в  глазах,
возбужденно воскликнула:
   - Не верю!
   - Чему?
   - Ничему! Лажа какая-то, как  говорят  ребята  у  меня  в  лаборатории.
Авантюра. Тебя просто мистифицируют.
   - А зачем его мистифицировать? - отозвался Кленов. - С какой  целью?  И
потом, Никодимов и Заргарьян не рвачи и не прожектеры.  Добро  бы  рекламы
хотели, а то ведь молчать требуют. Не те это имена, чтобы  допустить  даже
тень мысли о квазинаучной авантюре.
   - Все новое в науке,  все  открытия  подготовлены  опытом  прошлого,  -
горячилась Галя. - А в чем ты видишь здесь этот опыт?
   - Часто новое опровергает прошлое.
   - Разные бывают опровержения.
   - Точно. Эйнштейну тоже вначале не верили: еще бы - Ньютона опроверг!
   Ольга упорно молчала, не вмешиваясь в спор, пока  на  это  не  обратила
внимания Галя:
   - А ты что молчишь?
   - Боюсь.
   - Кого?
   - Вы спорите о каких-то абстрактных понятиях, а Сергей  непосредственно
участвовал в опыте. И, как я понимаю,  на  этом  не  остановится.  А  если
правда  все,  что  он  рассказывает,  то  едва  ли   это   выдержит   мозг
обыкновенного человека.
   - А ты так уверена, что я обыкновенный человек? - пошутил я.
   Но она не приняла шутки, даже не ответила. Разговором  опять  завладели
Кленов и Галя. Я должен был ответить на  добрый  десяток  вопросов,  снова
повторив рассказ о виденном и пережитом в лаборатории Фауста.
   - Если Никодимов докажет свою гипотезу, - сдалась наконец  Галя,  -  то
это будет переворот в физике. Величайший переворот в нашем познании  мира.
Если докажет, конечно, - прибавила  она  упрямо.  -  Опыт  Сергея  еще  не
доказательство.
   - А меня другое интересует, - задумчиво сказал Кленов. -  Если  принять
априори верность гипотезы, то сейчас же возникает другой, не менее  важный
вопрос: как развивалась жизнь каждой  пространственной  фазы?  Почему  они
подобны? Я говорю не о физическом, а о  социальном  их  облике.  Почему  в
каждом перевоплощении Сергея Москва - это Москва  нынешняя,  послевоенная,
столица СССР, а не царской России? Ведь  если  гипотеза  Никодимова  будет
доказана, вы понимаете, о чем прежде  всего  спросят  на  Западе?  Спросят
политики, историки, попы, журналисты. Обязательно ли подобно во всех мирах
их общественное лицо? Обязательно ли одинаково их историческое развитие?
   - Никодимов говорил и о мирах с другим течением  времени,  может  быть,
даже со встречным временем. Теоретически можно попасть и к неандертальцам,
и на первый земной звездолет.
   - Я не об этом, - отмахнулся нетерпеливо Кленов.  -  Как  ни  гениально
было бы открытие Заргарьяна и Никодимова, оно  не  снимает  всей  важности
вопроса о социальном облике каждого мира. Для марксистской науки все ясно:
физическое подобие  предполагает  и  социальное  подобие.  Везде  развитие
производительных сил определяет и характер производственных отношений.  Но
ты представляешь себе, что запоют певцы личностей и случайностей?  Варвары
могли не дойти до Рима, а татары до Калки. Вашингтон мог  проиграть  войну
за независимость США, а Наполеон выиграть битву при Ватерлоо. Лютер мог не
стать главой Реформации, а Эйнштейн не открыть теории  относительности.  У
Брэдбери эта зависимость исторического  развития  от  нелепой  случайности
доведена до абсурда. Путешественник во  времени  случайно  давит  какую-то
бабочку в Юрском периоде, и вот уже меняется картина президентских выборов
в США: вместо прогрессиста  и  радикала  выбирают  президентом  фашиста  и
мракобеса. Мы-то знаем, что Голдуотера все равно не избрали бы, даже  если
в Юрском периоде передавили сразу всех динозавров. А победи  Наполеон  при
Ватерлоо, его  разгромили  бы  где-нибудь  под  Льежем.  И  вместо  Лютера
кто-нибудь возглавил бы Реформацию, и, не будь Эйнштейна, кто-то все равно
открыл  бы  теорию  относительности.  Даже   не   поднявшийся   до   высот
исторического материализма Белинский более ста лет назад писал,  что  и  в
природе,  и  в  истории  владычествует  не  слепой  случай,   а   строгая,
непреложная внутренняя необходимость.
   Кленов говорил с  той  же  профессиональной  назидательностью  лектора,
которая меня так раздражала на редакционных "летучках", и  чисто  из  духа
противоречия я возразил:
   - Ну, а представь себе, что в каком-то соседнем мире не  было  Гитлера?
Не родился. Была бы тогда война или нет?
   - Сам не можешь ответить? А  Геринг,  Гесс,  Геббельс,  Рем,  Штрассер,
наконец? Уж кому-нибудь Крупны бы передали дирижерскую палочку. И  я  вижу
твою великую миссию. Сережка, - ты не смейся; именно великую, - не  только
в том, чтобы доказать гипотезу Никодимова, но и  в  том,  чтобы  закрепить
позиции марксистского понимания истории. Что везде и всегда при одинаковых
условиях жизни на нашей планете, во всех ее изменениях, фазах или  как  вы
там их называете, классовая борьба всегда определяла и определяет развитие
общества, пока оно не стало бесклассовым.
   В этот момент и появился Заргарьян с хризантемами в целлофане. И десяти
минут  не  прошло,  как  он  покорил  и  Ольгу  и  Галю,  а  профессорская
назидательность Кленова сменилась почтительным вниманием первокурсника.
   Он  сразу  перехватил  нить  разговора,  рассказал   о   предполагаемых
нобелевских лауреатах, о своей недавней поездке в Лондон,  перебросился  с
Галей замечаниями о будущем лазерной техники, а с Ольгой о роли гипноза  в
педиатрии и похвалил статью Кленова в  журнале  "Наука  и  жизнь".  Но  он
определенно и, как показалось мне, умышленно  отводил  разговор  от  моего
участия в их научном эксперименте. А когда часы  пробили  одиннадцать,  он
поймал мой недоуменный взгляд и сказал с присущей ему усмешечкой:
   -  Я  ведь  знаю,  о  чем  вы  думаете.  Почему  Заргарьян  молчит   об
эксперименте? Угадал? Да просто  потому,  милый,  что  не  хотелось  сразу
уходить.  После  того  что  я  сейчас  вам  скажу,  уже  никакой  разговор
невозможен. Заинтриговал? - засмеялся он. - А ведь все очень ясно:  завтра
мы предполагаем поставить новый опыт и просим вас об участии.
   - Я готов, - повторил я то, что уже сказал им вчера в ресторане.
   - Не торопитесь, -  остановил  меня  Заргарьян,  и  в  голосе  его  уже
появилась знакомая мне серьезность, даже  взволнованность.  -  Новый  опыт
более длителен, чем предыдущий. Может быть,  это  несколько  часов;  может
быть, сутки... Во-вторых, опыт рассчитан на более удаленные фазы. Я говорю
"удаленные" только для того, чтобы остаться  в  границах  понятного.  Речь
едва ли идет о расстояниях, тем более что определить их мы не можем, да  и
то, что  под  этим  подразумевается,  для  активности  биотоков  не  имеет
значения: распространение излучения практически мгновенно и не зависит  ни
от пространственного расположения фаз, ни от знака поля. И я должен честно
предупредить вас, что мы не знаем степени риска.
   - Значит, это опасно? - спросила Галя.
   Ольга ни о чем не спросила,  только  зрачки  ее  словно  стали  чуточку
больше.
   - Я не могу определенно ответить на  это.  -  Заргарьян,  казалось,  не
хотел ничего утаивать от меня. - При неточной наводке наш  преобразователь
может потерять контроль над совмещенным биополем. Каковы будут последствия
для испытуемого, мы не знаем. Теперь представьте себе другое: в этом  мире
он без сознания, в другом оно придано человеку, допустим  летящему  в  это
время на самолете. Что будет с сознанием в случае авиакатастрофы, мы  тоже
не знаем; успеет ли преобразователь переключить биополе,  переключится  ли
оно или просто погибнут два человека и в том мире, и в этом.
   Ответом Заргарьяну было молчание. Он поднялся и резюмировал:
   - Я уже говорил  вам,  что  после  моего  заявления  светский  разговор
исключается. Вы свободны, Сергей Николаевич, в своем решении. Я  заеду  за
вами утром и с уважением выслушаю его, даже если это будет отказ.
   Мы проводили его в молчании, в молчании вернулись и долго  не  начинали
разговора, пока наконец Галя не спросила меня в упор:
   - Ты, вероятно, ждешь от меня совета?
   Я молча пожал плечами: какое значение могли иметь ее "да" или "нет"?
   - Я уже поверила в этот бред. Представь себе - поверила. И  если  бы  я
годилась на это, если бы мне предложили, как тебе... я бы не  задумывалась
над ответом. А советовать... Что ж, пусть Ольга советует.
   - Я не буду отговаривать тебя, Сергей, - сказала Ольга. - Сам решай.
   Я все еще молчал, не отводя глаз от пустого бокала.  Ждал,  что  скажет
Кленов.
   - Интересно,  -  вдруг  проговорил  он,  ни  к  кому  не  обращаясь,  -
раздумывал ли Гагарин, когда ему предложили первым вылететь в космос?




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МИРА

                                   Нам мало всего шара земного,
                                   нам мало определенного времени,
                                   У меня будут тысячи шаров земных
                                   и все время.
                                             Уолт Уитмен. "Песня радостей"

                                   Но, глядя в даль с ее миражем сизым,
                                   Как высшую хочу я благодать -
                                   Одним глазком взглянуть на коммунизм!..
                                                 Илья Сельвинский. "Сонет"


        ЭКСПЕРИМЕНТ

   Заргарьян заехал за мной утром, когда Ольга еще не ушла на  работу.  Мы
оба встали раньше, как всегда бывало, когда кто-то из нас уезжал в  отпуск
или в командировку. Но ощущение необычности, непохожести этого утра на все
предыдущие туманило и окна, и небо, и душу. Мы  умышленно  не  говорили  о
предстоящем,  привычно  перебрасываясь  стертыми  пятачками  междометий  и
восклицаний. Я все искал пропавшую куда-то зубную щетку, а Ольга никак  не
могла добиться надлежащей температуры воды от душевого смесителя.
   - То горячо, то холодно. Подкрути.
   Я подкручивал, но у меня тоже не получалось.
   - Волнуешься?
   - Ни капельки.
   - А я боюсь.
   - Ну и зря. Ничего же не случилось тогда. Просидел два часа в кресле, и
все. Заснул и проснулся. Даже голова потом не болела.
   - Ты же знаешь, что сейчас - это не два часа. Может быть, десять; может
быть, сутки. Опыт длительный. Даже не понимаю, как его разрешили.
   - Если разрешили - значит, все в порядке. Можешь не сомневаться.
   - А я сомневаюсь. - Голос ее зазвенел на высокой ноте. - Прежде  всего,
как врач сомневаюсь. Сутки без сознания. Без врача...
   - Почему без врача?  -  перебил  я  ее.  -  У  Заргарьяна,  помимо  его
специального, и медицинское образование. И  датчиков  до  черта.  Все  под
контролем: и давление, и сердце, и дыхание. Чего же еще?
   У нее подозрительно заблестели глаза.
   - Вдруг не вернешься...
   - Откуда?
   - А ты знаешь откуда? Сам ничего  не  знаешь.  Какое-то  перемещающееся
биополе. Миры. Блуждающее сознание. Даже подумать страшно.
   - А ты не думай. Летают же люди на самолетах. Тоже страшно, а летают. И
никто не волнуется.
   У нее задрожали губы, полотенце выскользнуло из рук и упало на  пол.  Я
даже обрадовался, что зазвонил телефон и я мог избежать  развития  опасной
темы.
   Звонила Галя. Она хотела заехать к нам, но боялась, что не успеет.
   - Заргарьяна еще нет?
   - Пока нет. Ждем.
   - Как настроение?
   - Не бардзо, Ольга плачет.
   - Ну и глупо. Я бы радовалась на ее месте: человек на подвиг идет!
   - Давай без пафоса, Галка.
   - А что? Так и оценят, когда можно будет. Не иначе! Прыжок  в  будущее.
Даже голова кружится при мысли о такой возможности.
   - Почему в будущее? - засмеялся я. Мне захотелось ее  подразнить.  -  А
вдруг в какой-нибудь Юрский период? К птеродактилям!
   - Не говори глупостей, - отрезала Галя: Фома неверующий уже превратился
в фанатика. - Это не предполагается.
   - Человек предполагает, бог располагает. Ну, скажем, не бог, а случай.
   - А ты чему учился на факультете журналистики? Тоже мне марксист!
   - Деточка, -  взмолился  я,  -  не  принуждай  меня  каяться  сейчас  в
политических ошибках. Покаюсь по возвращении.
   Она рассмеялась, словно речь шла о поездке на дачу.
   - Ни пуха ни пера. Привези сувенир.
   - Интересно, какой я ей привезу сувенир - коготь птеродактиля  или  зуб
динозавра? - сказал я Кленову, который уже сидел за нашим утренним кофе.
   Я был тронут: он не поленился прийти проводить меня  в  мое  не  совсем
обычное путешествие и даже успел успокоить Ольгу.  Слезинки  в  глазах  ее
испарились.
   - На динозавров поглазеть  тоже  не  вредно,  -  философически  заметил
Кленов. - Организуешь этакое сафари во времени. Большой шум будет.
   Я вздохнул.
   - Не будет  шума,  Кленыч.  И  сафари  не  будет.  Встретимся  с  тобой
где-нибудь в смежной жизнишке. В кино сходим на "Дитя Монпарнаса". Палинки
опять выпьем. Или цуйки.
   - Воображения у тебя нет, - рассердился Кленов. - Не в смежную жизнишку
тебя посылают. Помнишь, что сказал Заргарьян? Вполне  возможны  миры  и  с
каким-то другим течением времени. Допустим, оно отстало от нашего.  Но  не
на миллионы же лет! А вдруг всего на полстолетия? Очнешься, а на  улице  -
октябрь семнадцатого.
   - А если на столетие?
   - Тоже не плохо. В "Современник" пойдешь работать.  Выходит  же  у  них
какой-нибудь "Современник" с таким направлением? Наверняка. И Чернышевский
за столом сидит. Скажешь, неинтересно? И слюнки не текут?
   - Текут.
   Мы оба захохотали, да так громко, что Ольга воскликнула:
   - Мне плакать хочется, а они смеются!
   - У нас недостаток хлористого натрия в организме, -  сказал  Кленов.  -
Потому  и  слезные  железы  пересохли.  А  женам   героев   слезы   вообще
противопоказаны. Давайте лучше коньячку выпьем. А то очутишься в  будущем,
а там - сухой закон.
   От коньячку пришлось отказаться, потому  что  Заргарьян  уже  звонил  у
входной двери. Он выглядел строгим  и  официальным  и  за  всю  дорогу  до
института не обронил ни слова. Молчал и я. Только тогда, когда он поставил
свою "Волгу" в шеренгу ее институтских сестер и мы поднялись по  гранитным
ступеням к двери, Заргарьян сказал мне,  впервые  назвав  меня  по  имени,
сказал без улыбки и без акцента, каким он всегда кокетничал,  когда  язвил
или посмеивался:
   - Не думай, что я боюсь или встревожен. Это Никодимов считает возможным
какой-то процент риска: проблема, мол, еще не изучена, опыта маловато. А я
считаю, что все сто процентов наши! Уверен в успехе, у-ве-рен! -  закричал
он на всю окрестную рощицу. - А молчу потому, что перед  боем  лишнего  не
говорят. Тебе все ясно, Сережа?
   - Все ясно, Рубен.
   Мы пожали друг другу руки и  опять  замолчали  до  нашего  появления  в
лаборатории. Ничто не изменилось здесь со времени моего первого посещения.
Те же мягкие тона  пластмасс,  золотое  поблескивание  меди,  зеркальность
никеля, дымчатая непрозрачность стекловидных экранов, чем-то  напоминавших
телевизорные, только увеличенные в несколько раз.  Мое  кресло  стояло  на
обычном месте в паутине цветных проводов,  толстых,  и  тонких,  и  совсем
истонченных, как серебристые паутинки. Западня  паука,  поджидающего  свою
жертву. Но кресло, мягкое и уютное, к тому же ласково освещенное  из  окна
вдруг подкравшимся солнцем, не настраивало на тревогу  и  настороженность.
Скорей всего, оно напоминало сердце в путанице кровеносных сосудов. Сердце
пока не билось: я еще не сел в кресло.
   Никодимов встретил меня в своем накрахмаленном  до  окаменелости  белом
халате, все с той же накрахмаленной, жестковатой улыбкой.
   - Я должен бы только  радоваться  тому,  что  вы  согласились  на  этот
рискованный опыт, - сказал он мне после обмена дежурными  любезностями,  -
для меня, как ученого, это может быть последний, решающий шаг к цели. Но я
должен просить вас еще раз продумать свое решение,  взвесить  все  "за"  и
"против", прежде чем начнется самый эксперимент.
   - Все уже взвешено, - сказал я.
   - Погодите. Взвесим еще раз. Что стимулирует  ваше  согласие  на  опыт?
Любопытство? Стимул, по правде говоря, не очень-то уважительный.
   - А научный интерес?
   - У вас его нет.
   - Что же влечет журналистов, скажем, в  Антарктику  или  в  джунгли?  -
отпарировал я. - Научного интереса у них тоже нет.
   - Значит, любознательность. Согласен. И душок сенсации, в какой-то мере
общий для всех газетчиков, пусть даже в лучшем смысле этого слова. Что  ж,
газетчик Стэнли, ради сенсации поехавший на поиски затерявшегося в  Африке
Ливингстона, в итоге пожал равноценную славу. Может быть, она и вам кружит
голову, не знаю. Представляю, как  с  вами  говорил  Рубен,  -  усмехнулся
Никодимов и вдруг продолжил голосом Заргарьяна: - Да ведь это подвиг,  еще
не виданный в истории науки! Слава миропроходца, равноценная славе  первых
завоевателей  космоса!  Я  убежден,  что  он,  наверное,  так  и   сказал:
миропроходца?
   Я искоса взглянул на Заргарьяна. Тот слушал, ничуть не обиженный,  даже
улыбался. Никодимов перехватил мой взгляд.
   - Сказал, конечно. Я так и думал. Бочка меду! А я сейчас добавлю в  эту
бочку  свою  ложку  дегтя.  Я  не  обещаю  вам,  милый  друг,   ни   славы
миропроходца, ни встречи на Красной площади.  Даже  подвала  в  газете  не
обещаю. В лучшем случае, вы вернетесь домой с запасом острых ощущений и  с
сознанием, что ваше участие в  эксперименте  оказалось  небесполезным  для
науки.
   - А разве этого мало? - спросил я.
   - Смотря для кого. О неоценимости вашего вклада знаем только  мы  трое.
Ваше устное свидетельство о  виденном,  вернее,  только  одно  это  устное
свидетельство - еще не доказательство для науки. Всегда найдутся скептики,
которые могут об®явить и наверняка об®явят его выдумкой, а приборов, какие
могли бы записать и воспроизвести зрительные  образы,  возникшие  в  вашем
сознании, - таких приборов, к сожалению, у нас еще нет.
   - Возможно и другое доказательство, - сказал Заргарьян.
   Никодимов  задумался.  Я   с   нетерпением   ждал   ответа.   О   каком
доказательстве говорил Заргарьян?  Все  материальные  свидетельства  моего
пребывания в смежных мирах там и остались: и оброненный во время  операции
зонд, и моя записка в больничном блокноте, и разбитая Мишкина губа.  Я  же
не унес ничего, кроме воспоминаний.
   - Я сейчас вам об®ясню, о чем говорит Рубен, -  медленно  произнес  он,
словно взвешивая каждое  еще  не  сказанное  слово.  -  Он  имеет  в  виду
возможность вашего проникновения в мир, обогнавший  нас  во  времени  и  в
развитии.  Если  допустить  такую  возможность  и  если  вы   сумеете   ее
использовать, то ваше сознание  может  запечатлеть  не  только  зрительные
образы, но и образы абстрактные, скажем, математические. Например, формулу
еще неизвестного  нам  физического  закона  или  уравнение,  выражающее  в
общепринятых математических  символах  нечто  новое  для  нас  в  познании
окружающего мира. Но все это лишь  допущение,  гипотеза.  Ничем  не  лучше
гадания на кофейной гуще. Мы пробуем  переместить  ваше  сознание  куда-то
дальше непосредственно граничащих с нашим трехмерным пространством  миров,
но даже не можем об®яснить вам, что значит  "дальше".  Расстояния  в  этом
измерении отсчитываются не в микронах, не в километрах и  не  в  парсеках.
Здесь действует какая-то другая система  отсчета,  нам  пока  неизвестная.
Самое главное, мы не знаем, чем вы рискуете в этом эксперименте. В  первом
мы не теряли из виду ваше энергетическое поле, но можно ли поручиться, что
мы не потеряем его сейчас? Словом, я не обижусь, если вы скажете:  давайте
отложим опыт.
   Я улыбнулся. Теперь уже Никодимов ждал ответа. Ни одна морщинка его  не
дрогнула, ни один волосок его длинной поэтической шевелюры не растрепался,
ни одна складочка на халате не сморщилась. Как непохожи они с Заргарьяном!
Вот уж поистине "стихи и проза, лед и пламень".  А  пламень  за  мной  уже
рвался наружу: громыхнув стулом, Заргарьян встал.
   -  Ну  что  ж,  давайте  отложим...  -  намеренно  помедлил  я,  лукаво
поглядывая на Никодимова, - отложим.