нная борода лопаткой придавала ему чуть-чуть вызывающий вид.
   - Спешу, - признался он, нетерпеливо оглядывая  площадь.  -  Вон  идет,
кажется.
   Лобастый автупр уже подплывал, подруливая к остановке.
   - Охотно уступлю вам очередь, - сказал я. - Я не спешу.
   - Зачем? Вместе поедем, если не возражаете. Сначала отвезем вас,  потом
меня.
   В темных его глазах мелькнуло что-то до жути знакомое. Тот же  высокий,
покатый, с зализами лоб,  тот  же  взгляд,  пронзительный  и  насмешливый.
Только борода неузнаваемо изменяла лицо. Неужели же это он?



        ПОСТАРЕВШИЙ ЗАРГАРЬЯН

   Я  еще  раз  придирчиво  заглянул  ему  в  глаза.  Он.  Мой  Заргарьян,
постаревший на двадцать лет.
   Но я и виду не подал, что узнал его.
   - Куда вам? - спросил он.
   Я только пожал плечами. Не все ли равно, куда ехать человеку,  двадцать
лет не видевшему Москвы.
   - Тогда поехали. Чур, не возражать - я гид. Кстати,  где  вы  обедаете?
Хотите в "Софии"? Вместе. Честно говоря, не люблю обедать один.
   Он и к пятидесяти годам не утратил мальчишеской пылкости. И в роль гида
вошел сразу и горячо.
   - По улице Горького не поедем. Ее  почти  не  перекраивали.  Рванем  по
Пушкинской, совсем новая улица - не узнаете. Запрограммировано.
   Он повторил это в микрофон, добавив, где свернуть и  где  остановиться.
Такси, беззвучно захлопнув дверь, поплыло, огибая сквер.
   - А как рассчитываетесь? - спросил я.
   - Вот в эту копилочку. - Он показал  на  щель  в  панели  под  ветровым
стеклом.
   - А если мелочи нет?
   - Побеспокоим разменное устройство.
   Такси уже свернуло на Пушкинскую, похожую на Пушкинскую моих дней,  как
Дворец С®ездов на заводской клуб. Может быть, она была  внешне  иной  и  в
шестидесятые годы - ведь подобие миров не предполагает их идентичности,  -
но сейчас она была иной и масштабно и качественно. Двадцатиэтажные  взлеты
стекла и  пластика,  не  повторяя  друг  друга,  вписывались  в  скалистый
орнамент каньона, на дне которого кипел многоцветный автомобильный  поток.
Тротуары, как в торговом пассаже, тянулись в  два  этажа,  соединяясь  над
улицей кружевными параболами  мостов.  Мосты  связывали  и  дома,  образуя
дополнительные аллеи над улицей.
   - Для велосипедистов, - пояснил Заргарьян, перехватив мой взгляд. - Там
же бассейны и площадки для вертолетов.
   Он добросовестно играл роль гида, с удовольствием смакуя мое удивление.
А лобастый наш дельфин тем временем пересек  бульвар,  пролетел  столь  же
неузнаваемую улицу Чехова и подрулил по Садовой к небоскребу  "Софии".  Ни
площади,  ни  ресторана  я  не  узнал.  Маяковский,  будто  изваянный   из
бронзового стекла, так и блистал на солнце, вздымаясь  над  площадью  выше
лондонской колонны Нельсона. Сверкал и параллелепипед  ресторана  "София",
играя  отраженным  солнечным  светом,  как  сплав  хрусталя   с   золотом.
Ресторанный зал поражал и внутри. Привычно белые  столики  под  старомодно
крахмальными  скатертями  соседствовали   со   странными   геометрическими
фигурами, похожими на шатры из дождя и аргоновых нитей.
   - Что это? - оторопел я.
   Заргарьян улыбнулся, как фокусник, предвкушая еще больший эффект.
   - Сейчас увидите. Сядем.
   Мы сели за один из привычно крахмальных столиков.
   - Хотите стать невидимым и неслышимым для окружающих?
   Он что-то тронул, подняв уголок скатерти, и зал исчез. Нас  отделял  от
него шатер из дождя, без влаги и сырости. В  дождь  вплетались  светящиеся
нити без стекла и проводки.  Нас  окружала  благоговейная  тишина  пустого
собора.
   - А выйти можно?
   - Так это же воздух, только непрозрачный. Светозвукопротектор. У нас  в
лаборатории мы применяем черный. Абсолютная темнота.
   - Я знаю, - сказал я.
   Теперь удивился он, подслушав в моем ответе что-то для себя новое.
   Мне надоело играть в загадки.
   - Вы Заргарьян? Рубен Захарович? - спросил я, уже совершенно  уверенный
в том, что не ошибаюсь.
   - Узнали, - усмехнулся он. - Значит, и борода не помогла?
   - Я по глазам вас узнал.
   - По глазам? - опять удивился он. - На газетных и журнальных  портретах
глаза хорошо не выходят. А где же вы меня еще видели? В кино?
   - Вы по-прежнему занимаетесь физикой биополя? - начал  я  осторожно.  -
Тогда не удивляйтесь тому, что сейчас услышите. Я вам  сказал  неправду  о
том, что двадцать лет не был в Москве. Я вообще  не  был  в  этой  Москве.
Никогда. - Я помедлил немного, ожидая его реакции, но он молчал, продолжая
рассматривать меня с возрастающим интересом. - Мало того, я  не  то  лицо,
которое вы сейчас видите. Я фантом в его оболочке, гость из другого  мира.
Явление вам, вероятно, хорошо знакомое.
   - Вы читали мои работы? - спросил он недоверчиво.
   - Нет, конечно. У нас вы  их  еще  не  опубликовали.  Ведь  наше  время
отстает от вашего лет на двадцать.
   Заргарьян вскочил:
   - Позвольте, только теперь я вас понял. Значит, вы из другой  фазы.  Вы
это хотите сказать?
   - Именно.
   Он помолчал, поморгал глазами, отступил на шаг. Светящаяся пелена дождя
наполовину скрыла его, комически срезав часть затылка, спины и ног.  Потом
он снова вынырнул и сел против меня, с трудом сдерживая волнение. Лицо его
словно засветилось изнутри, и в этом свечении были и сокрушающее удивление
человека, впервые  увидевшего  чудо,  и  радость  ученого,  что  это  чудо
совершается в его  присутствии,  и  счастье  ученого,  могущего  управлять
такими чудесами.
   - Кто вы? - наконец спросил он. - Имя, специальность?
   Я засмеялся.
   - Чудно как-то говорить от имени двух человек, но приходится. Имя  одно
и здесь и там. Звание: профессор - это здесь,  а  там  без  званий,  можно
сказать, рядовая личность. И специальности разные: здесь - медик,  хирург,
видимо, а там - журналист, газетчик. Да еще там я моложе на двадцать  лет.
Как и вы.
   - Любопытно, - сказал Заргарьян, все еще оглядывая меня с интересом.  -
Все мог ожидать, только не это. Сам  отправлял  людей  за  пределы  нашего
мира, но чтобы здесь такого гостя встретить -  об  этом  и  не  мечтал.  И
дурак, конечно. Ведь материя едина по всей фазовой траектории. Я здесь,  и
я там, вот и засылаем друг к другу гостей. - Он засмеялся и вдруг  спросил
совсем с другой интонацией: - А кто ставил опыт?
   - Никодимов и Заргарьян, - лукаво ответил я, готовый  к  новому  взрыву
удивления.
   Но он только спросил:
   - Какой Никодимов?
   Теперь удивился я:
   - Павел Никитич.  Разве  это  не  его  открытие?  Разве  вы  не  с  ним
работаете?
   - Павел умер одиннадцать лет назад, так и не  добившись  признания  при
жизни. Фактически это его открытие. Я пришел к нему  другими  путями,  как
психофизиолог.  (Мне  послышалась  затаенная  горечь  в  его  словах.)   К
сожалению, первые удачи с биополем пришли уже после. Мы  ставили  опыты  с
его сыном.
   Я даже не знал, что у Никодимова был сын.  Впрочем,  возможно,  он  был
только здесь.
   - А вы счастливее нас, -  задумчиво  произнес  Заргарьян,  -  начали-то
раньше. Через двадцать лет вы добьетесь гораздо большего. Это  ваш  первый
опыт?
   - Третий. Сперва я  побывал  рядом,  совсем  в  подобных  мирах.  Потом
подальше - в прошлом. А сейчас еще дальше - у вас.
   - Что значит "ближе" или "дальше"? "Рядом",  -  саркастически  повторил
он. - Какая-то наивная терминология!
   - Я полагаю, - замялся я, - что миры, или, как  вы  говорите,  фазы,  с
иным течением времени находятся... дальше от нас, чем совпадающие...
   Он откровенно рассмеялся:
   - "Ближе, дальше"!.. Это они вам так об®ясняют? Дети.
   Я обиделся за моих друзей. И вообще мой Заргарьян мне нравился больше.
   - А разве четвертое измерение не имеет своей протяженности?  -  спросил
я. - Разве теория бесконечной множественности его фаз ошибочна?
   - Почему четвертое? - знакомо закипел Заргарьян. - А вдруг  пятое?  Или
шестое? Наша теория  не  определяет  его  очередности  или  направления  в
пространстве. И кто вам  сказал,  что  она  ошибочна?  Она  ограничена,  и
только.  Слова  "бесконечная  множественность"  просто   нельзя   понимать
буквально.  Так  же,  как  и   бесконечность   пространства.   Уже   вашим
современникам это  было  известно.  Уже  тогда  релятивистская  космология
исключала  абсолютное  противопоставление   конечности   и   бесконечности
пространства.  Поймите  простую  вещь:  _конечное_  и   _бесконечное_   не
исключают  друг  друга,  а  внутренне  связаны.  Свя-за-ны!  -  скандируя,
повторил он и усмехнулся, заглянув в мои пустые глаза. - Что, сложно?  Вот
так же сложно об®яснить вам, что здесь "ближе"  и  что  "дальше".  Я  могу
переместить ваше биополе в смежный мир, опередивший нас  на  столетие,  но
где он находится, близко или далеко, геометрически определить не смогу.  -
Он вдруг дернулся и замер, словно его веселый бег  мысли  что-то  оборвало
или остановило.
   Секунду-другую мы оба молчали.
   - А ведь это идея! - воскликнул он.
   - Вы о чем?
   - О вас. Хотите прыгнуть в будущее еще дальше?
   - Не понимаю.
   - Сейчас поймете. Я усложняю ваш опыт. Вы едете со мной в  лабораторию,
я отключаю ваше биополе и перевожу его в другую фазу. Что скажете?
   - Пока ничего. Обдумываю.
   - Боитесь? А риск все тот же. И там вам сорок, а не шестьдесят,  сердце
в порядке, иначе бы не рисковали. Я бы с наслаждением поменялся с вами, да
не гожусь. Знаете, как трудно  найти  мозг-индуктор  с  таким  напряжением
поля?
   - Вы же нашли.
   - Троих за десять лет. Вы  четвертый.  И  считайте,  что  вам  повезло.
Обещаю экскурсию поинтереснее полета на Марс. Подыщу вам потомка  в  пятом
колене с таким же полем. Скачок лет на сто, а? Ну что... Что вас смущает?
   - Мое биополе. Вдруг они его потеряют?
   -  Не  потеряют.  Я  сначала  верну   вас   обратно.   Минуточку   даже
поприсутствуете в своем времени и пространстве, а потом очнетесь в другом.
Не бойтесь, ни взрыва не  будет,  ни  извержения,  ни  излучения.  А  ваша
аппаратура зафиксирует все, что надо. Ну как, летим?
   Он поднялся.
   - А обед?
   - Потом пообедаем. Мы - здесь, вы - в будущем.
   Я подумал, что терять мне, в сущности, нечего.
   - Летим, - сказал я и тоже встал.



        ЦЕЙТНОТ

   Я, повторив  слова  Заргарьяна,  даже  не  подозревал,  что  мы  именно
полетим.  Сначала  мы  поднялись  на  скоростном  лифте  на   крышу,   где
приземлялись маршрутные такси-вертолеты, а через две-три минуты уже парили
над Москвой, направляясь на Юго-Запад.
   Панораму Москвы конца века я не забуду до самой  смерти.  Я  все  время
твердил себе, что это не моя Москва, не та, в которой я родился и вырос  и
которую отделяют  от  этой  незримые  границы  пространства  -  времени  и
двадцать лет великой преобразующей стройки. Я упрямо внушал  себе  это,  а
глаза убеждали в другом. Ведь и у нас, в моем мире, шла та  же  стройка  в
том же темпе и  направлении,  те  же  силы  ее  вдохновляли,  ту  же  цель
преследовали. Значит, и у нас к концу третьей пятилетки подымется такой же
красавец город, может быть, даже еще красивее.
   Будто волшебник с киноаппаратом воспроизводил передо мной  удивительную
картину будущего. Я жадно всматривался, ища памятные детали, и  радовался,
как мальчишка, узнавая старое в  новом,  знакомое,  но  изменившееся,  как
изменяется юноша, достигший расцвета лет. Все знакомое сразу  бросалось  в
глаза - Дворец С®ездов, золотые луковицы кремлевских соборов, мосты  через
Москва-реку, Большой театр, такой игрушечный сверху, Лужники, университет.
Другие высотные здания моих дней терялись в многоэтажном каменном лесу,  а
может быть, их и не было. Город  выплеснулся  далеко  за  линию  кольцевой
автомобильной дороги, - она пролегала на месте  нашей,  во  всяком  случае
едва ли с большими отклонениями, но она была шире  или  казалась  шире,  и
машины, как муравьи, ползли по ней такой же  широкой,  редко  утончавшейся
ленточкой.
   Больше  всего  поражали  эти  масштабы  и  краски  городского  уличного
движения. Радужные автомобильные реки-улицы и ручьи-переулки. Велосипеды и
мотоциклы на асфальтовых  аллеях,  пересекавших  город  по  крышам  домов.
Вагоны-сороконожки,  догонявшие  друг  друга  по  ниточкам   монорельсовых
эстакадных дорог. А над ними порхавшие от площадки к площадке черно-желтые
и сине-белые стрекозы-вертолеты.
   На одной из таких площадок на крыше огромного, высоченного  дома  мы  и
сошли. Самый дом  я  не  успел  рассмотреть  на  подлете,  а  первое,  что
бросилось  мне  в  глаза  на  плоской  его  крыше,   окаймленной   высокой
металлической сеткой, был широкий пятидесятиметровый бассейн с прозрачной,
подсвеченной со дна  зеленоватым  мерцанием  очень  чистой  водой.  Вокруг
теснились шезлонги, резиновые маты,  палатки,  буфет  под  туго  натянутым
парусиновым тентом.
   -  Обеденный  перерыв,  -  сказал  Заргарьян,  поискав  глазами   среди
купальщиков и сидевших в буфете полуобнаженных людей в плавках и купальных
костюмах. - Сейчас мы его найдем. Игорь! - вдруг закричал он.
   Загорелый атлет в темных, защитных очках, игравший поодаль на теннисном
корте, подошел к нам с ракеткой.
   - Кто-нибудь есть в лаборатории? - спросил Заргарьян.
   - А зачем? - лениво отозвался атлет. - Они все в шестом секторе.
   - Установка не обесточена?
   - Нет. А что?
   - Познакомься с профессором для начала.
   - Никодимов, - сказал атлет и снял очки.
   Он совсем не походил на длинноволосого Фауста.
   - Что-нибудь случилось? - спросил он.
   -  Нечто  непредвиденное  и  любопытное.  Сейчас  узнаешь,  -  не   без
торжественности произнес Заргарьян.
   Человек с юмором, несомненно, нашел бы что-то общее в этой  ситуации  с
моим первым визитом в лабораторию Фауста. Даже кнопку  нажал  Заргарьян  с
той же лукавой многозначительностью, и так же включился эскалатор -  тогда
коридор у входа в лабораторные помещения, сейчас лестница, ведущая с крыши
в те же лаборатории. Она плавно поползла вниз, пощелкивая на поворотах.
   - Вы разрешите, - улыбнулся он мне, - я об®ясню все  этому  ребенку  на
арго биофизиков. Это будет и точнее, и короче.
   Я  тщетно  пытался  понять  что-либо  в  нагромождении  незнакомых  мне
терминов, цифр и греческих букв. Лексика моего Заргарьяна, даже  когда  он
увлекался и забывал о моем присутствии, так не подавляла меня: я что-то  в
ней уяснял. Но молодой Никодимов схватывал все на  лету  и  поглядывал  на
меня с нескрываемым любопытством. Он уже  не  казался  мне  тяжеловесом  и
тяжелодумом; я даже подивился легкости, с какой он ринулся в уже  знакомую
мне "путаницу штепселей, рычагов и ручек".
   Впрочем, честно говоря, не так уж знакомую. Все в этом двухсветном зале
было крупнее, масштабнее,  сложнее,  чем  в  оставшейся  где-то  в  другом
пространстве  -  времени  чистенькой  лаборатории.   Если   ту   хотя   бы
приблизительно можно было сравнить с кабинетом врача,  то  эта  напоминала
зал  управления   большого   автоматического   завода.   Только   мигающие
контрольные лампочки, телевизорные экраны, бессистемно висящие провода  да
кресло в центре зала в чем-то повторяли друг друга.  Впрочем,  не  больше,
пожалуй,  чем  новый  "Москвич"  старую  "эмку".  Я  обратил  внимание  на
расположение  стекловидных  экранов:  они  выстроились   параболой   вдоль
загибающейся   по   залу   панели,   похожей   на    контрольную    панель
электронно-счетной машины. Подвижной пульт  управления  мог,  по-видимому,
скользить вдоль линии экранов в зависимости от  намерений  наблюдателя.  А
наблюдать их можно было с интересом:  даже  в  их  теперешнем,  нерабочем,
состоянии они то поблескивали, то  гасли,  то  мерцали,  отражая  какое-то
внутреннее свечение, то слепо стыли в холодной свинцовой матовости.
   - Что, не похоже? - засмеялся Заргарьян. - А что именно?
   - Экраны, - сказал я. - У нас они иначе расположены. И шлема нет.  -  Я
указал на кресло.
   Шлема действительно не было. И датчиков не было. Я сидел в кресле,  как
в гостиной, пока Заргарьян не сказал:
   - Если сравнить вашу эпопею с шахматной партией, вы в  цейтноте.  Дебют
вы  разыграли  у  себя  в  пространстве.  В  нашем  мире  у  вас   начался
миттельшпиль. Причем без всякой надежды на выигрыш. Вы сразу  поняли,  что
никаких сувениров, кроме беспорядочных впечатлений, с собой не  привезете.
Иначе говоря, еще одна неудача. Сколько раз  мы  с  Игорем  были  в  таком
положении! Сколько  бессонных  ночей,  ошибочных  расчетов,  неоправданных
надежд, пока не нашелся наконец мозг-индуктор с математическим  развитием.
Привез в памяти формулу - так даже академики ахнули! Теперь  она  известна
как уравнение Яновского и применяется при расчетах сложнейших  космических
трасс. К великому сожалению,  ваша  память  тут  вам  не  поможет.  И  вот
появляется спасительный вариантик: вы встречаете меня. Загорается свечечка
надежды, тоненькая свечечка,  но  загорается.  Тут  торопиться  надо,  еще
эндшпиль  предстоит,  а  вы  в  цейтноте,  дружище.  Все  мы  в  цейтноте.
Напряжение поля на пределе,  вот-вот  начнет  падать  -  и  бенц!  Одиссей
возвращается на Итаку. Игорь! - крикнул он. - Закругляйтесь, пора!  -  Тут
он вздохнул и добавил каким-то погасшим голосом: - Пора прощаться,  Сергей
Николаевич. Доброго пути! На другую встречу, пожалуй, нам уж  рассчитывать
нечего.
   Только теперь дошел до меня жуткий смысл  происходящего.  Прыжок  через
столетие! Не просто в смежный мир, а в мир совсем иных вещей, иных  машин,
иных привычек и отношений. На несколько часов, может быть на  сутки,  Гайд
завладеет душой  Джекиля,  но  обманет  ли  он  окружающих,  если  захочет
остаться инкогнито? Его скроет лицо Джекиля,  костюм  Джекиля,  но  выдаст
язык, строй мыслей и чувств, условные рефлексы, незнакомые тому  миру.  Не
слишком ли велик риск прыжка, вскруживший мне голову?
   Но я ничего не сказал Заргарьяну, не выдал  внезапных  своих  опасений,
даже не вздрогнул, когда он дал команду включить протектор. Темнота, как и
раньше, окружила  меня.  Темнота  и  тишина,  сквозь  которую,  как  будто
издалека, точно в густом и сыром тумане, пробивались едва слышные  голоса,
тоже  знакомые,  но  почти  забытые,  словно  их  отделяла  от  меня   уже
преодоленная в прыжке сотня лет.
   - Ничего не понимаю. Как у тебя?
   - Исчезло. Что-то пробивается, но изображения нет.
   -  А  на  шестом  есть.  Только  светимость  ослаблена.  Ты   понимаешь
что-нибудь?
   - Есть соображения. Опять вне фазы. Как и тогда.
   - Но мы же не зарегистрировали шока.
   - Мы и тогда не зарегистрировали.
   - Тогда энцефалографы записали сон. Фаза парадоксального сна. Помнишь?
   -  По-моему,  сейчас  другое.  Обрати  внимание  на  четвертый.  Кривые
пульсируют.
   - Может, усилить?
   - Подождем.
   - Боишься?
   - Пока нет оснований. Проверь дыхание.
   - Прежнее.
   - Пульс?
   - Тот же. И давление не повышено. Может быть,  изменение  биохимических
процессов?
   - Так нет же показаний. У меня  впечатление  вмешательства  извне.  Или
сопротивление рецептора, или искусственное торможение.
   - Фантастика.
   - Не знаю. Подождем.
   - Я и так жду. Хотя...
   - Смотри! Смотри!
   - Не понимаю. Откуда это?
   - А ты не гадай. Как отражение?
   - В той же фазе.
   - В той ли?
   И вновь тишина, как тина, поглотила все звуки. Я уже ничего не  слышал,
не видел и не чувствовал.



        ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ СТОЛЕТИЕ

   Переход от тьмы к свету сопровождался странным  состоянием  покоя.  Как
будто я плавал в прозрачном холодноватом масле или  пребывал  в  состоянии
невесомости в  молочно-белом  пространстве.  Тишина  сурдокамеры  окружала
меня. Ни дверей, ни окон не было - свет исходил ниоткуда, неяркий, теплый,
будто солнечный свет в облаках. Снежное облако потолка незримо  переходило
в облачную кипень стен. Белизна постели растворялась в белизне комнаты.  Я
не чувствовал прикосновения  ни  одеяла,  ни  простыни,  словно  они  были
сотканы из воздуха, как платье андерсеновского голого короля.
   Постепенно я начал различать окружавши