученица. Старый колдун  Тиль
подговорил свою юную воспитанницу малость  поработать  с  нетвердым  душой
материалом. Рассказ из серии святочных.
   - Что же от нее зависит?
   - Все, Данчик: твое настроение,  твоя  удача,  твое  дело.  Ты  от  нее
зависишь, как пишут в газетах, целиком и полностью.
   Забавный разговор получается...
   - Именно от нее?
   - В данном случае - от нее.
   - Есть и не данный?
   - Есть такое понятие - "вообще". Мы, мужики, вообще от женщин  зависим.
Они все - волшебницы, Данчик,  если,  конечно,  они  -  женщины,  если  не
потеряли они своей - Богом данной  -  волшебной  силы  среди  кастрюль,  в
магазинной толчее, на  профсоюзных  собраниях,  в  кабинетах  начальников.
Многие не выдерживают, теряют  ее,  эмансипацией  задавленные,  да  еще  и
прикидываются, будто так и должно быть, будто женщина - не женщина  вовсе,
а в первую голову инженер, ученый или там тракторист. И заметь, Данчик: не
инженерша  или  трактористка,  а  непременно  в  мужском  роде,  потверже,
пожелезнее. А на кой ляд миру ученые и трактористы,  если  женщины  в  нем
исчезают? Ты об этом думал, Данчик? То-то и оно, что не думал...
   Конечно, не думал. А теперь сидел, слушал, размягченный, а Тиль  журчал
тихонько и совсем не был похож на обычного ироничного и злого  гномика:  и
вправду уютный и добрый Дед Мороз. Только в калошах.
   - А с чего они, Данчик, в трактористы-то  подались?  Разве  от  хорошей
жизни? Оттого, что настоящий мужик по нынешним временам -  тоже  редкость.
Настоящий мужик - он какой? Он до дела -  зверь,  он  с  себя  тыщу  потов
спустит, а дело на совесть выполнит.  И  нежный  он,  Данчик,  хрупкий,  и
только сверху - стальной. А внутри у него,  под  стальным  кожухом,  такая
субстанция, говоря научно, которая женской волшебной силе очень поддается.
И хорошая волшебница этой субстанцией легко управляет.  Нас,  Данчик,  всю
жизнь женщины делать должны - с рождения до смерти, так природой наказано.
И противиться природе не следует, тебе это боком выйдет. Понял?
   - Да разве я настоящий?
   - Похоже на то. Все мы изначально настоящие, пока акушерка пупок ниткой
не перевяжет. А далее все от  нас  самих  и  зависит.  Теряются  мужики  -
женщины   исчезают.   Они   эмансипируются,   мы    феминизируемся.    Все
взаимосвязано, Данчик, диалектика не врет.
   - А что ж ты, Тиль, настоящей женщины не нашел? Бобылем век тянешь...
   - Я нашел, Данчик, давно нашел. Только и потерял  давно.  Мою  женщину,
Данчик, в девятнадцатом году в Иркутске интеллигентные  мужички  порубили.
Они-то себя настоящими считали, цветом империи"...
   - Прости, Тиль, я не знал...
   - Никто не знал, Данчик, я с тобой первым за много лет разговорился.  А
прощения просить не за что: давно это было, почти забыл все.
   - Сколько же тебе лет, Тиль?
   - Много, Данчик, страшно много, со счета сбился... Ты вот что,  сегодня
иди домой, отдохни, полежи, подумай. И завтра  не  приходи.  Я  загляну  в
студию: тебя нет - значит, еще думаешь. А как надумаешь - явишься.
   - Что надумаю, Тиль?
   - А про Олю. Что хочешь, то и надумаешь, другого не выйдет. Все.
   Встал, неторопливо сложил стульчик, ботинки в калоши втиснул, подхватил
портфель.
   - Бон шанс, Данчик, всего наилучшего.
   Дан не смотрел ему вслед, сидел,  сгорбившись,  на  барьере,  оперев  о
колени локти -  этакий  бессмысленно  сильный  циркач  с  голубой  картины
Пикассо.
   Да только не было перед ним никакой девочки, тоненькой девочки на шаре.
   И шара не было.
   Дан - жонглер, а шар - типичный атрибут номера эквилибристов.



        9

   Вот и об®яснил все мудрый Тиль, премудрый пескарик, который себя  делал
сам - некому его делать было. А скорее всего ничего он не делал,  забрался
в прочный  футляр  -  тогда,  в  девятнадцатом,  все  застежки  застегнул,
задвижки задвинул, жил по инерции, ибо ничего он не  забыл  с  тех  пор  -
наговаривает на себя - одной памятью и существует. Портфель его -  футляр,
калоши - футляр, блокнотик с монограммой... И никто с тех пор в тот футляр
не заглядывал - желания  не  возникало.  Живет  рядом  старичок-боровичок,
засушенный цветок из гербария. "Как дела, Тиль?" - "Дела - лучше  некуда!"
Спросили - ответил, не спросили - промолчал, тоже ладно, до обид  ли  ему,
когда все кругом в заботах захлебываются, а заботы, вестимо, наиважнейшие,
чуть ли не государственные: кому ставку не повысили, кто с женой полаялся,
у кого сын по химии пару  схлопотал,  кого  вместо  Киева  на  гастроли  в
Жмеринку услали. Тиль обо всем послушает, каждому совет преподаст.
   Вон и ему, Дану, тоже преподал...
   Спасибо тебе, Тиль, добрый человек, не за совет  спасибо  -  не  в  нем
суть, да и никаких особых рецептов Тиль не выписывал  -  за  откровенность
спасибо, за то, что не прикидывался бодрячком, не  хлопал  по  плечу:  все
пройдет, Данчик, не унывай, родимый! - за  то,  что  сумел  понять  его  и
сказать о самом важном.
   Ничего не казалось Дану важнее,  чем  банальные,  в  общем,  откровения
Тиля. Да, банальные, но не стали они от того глупее или невернее. В вечном
своем стремлении к эксцентричности, к вящей оригинальности забываем  мы  о
самом простом, об изначальном, о сути, если хотите, бежим ее,  в  эмпиреях
витаем, а суть - внизу. Нам ее снизу выносят умные люди,  а  мы:  ах,  как
примитивно, тривиально, общеизвестно!..
   А коли общеизвестно, чего ж забыли? Чего ж не пользуетесь?
   В тот последний - счастливый!  -  вечер  Оля  остановилась  у  книжного
стеллажа, пробежала взглядом по темно-синим корешкам  "Библиотеки  поэта",
сказала вроде бы ни к чему:
   - "Женщина, что у тебя под шалью?" - "Будущее!" Дан тогда  отметил  про
себя: цитата откуда-то,  девушки  у  нас  образованные.  А  сейчас  тщился
вспомнить: откуда - и не мог, не знал он этих строк, даже  автора  угадать
бессилен.
   А ведь Тиль о том же говорил, только суровой прозой. Каждая  женщина  -
волшебница. Бальзам на душу, а, Дан? Каждая - не только твоя! И  надо  без
оглядки верить в их волшебство и не  мучиться  ложной  гордостью:  как  я,
такой сильный, со всех сторон из нержавеющей стали,  обыкновенной  женщине
судьбу вручаю?
   В том-то и секрет, что необыкновенной.
   Обыкновенные, прав Тиль, нынче свое равенство  с  сильным  полом  вовсю
доказывают,  опорные  позиции  завоевывают,  мир  перевернуть  готовы.   А
необыкновенным нечего завоевывать, они своих позиций никогда не сдавали, и
прочнее этих позиций ничего в мире нет.
   Дурак ты, Дан, дурак непроходимый. Хотели тебя на ум наставить,  а  ты,
как и положено дураку, воспротивился. Сейчас бы рад все  назад  повернуть,
ан поздно... А вдруг не поздно?
   Найти ее, прочесать все дома вкруг Садового кольца, сутками  на  каждой
остановке после Самотеки дежурить, ждать, когда выйдет она из троллейбуса,
вернуть сказку, которая и есть жизнь...